Сестрички
Детьми они были совершенно разными. Старшая сестра росла среди мальчишек. Лазала по деревьям, прыгала по гаражам, обследовала все местные стройки и постоянно куда-то пропадала. В свои семь она была худой и угловатой, вечно ходила со стертыми коленками и в синяках.
Никогда не сидела на месте и устраивала дома всякие каверзы – ну, не интересно ей было ни с куклами, ни с книгами. Кукол она разбирала, как и утюги. С книгами расправлялась быстро – хватало одной кисточки или одного фломастера. Ну, не читать же их – очень уж это скучно. Да и в школе через год научат. Чего торопиться-то? Розетки были давно ею исследованы. Эмпирически. О чем свидетельствовали шрамы от электрического ожога на большом и указательном пальцах правой руки. Именно ими она и держала похищенную у бабушки шпильку, ножницы, гнутый гвоздь и еще Бог знает что, неоднократно соединяя фазу и ноль.
Обои в комнате были изрисованы. Как и двери, а также крашеные стены в коридоре. Вывод, что «фломастер даже на краску ложится, а простой карандаш – не бери, замучаешься!», сделан.
Измерения зала в прыжках, хоть и прошли не особо гладко («Я не буду больше с Веркой сидеть, вы меня убить, что ли, хотите?» – кричала бабушка родителям «этого невозможного ребенка» почти неделю), зато перед пацанами во дворе можно было похвалиться новым шрамом на лбу: «Кровищи было! Ух! Два шва накладывали потом на скорой!!!»
Шторы и любимая бабушкина жилетка были изрезаны «на одежки Катькиных кукол».
– Я ж сестре помогала, она шить любит. Вон какие у нее теперь тряпочки красивые. За что ж меня – в угол?! – обливаясь слезами, обиженно вопрошала она. И, стоя между стиральной машиной и шкафом, потихоньку отрывала кусочки обоев: интересно же, что под ними.
В общем, к этому прекрасному возрасту все уголки дома и двора были изучены ею до последнего лестничного проема или кустика. А углы в квартире – особенно. Самое интересное, что всегда в этих углах стояла и ее младшая сестра. Нет, ее почему-то не наказывали. Она сама вставала. «Я вместе с Векой!» И плакала, если не разрешали. И всегда шла просить за нее прощения. От Верки-то не дождешься! И если сестра ее пугала, а это всегда ох как жутко было – то из-под кровати завоет, то посреди ночи в простыню с головой обрядится – никогда не жаловалась. Боялась жутко, но не выдавала. Или вот еще странность имела: угостит ее кто на улице конфеткой, а она после «спасибо!» сразу:
– А Веке?
И бежит потом со всех ног с сестрой делиться.
Маленькая. Пухленькая. Курчавая и большеглазая. Рисовать – так часами. Да не раскраски. А чтобы с чистого листа. Кисточками. И обязательно акварелью – самыми светлыми в мире красками. Да еще и сладкими – мама с папой специально медовые покупали. Поощряли. Или костюмчики куклам шьет. Или картинки в книгах рассматривает. Тихо. Сама с собой. Спросишь – взахлеб расскажет, что видит, что делает, нафантазирует с три короба. Нет – так и будет вся в своих интересах.
– Катька, ты прям не от мира сего, – поцелует в затылок папа, проходя мимо.
– Не трожьте девку, хоть один нормальный ребенок в доме! Иди, коза, есть! – окликнет бабушка.
Вот и тут во всем разные: старшую за стол не усадишь, поковыряется вилкой, раскидает по тарелке, но и половины не съест. А младшая… Ее и звать-то не нужно. За столом первая. В перерывах между завтраками-обедами-ужинами – бутерброд с маслом попросит или кусок черного хлеба подсолнечным маслом зальет, сахаром засыплет и – в рот! Вкуснючий! А то и ночью встанет, молока попьет.
Старшая – вся в маму. Младшая – папина дочка. Так соседки говорили. Но! Как только две сестрички выйдут во двор рано утром, возьмутся рука за руку, так до детского сада и не расцепишь. Так много лет спустя и в школу ходить будут, и на дискотеку.
А соседки всегда будут замечать:
– Сестрички! Смотри, как похожи…
Картина Номи Вагнера
Первые выводы
Тудук-тудук. Тудук-тудук. Это, конечно, не поезд. Но в семь лет это еженедельное, а иногда и ежедневное летнее приключение – поездка на трамвае – мечта. Можно было бы день и во дворе пробегать: играть в казаки-разбойники, салочки, вышибалы.
Вот и близняшки из первого подъезда приехали. Москвички и циркачки. С ними всегда интересно. Но… дача! Слово-то какое: ДАЧА. Вот ни в семь, ни сейчас не понимаю, откуда эти два слога взялись. Из чего в такое тепло-зеленое, свободно-разгульное, фруктово-овощное и бесшабашно-счастливое слово составились.
Но был трамвай. Полчаса? Час? Пять минут? Кто в семь лет временные рамки установит? Это же были минуты радости, нетерпения, предчувствия. А потом – полчаса? час? – перехода под палящим солнцем по шоссе. Мимо кладбища, где из-за забора «видно» и сестричку Танечку, и дядю Женю, и прабабушку. Вот и свинарник. Что за звуки – сильные, резкие, бьющие в голову. Но запах-то покруче будет. А вот и метеостанция, с ее ящиками непонятными, чистыми дорожками и ухоженным домиком. Да с забором-рабицей, о котором мечтали все соседи по даче. Мечтали и жили без заборов.
Первая линия. Вторая… Шестая. Зеленый дощатый домик с верандой и чердаком, на который можно взобраться только по приставной лестнице. Яблони, груши, сливы, вишни. Кусты крыжовника, ежевики, малины и смородины. Клубника, пионы, астры и ромашки. Укроп и петрушка, щавель и лук с чесноком. Помидоры и огурцы в теплицах. Даже несколько грядок картошки – в охотку, для окрошки. Все умещалось на этих шести сотках. Все можно было пощупать, понюхать, сорвать, съесть немытым. Можно было брызгаться водой. Запереться в теплице, пока не станет невыносимо жарко. Позагорать на крыше. Покачаться в гамаке. Залезть на соседний участок и попросить у тети Нюры малины, которая не красная, а желтая почему-то.
Но главным приключением лета всегда был пруд. Минутах в десяти ходьбы, как говорили старожилы. Вниз. По крутому спуску. Туда только с дедушкой или бабушкой ходить можно было. Один – ни-ни.
Этот пруд действительно был центром притяжения. Круглый. С бьющими родниками. Темный. По весне все мужики с округи хором чистили один из его берегов сетями и засыпали свежепривезенным на КамАЗе песком. Другой же берег был затянут ряской и прятался за плакучими ивами. Солнечный берег был усыпан многочисленными загорающими телами и резвящейся на мелководье ребятней. Теневой – манил прохладой и свежим ветром.
Ходили мы с сестрой к этому чуду рук человеческих нечасто – бабуля с дедулей на дачу приезжали ради «заготовок на зиму». Весь день – полив, прополка, подвязка, сбор урожая… Нам же доставалось свободное времяпровождение. Счастливое детство. Но хотелось-то большего, а пруд так и тянул.
Вот и отправились мы как-то без спросу к его переливчатой на солнце поверхности, запаху родниковой воды, бьющей ключом в лесных зарослях, в десятке метров от пруда, манящему, слившемуся в единый хор детскому веселому визгу. Нет-нет, купаться мы с сестрой не собирались. Только постоять и посмотреть на все это великолепие. Окунуться с головой во всю эту какофонию. Вдохнуть полной грудью свой побег.
Когда спускались по почти отвесной тропинке, я скользила в своих шлепанцах по сырой земле, цепляясь руками за крапиву – как назло вокруг этой дорожки больше ничего не росло. Сестра преодолела крутой спуск более быстро, в силу своего старшинства и спортивности, и, подначивая меня, в нетерпении переминалась с ноги на ногу внизу. Когда и я перевела дух, мы обе удивленно посмотрели друг на друга.
В уши бил не шум леса и даже не довольный ребячий визг… Все это перебивал стройный хор лягушек! Они заполонили весь теневой берег. И откуда только взялись? Раньше же не было! А теперь – бесчисленное множество острых мордочек торчали из воды. Животы их постоянно раздувались, бесконечно выдавая «Ква-а!». Эти «ква» были низкими и высокими, тихими и громкими, минорными и мажорными. Они перебивали друг друга, ничуть не доставляя радости моему музыкальному слуху, но вызывая какой-то внутренний счастливый порыв. Почему-то это зрелище, этот шум, манящий летний день и теплый запах листвы и воды на солнце окончательно опьянили нас. Мы громко смеялись. Считали голосящие головы. Сами пытались издавать подобные звуки.
Фото Моники Жборовской
А потом сестра скомандовала:
– Бери палку! – быстро схватила прут и начала бить им по воде, отчего лягушки запрыгали во все стороны.
Повинуясь порыву, и я подняла с земли ивовый прут и начала бить им по воде. Раз! Два! Три! Весело! Кто куда! Из стороны в сторону! Пока…
Палка моя оказалась длиннее, чем у сестры. Она не просто в очередной раз шлепнула по воде, а достала до лягушки, пройдя по ее мокрой голове и оторвав челюсть. Хрясть…
Не помню, как я добралась до дачи. Бежала быстро. Когда бабушка вытирала с испачканного землей лица слезы, сестра принесла мои шлепанцы – слетели в дороге.
– Во Катька дает, пулей взлетела наверх, еле догнала.
Только после ужина дома я горько заплакала. Мама рассказывала мне, что лягушки живучие, зимой в воде замерзнут, а летом оттают и снова – ква-ква. И с этой все в порядке будет.
Папа, видя, что я в это не верю, посадил меня на колени и спросил:
– Ты испугалась?
– Да!
– Чего?
– Она же умерла? Она умрет теперь? Это же я ее! Но я же не хотела, пап! Я просто играла!!!
Мне тогда было семь. Сестре девять. Лето в тот год стояло жаркое. Клубнику постоянно приходилось поливать, и она была на редкость сладкая. А вот яблоки не удались. Многие опали.
Папа часто водил нас на пруд, замечая потом маме, что я перестала повторять все за сестрой.
– Выросла.
– Да. И сделала первые выводы.
Екатерина Детушева