«Делаю свою работу, и все»

Про корни

Родилась я в Москве, мама у меня украинка, папа — с Урала. Бабушки-дедушки мало присутствовали в нашей жизни: папина мама умерла от голода, дедушку с той стороны я видела всего раза два. Хорошо помню дедушку с маминой стороны — он был военный летчик — и бабушку, они жили во Львове, остались там после войны. Мы с братом часто ездили к ним на лето.

Мама была домашняя, очень добрая и очень активная. Она работала в Центральной клинической больнице. Уже уйдя на пенсию, продолжала заниматься диетологией, в которую была абсолютно влюблена. Наша хрущевка всегда была полна народа: к маме шли проконсультироваться, провериться, просто померить давление, в дом тек бесконечный поток людей. Папа реагировал спокойно — он был военный.

 Про детство

Я была на редкость противным ребенком, мама говорила, что каждое утро я протягивала руку сквозь спинку кровати и тащила брата Павла за волосы, он начинал орать, и так я всех будила. Сейчас у нас нормальные отношения, но тогда почему-то я нападала на него, видимо, ревновала. Потом у маминого брата умерла жена, и к нам переехали их дети, так что я росла в окружении трех мальчиков — мой родной брат и двоюродные, которые остались сиротами. Росли мы сами по себе, мама дежурила сутки через трое, за нами следили соседи. Дом был вообще врачебный и медсестринский, все дежурили, так что ничего необычного в том, что кто-то присмотрит за детьми, не было. Извините, отвечу на звонок.

(Говорит по телефону.) Да, привет, дорогой, как дела? Значит, смотри. Я в среду эвакуирую Яковлева с дедом, он тяжелый, повезу поездом. Дальше у меня шесть детей онкобольных — не прооперированы, им не проводится химиотерапия, они в Донецке и области. Связи нет никакой, но список и информацию о них я получила. С ними попытаются там связаться. Либо я их найду на месте и постараюсь тем же поездом вывезти. Да, прямо дурдом какой-то. Давай.

Я ходила в балетную школу и в музыкальную, мама считала, что девочка должна быть занята. Помню, с каким трудом купили пианино: долго копили, долго искали для него место. Я с удовольствием играла — может, и сейчас что-то сыграю по нотам. Обожала кукольный дом, лечила своих кукол. Папа делал мне печать «Доктор Лиза» из картошки, как сейчас помню, фиолетовыми чернилами. Выписывала рецепты — брала из маминых книжек рецептурных, из справочника Машковского, потому что уже в пять лет свободно читала и писала. Вела истории болезни, спрашивала, на что куклы жалуются, а жалобы выписывала из книжечки «Оказание скорой неотложной помощи».

Про учение

Школа — самый серый период в моей жизни, мне неинтересно было учиться. Я лет в пять уже поняла, чего хочу, и ни разу, ну ни разу в другой специальности себя не представляла, поэтому гораздо интереснее учебников мне были справочники медицинские. Училась я нормально, единственное, что было плохо всегда,— математика: до сих пор не научилась считать. Ну, какие-то вещи нужно запомнить — запомнила таблицу умножения. А дроби, вот это все — нет… В институте, наоборот, мне было безумно интересно. Знаете, все-таки в 1980-е годы с нас был спрос чудовищный: не сдал анатомию — пересдача, не пересдал — вылетаешь. Сейчас этого нет, есть обучение за плату. И что? Я видела на обходе девочку-врача — она была уверена, что печень расположена слева. Понимаете, врач на обходе! Не могу сказать, что с нашей медициной все кончено, но ее, конечно, надо приводить к другим стандартам.

(Говорит по телефону.) Да, Игорь, извини, пожалуйста. Смотри, мы вывозим только двоих после бомбежки, чтобы не остановили, на остальных я должна получить разрешение родителей на вывоз. Понимаешь? Но я могу это сделать, только находясь там. Так что оттуда тебе отзвоню и все скажу.

Сейчас материальная часть в образовании занимает большую нишу, и мне кажется, что корень зла — как раз в ней. Я не коммунистка, но считаю, что если человек учится бесплатно и сдает экзамены на основании своих знаний, а не за деньги — так правильнее.

Фото: «Коммерсантъ»

Про дружбу

Друзей у меня немного — я же много лет не жила в этой стране. Есть подруга детства в Венгрии, в Израиле близкая подруга живет. А здесь рядом в первую очередь люди, которые принимают мой образ жизни, понимаете? Я могу пропустить день рождения, потому что у меня пациент умирает. Не хожу на вечеринки, потому что сейчас практически живу в Донецке. Знаете, такое количество народа проходит через мой день, что, честно, я никому не плачусь, но к вечеру просто хочу домой и спать. И вот те, кто выдерживает такой мой ритм, те, наверное, остаются рядом.

(Говорит по телефону.) Я поняла, да. Сейчас из Луганска никакой информации, там бомбят день и ночь, связи нет, электричества, воды. Мы начинаем с Донецка, там пока бомбят только по краям. Для донецких нам Киев не нужен вообще — мы проезжаем Харьков, и если у нас есть согласие родителей, нас никто не может остановить. Для всех этих детей я сегодня получу разрешение на лечение в России.

Про любовь

Я люблю любить. То есть я ужасно влюбчивая, если не сказать другое слово… да, то самое. В любви очень эмоциональна, никакой логики, головой думаю в последнюю очередь, просто люблю-люблю — до трясучки прямо. В молодости случалось много встреч, которые быстро начинались и быстро заканчивались, но длинных, затяжных историй до Глеба не было. С Глебом мы познакомились в Москве, на выставке экспрессионистов в Доме художника. Кажется, я попросила у него зажигалку, а он у меня — номер телефона. У нас большая разница в возрасте, он мне показался дико старым, вот. Мы постояли рядом, он сказал: «Можно я вам позвоню?» «Можно».— «Ну а на свидание?» Я говорю: «У меня судебная медицина сегодня, экзамен». Он говорит: «Я подожду». Встретил меня около морга. И сказал: «Боже, какой ужас, у нас совсем другие морги». Он же в Америке жил, а здесь был в командировке. Я говорю: «Не знаю, что есть — то есть». Дальше мы стали встречаться, поженились и уехали в Америку.

Мне в мужчине важна, наверное, в первую очередь мужественность. Я очень не люблю рухлядь, таких, знаете, тряпок. Они меня часто окружают, иногда в качестве пациентов и в качестве бездомных — тех, которые приходят и говорят: «Ой, я распадаюсь». Мне нравятся сильные, не качки, а сильные в плане принятия решений. Еще люблю образованных. И в Глебе это все срослось, даже чересчур. Когда я увидела, сколько он учился, я сказала: «Господи, ты чересчур умный». Он блестяще окончил колледж по английской литературе, так же блестяще — юридическую школу. И добил меня тем, что здесь уже в 60 лет сдал экзамен по российской адвокатуре, тоже блестяще.

Переезд в Россию — это была моя инициатива, то есть моя жизнь так сложилась. И Глеб никогда меня не упрекнул, ни разу, хотя я знаю, что ему трудно. У него здесь совершенно другая юридическая практика, там он занимался банкротствами, а здесь, простите, уголовными делами… И да, я понимаю, что он сделал это ради меня. Были моменты, когда он обижался, что я уезжаю — в хоспис, к бездомным,— хотя всегда понимал, что это дело моей жизни. Однажды сказал: «Это невозможно, ты живешь с бездомными, дома чужие больные люди и вообще бог знает кто, дни и ночи — звонки, выходных нет, праздников нет, в отпуск ты не ходишь…». Я сказала: «Одно твое слово — и я все прекращу. Если страдает семья — бери билеты, мы уезжаем». Глеб знает, что я правда могу все бросить. Больше разговор не повторялся, но я была абсолютно готова эту черту переступить, потому что, знаете, я вижу последствия семейных конфликтов, когда люди не умеют договариваться, не готовы идти на уступки. Я готова. Все-таки когда столько лет брака, первое, что требуется,— терпение.

Про успех

Я не считаю себя успешной. Была бы успешная, давно бы сделала два хосписа: один для бездомных, второй — для онкологических больных, которые не могут находиться дома. Хоспис, где нет койко-дня, нет платы за лечение, а есть нормальный персонал, где люди от поступления до ухода из жизни окормлены и получают все необходимое. Успех для меня измеряется только результатом. Вот у меня получилось построить хоспис в Киеве — первый на Украине. Я очень дружила с Верой Миллионщиковой, которая сказала: «Все, остановись. Столько сил и денег вложено — тебе на всю жизнь хватит, чем заниматься». А я не послушалась. Встретила бездомных и подумала, господи, а как же они? Давайте я попробую какую-то службу организовать, которая более или менее будет их реабилитировать.

Но наш центр для бездомных стал каким-то центром катастроф, мы все время в экстремальных ситуациях. С одной стороны, малоимущие, бездомные и психически больные люди, которые к нам приходят. С другой — параллельная история, которая связана либо с московскими пожарами, либо с потопами, либо вот сейчас с гуманитарной катастрофой на юго-востоке Украины… Сочетать это трудно, но получается. Безумно тяжело, но — да, мне нравится. Назвать это успехом? Не знаю. Я думаю, что мой единственный успех — роскошное здание хосписа в Киеве, где бесплатно лечатся 25 человек, где две детские палаты, где продолжает развиваться хосписная служба, несмотря ни на что. Но я всегда готова к тому, что где-то не получится, сорвется. У меня есть «план Б», давно — с момента первых проверок фонда, когда стали искать иностранных агентов, когда начались жалобы от тех, кого не устраивало скопление поблизости такого количества несчастного народа. Мне сказали: «Мы будем стучать, писать, мы все равно вас закроем». Так что если закроют — пойду в приют матери Терезы, буду работать там с самыми тяжелыми.

(Говорит по телефону.) На Яковлева, который нуждается в срочной транспортировке, все документы есть, понимаешь? По остальным будут получать согласие родственников на вывоз ребенка. Я подключу людей. Это по онкологии. Теперь по дэцэпэшникам — они же… Да, есть тяжелые. Наверное, повезу их в неврологическую больницу, где места дадут. У меня, знаешь, выбор-то невелик… Шесть в Москву, седьмого — он после бомбежки — я везу к Рошалю. Надо получить согласие, что этих шестерых клиника примет, слышишь? Сегодня буду этим заниматься, Дальше — возвращаюсь с документами, привожу Яковлева, и все.

Про Бога

Я абсолютно религиозный, верующий человек. Хожу в церковь, по возможности исповедуюсь, причащаюсь, крещу детей — и своих, и чужих. Не скажу, что без веры не смогла бы работать, я просто этого не знаю. Знаете, иногда бывают такие ситуации — они даже не всегда связаны со смертью людей, а когда просто не получается ничего: там неприятности, тут кто-то наезжает: люди разные, не все обязаны любить моих пациентов. Тогда я иду в храм либо просто ложусь в комнате с молитвословом и молюсь. Или про себя молюсь. Помогает, да.

Про страх

Как все, я, наверное, боюсь смерти. Даже скорее не смерти — неизвестности. Я не знаю, что там, я надеюсь, что там лучше. А самой смерти боюсь не панически — панически боюсь того, что вижу вокруг. И думаю, Господи, как ты можешь допустить такое… Вторая часть моего страха, она такая… это больше интерес, чем страх: увижу ли я тех, кого проводила, какая это будет встреча, какой там уровень общения… Вопросы, на которые никто из живущих не может дать ответа. Вот эта неизвестность меня пугает.

(Говорит по телефону.) Это не решится одним днем, понимаешь? Тем более что наши умудрились, господи, из Луганска угнать автобус с сиротами, который пришлось возвращать по закону Украины. Сто раз говорили — не делать этого. И сейчас мне придется убеждать — смотрите, Луганск вывезли, и так далее… Понимаешь? Обязательно, обязательно! К вечеру с тобой свяжусь. Хорошо, обнимаю, пока.

Про свободу

Я никогда не ходила на митинги, но я сидела здесь, в подвале, где мы сейчас разговариваем, а митинги шли рядом. И раненых несли сюда. Знаете что, я стараюсь держать нейтралитет. Не потому, что трусливая или у меня нет своих мыслей. Скажу так: за мной такое количество больных — и белоленточники есть, и коммунисты,— что я ничего своего не могу навязывать пациентам. Врач должен быть нейтрален. То же самое относительно войны на Украине: меня спрашивают: «Подписывала ты одно письмо или второе?» Ничего не подписывала. Я должна… как бы это сказать аккуратно… работать с обеими сторонами. Мне все равно, откуда ребенок, откуда раненый, за сепаратизм он или против. Свою точку зрения я не то что не высказываю — у меня ее просто нет. Я не политик ни разу, искренне вам говорю. Не понимаю, кто прав, кто виноват. Знаю одно: от хорошей жизни люди такое не устроят — то, что я видела в донецкой больнице. Понимаю, что было четыре года полного беспредела, когда отсутствуют лекарства, элементарные вещи, в которых нуждаются пациенты… Да, я сочувствую униженным и оскорбленным — я с такими работаю. Если бы я не видела мертвые тела, если бы я не видела заминированных дорог… После увиденного я говорю «нет войне!», и мне все равно, как они ее прекратят. А когда я представляю, что это может случиться здесь, мне просто страшно. Надеюсь, не случится. Все-таки, знаете, на ошибках учатся, а то, что происходит сейчас там,— это страшная гуманитарная ошибка. Как можно было просмотреть — ведь все смотрели,— что страна медленно катится в никуда, нищает, лишается абсолютно всего… Надеюсь, здесь такой ошибки не будет. Я ни в одну партию не вступала, хотя предлагали практически все. Сначала отказывалась бессознательно, а когда начались эти события, поняла, что просто не имею права на политическое мнение. Это не означает, что я не сотрудничаю — да, с Прохоровым, да, с Мироновым. Но только в гуманитарном плане. Вообще, думаю, мир может опомниться только на ниве благотворительности. Мне хочется обе воюющие стороны привести к контуженной 14-летней девочке, которая не видит и не слышит, и сказать: «Ну что вы наделали? Давайте это прекратим. Давайте вы будете рубиться на какой-то нейтральной территории, но не при детях, не при беременных, не при стариках-инвалидах, не при переполненных психбольницах, не при больницах, в которых не обеспечивается гемодиализ и где больные совершенно точно погибнут, если не будет привезена гуманитарная помощь, а коридоры бомбят, понимаете?» Если существуют честные войны, то это — нечестная война.

Про деньги

Больше всего я люблю тратить на больных. Расстаюсь с деньгами легко-легко. Официально говорю, что не даю денег больным напрямую, в руки, но, конечно, даю, и, конечно, из своего кошелька. Чего не могу себе позволить? Очень хочу купить квартиру своему приемному сыну, но пока не могу. Могла бы, если бы не вложила в Донецк, в Киев, если бы не снимала бесконечные квартиры тем, кому негде и не на что жить, да… Сейчас приемный мой мальчик хочет жить отдельно — и правильно, он уже со своим ребеночком, с 11-месячной внучкой моей. Так что с квартирой его я это вот… Муж сказал: «Ну и что? Где деньги?» А я: «Ну, в общем, их больше нету». Это единственное, пожалуй, о чем жалею из того, что не могу себе позволить купить. Конечно, если бы вдруг деньги огромные свалились — я первым делом открыла бы большую больницу для бедных, где будет все то, о чем я вам рассказала, куда больные с психическими заболеваниями приходить будут, как в дневной стационар. Сейчас Коля к нам с вами заходил, видели, в шапочке? Ему 36 лет, а уровень сознания — пятилетнего ребенка. Он страшно хочет поздороваться, но вы тут новая, и он боится помешать. Таких у меня 25 человек — они сюда приходят как в детский сад, понимаете? Иногда мы им устраиваем ужин — первое-второе, мороженое, фрукты. Так вот, я делала бы это два раза в неделю, если бы было у меня помещение нормальное. И, конечно, мечтаю о центре адаптации бездомных, где их можно обследовать, лечить, а дальше уже передавать тому, кто будет заниматься социализацией. Понимаете, даже одна спасенная жизнь — это жизнь человека, ребеночка… Поэтому не надо жалеть о потраченных деньгах. Я никогда не жалела, ни разу.

Про детей

Их у меня трое, все мальчики — 26, 20 и 19. Костя и Алеша родились в Америке, только Илья отсюда. Костя — художник, живет и практикует за границей. Алеша в колледже изучает индустрию авиаменеджмента и работает менеджером в аэропорту Денвера, штат Колорадо. Ему безумно нравится организация аэропорта, мечтает о своей авиакомпании. Младший, Илья, учится на повара, нам еще учиться полтора года. Вообще он из Саратова, это сын моей умершей пациентки — я его забрала, когда ему было 13. У Илюши удивительная судьба. Он подкидыш, его нашли в коробке около Ульяновского авиационного института еще с пуповиной и забрали в Дом ребенка. Там его усыновила женщина, которая через четыре года заболела раком и стала моей пациенткой. Они очень нуждались, мотались по приютам, по монастырям, в итоге получили крошечную однокомнатную квартиру в Саратове. В какой-то момент Илья стал мне звонить: «С мамой что-то не то, она плохо разговаривает». Я говорю: «Завтра вылетаю, пока давай ей водичку и вызывай скорую».— «Скорая не едет». Я: «Господи, что делать? Ладно, потерпи». В два часа ночи он звонит: «Даю маме воду, а вода изо рта выливается». Ну, я все поняла. Говорю: «Буди соседей». Прилетела, нашла ее дальних родственников. Они: «Кто платит за похороны?» Сказала: «Я». Похоронили, смотрю, сидит такой мальчик и говорит: «В детдом не пойду». Ну я… В общем, поехали в опеку, написали заявление, так он у меня появился. Знаете, такая ирония судьбы… У меня Илюша — метис, его отец, видимо, был темнокожий, то есть, не видимо, а точно. И вот я думала, что своим детям сказать. Уехала в Россию, еще и ребенка привела. Сказала. Старший так: «Нормально, а что?». А младший — более эмоциональный: «Да ты что! У меня теперь правда есть черный брат? Как в Гарлеме? Круть какая, здорово!»

Чему я их учу? Всех троих учу терпению, учу смиряться с ситуацией, договариваться. Говорю: «Не повторяйте моей непростой судьбы». Жду, чтобы они были счастливыми,— больше ничего.

Про важное

Трудно быть в конфликте с половиной города, когда одни говорят — «разводишь бомжей», другие — «ты святая». Я не люблю, когда меня идеализируют, но огорчает и продуктивная ненависть: «Чтоб ты сдохла! Подожжем дом, выб… твоих уничтожим!» — не скажу, что это мешает жить, но осадок остается, правда. Пытаюсь оправдать и этих людей, думаю, что, наверное, у них в жизни не все в порядке. Здесь у меня тоже своего рода нейтралитет: я стараюсь осаждать тех, кто приходит и говорит: «Вы живая, вы действительно есть? Потрясающе!», и тех, которые говорят: «Убирайся с этой помойки». Есть один деятель, который открыл ресторан и считает, что когда мы кормим бездомных, то доставляем массу эстетических неудобств его посетителям. Я говорю: «У меня нет другого места, где их кормить, понимаете?» И так мы идем на все уступки, я драю буквально всю улицу, до метро «Новокузнецкая», потому что кто бы ни швырнул окурок — считается, что это мои люди. Объясняю, что даже если я уеду, бездомные никуда не денутся: они традиционно в центре города. Есть те, кто понимает, есть те, кто говорит: «Ты корень зла». И есть третьи, которые говорят: «В этом определенно есть корысть, ты что-то с них имеешь, с этих бездомных». Я стараюсь не отвечать никому, делаю свою работу, и все. Мою жизнь можно назвать «терпение во всем» — я терплю и просто думаю, как быть, что делать, когда в двадцатый раз откажут, когда здесь подставили, там подвели, в банке деньги прогорели — и зачем я туда их положила… Господи, я ведь даже не знала, что такое может случиться, понимаете? Я восьмой год в России, но так и не научилась какие-то вещи понимать. До сих говорю: «Да вы что? Неужели это возможно?» Оказывается, возможно. Часто вспоминаю Америку — какой приятной и спокойной может быть жизнь… Но это скучно.

Три слова о себе

Я конфликтная. Да, я легко прощаю, но чтобы простить, надо сначала создать конфликт, правда? Не держать зла — это другой вопрос, невозможно копить обиды, их надо отпускать. Так что я не злопамятная, но, безусловно, конфликтная. Еще — я смелая. И очень доверчивая.

*Имена собеседников и пациентов, упоминаемых в телефонных разговорах, изменены.