Он был сельский батюшка. Наверное, много их таких. А может, таких и мало.
В нашей Мезени, знаете, расстояния с севера на юг – 200 км и с запада на восток – 400 км. У нас шутят, что мы размером с Бельгию. А населения у нас чуть больше 10 тысяч человек. И священник один на всю нашу Бельгию. А храмов – один в Мезени, второй в Погорельце – это 100 км от Мезени. Еще один – в Кимже. Это 50 км от Мезени. Да часовни в каждой деревне. Часовен, наверное, не меньше пятнадцати. Да в одну деревню съездить освятить, да в другую — поехать окрестить. Да в Каменку нашу, на другой берег Мезени, послужить в часовне. Да вверх по реке Пезе, куда ни на чем, кроме как на лодке с мотором 300 километров, – в каждой деревне крестить, венчать, литургию служить.
А до города Архангельска от нас 400 км по бездорожью, да еще и через две переправы на барже, да еще распута два раза в году – нету связи с Большой землей полтора месяца осенью, полтора – весной.
И вот в эту глушь едет городской человек. Это надо понимать, что за подвиг! Это для москвичей Мезень – край романтический. Приехал, насладился, уехал. Всю жизнь потом про это рассказываешь. А для жителей Архангельска – Мезенский край страшный, медвежий, все понимают суровые реалии нашей жизни. Дорог нет, климат ужасный – зимой солнца нет, ледяные сырые ветра дуют с моря, высокая влажность, лето начинается в конце июня, длится полчищами комаров и всякого гнуса до середины августа. Еще надо это дополнить тем, что храмов в Мезени не было с конца 30-х годов, и народ в религиозном смысле вообще одичал. Не крестили, не отпевали, не венчали 70 лет. Слово «Бог» многие не слышали.
Предыдущий батюшка, первый после падения советской власти священник, протянул в наших краях только 5 лет. Попросился перевести его на юг области. И вот сменил его отец Алексий.
***
Он был детский доктор. По профессии. Врач детской скорой помощи. Уверовал. Однажды стал разбираться в своей родословной, и оказалось, что все мужчины в семье, кроме его отца и деда, были священниками. Дьяконом был в Ильинском храме в Архангельске. А десять лет назад покойный епископ Тихон предложил рукоположить его к нашему Мезенскому приходу. И он, городской интеллигентный доктор, согласился.
Все было непросто. Первое непростое – то, что их не приняли. Наши поморы мезенские –люди особые. Для них любой не свой – чужак. Я семь лет уже в Мезени тружусь. Каждая собака, вроде, знает. Но и то в гости к себе только в три дома меня приглашают изредка. Но у меня хоть репутация инвестора. А у него какая репутация?
Предыдущий батюшка был простой такой, балагур, говорят, жизнелюб и целибат к тому же. Говорят, на танцы мог сходить. На гармошке поиграть. Песню спеть со всеми.
А отец Алексий другой. Во-первых, он семейный. Ему на танцы некогда. Во-вторых – тихий, очень вдумчивый, все время читал. Говорил тихо. Нужно было все время вслушиваться.
Неудобные вещи говорил. Посмотрим, мол, сначала на самих себя. А потом уже и на других можно. Если сам себе все еще нравишься.
Не разрешал на воскресных трапезах сплетни обсуждать. На них и ходить перестали.
И прорубь крещенскую освящать отказался. В храм никто из вас не ходит, значит и Иордань вам не требуется.
Ну, и кто такого священника примет?
Образования духовного у него не было. Самоучка. Но такие бы после наших семинарий выходили самоучки. Прочитаны Святые Отцы. Перечитывались творения отцов-аскетов. Тем более трудно было ему у нас, в Мезени, со всем нашим поморским обрядовым суеверным якобы христианством. Многие отступились. Поп не понравился — не будем в вашу церковь ходить. Многие долго и трудно притирались.
Край у нас тяжелый, расхристанный практически. Помню его проповедь, когда я позвал его освящать наш мясокомбинат перед первым забоем оленей. Послужил молебен, прошел, освятил. Потом стал проповедь говорить. Я работников всех построил рядком, слушайте, мол. Они стоят, кто пьяненький уже, кто просто по сторонам оглядывается, кто на муху на стене уставился, следит за ней. Для меня, искушенного многомудрыми и многословными проповедями питерских отцов, которым внимают боготворящие их внимательные прихожане, это было внове совсем:
– Вы… Вы… Вы креститесь, что ли. Приходите в храм, креститесь. А то что ж это? Мы стены сейчас освятили. А вы неосвященные, что ли, будете? – окропил святой водой, благословил и пошел.
Видно было, насколько он никому тут не был нужен, и как он переживает, как ему тяжело от того, что он не может им сказать о Главном: ни о Христе, ни о любви Божией, ни о Царстве – ни о чем из того, что он хотел бы им сказать.
***
Ему достался в наследство полусгнивший дореволюционный деревянный храм, много лет служивший кинотеатром. Внутри храм-кинотеатр представлял совершенно печальное зрелище, поэтому служил он в маленькой пристроечке, раньше в ней продавали билеты в кино. Пристроечка сама была полусгнившая, но хоть как-то ее обшили вагонкой, да и отопить ее много средств не требовалось.
В свои деловые наезды я бывал на праздничных службах. Практически каждый год я попадал на Вознесение, несколько раз на Святителя Николая. На литургии было 3 бабушки и аз, раб Божий. В будний день невозможно собрать прихожан, все работают. Пела и читала матушка. У матушки ни голоса, ни слуха. Причащались тоже мы вдвоем с матушкой. Проповедь говорить было некому. Но он говорил все равно.
Я не знаю, как он пережил этот крест невостребованности и отчужденности. Но потихонечку-потихонечку Господь милосердный как-то все устраивал. Его идея, что надо возрождать храм в его историческом облике, идея, с которой я беспрестанно спорил, мол, зачем храм, если прихожан нет, довлеет вам и пристроечки, она дала плоды.
Много всякого народу стало собираться вокруг этого дела, собиралась потихоньку община. Было удивительно наблюдать за этим. Люди приходили вместе трудиться. Это объединяло. Батюшка сам много и усердно вместе со всеми работал физически. Это тоже важно.
Еще знаете, почему стали люди собираться? Он был настоящий. Мне казалось, что он недостаточно активно «миссионерит», не умеет с простыми людьми говорить просто, недостаточно гибок, может быть. Но он был настоящий и он молился. И не сдался. И не сбежал. И выстоял, в конце концов. И Господь эти труды его вознаградил.
Там сейчас община человек 30-50. Крепких, на которых можно опереться. Для Мезени с населением в 3 тысячи человек – это сила. Они сейчас сироты, конечно. Совершенные сироты. Они все очень близки были с батюшкой. И как дальше будет?.. Это горе.
Знаете, чем он сразил практически всех наших поморов? Когда он приехал, его собственные дети, Валя и Миша, были уже достаточно взрослые. Валя – девушка, Миша – чуть помладше. А в это время в Мезени начали расформировывать детский дом. И первое, что они с матушкой сделали – они взяли двух детей из детского дома на воспитание. Причем они взяли детей, которых никто никогда не берет – в подростковом возрасте.
Это был двойной крест.
Во-первых, вся Мезень истолковала это единственным образом – взяли, чтобы деньги за это получать. Во-вторых, дети были очень непростые. Они хлебнули, конечно, с ними. Но не сдались. Не бросили. Дорастили их до конца школы, помогли поступить в профучилища. И сразу же взяли новых детей. Взяли двух трудных девочек. А через пару лет взяли еще двух девочек.
Знаете, я видел этих девчонок. Пятилетнее чадушко весом 15 килограммов, не умеющее ни есть самостоятельно, ни двигаться толком, ни говорить. Кто еще решится на такое? Здесь, конечно, надо отдать должное матушке Ольге. Она профессиональный дефектолог. Она их вытащила, всему обучила. Они теперь и болтают, и в школе учатся полноценно, и поют в храме, и искусствам разным обучаются.
Они с отцом Алексием выбрали удивительную методику воспитания детей. Сейчас кому рассказать, согласных не найдешь. Они воспитывали их трудом и храмом. То есть школа, разумеется, само собой. Но труд обязателен. Он осуществил свою замечательную идею, приучить деток к здоровому сельскохозяйственному труду. У них, городских жителей, появилась корова, бычок, небольшой трактор. Картошку сажали. И второй, главный принцип – это храм. Храм – это наша жизнь. Остальное – приложится.
А сколько им пришлось от органов опеки претерпеть! Потому что, как представитель опеки приходит с нечаянной проверкой, обязательно кто-то из девчонок стоит на входе с ведром и тряпкой, пол моет. И начинается шум по всей Мезени: они их специально завели, чтобы эксплуатировать. Выстояли.
Сейчас тоже сиротки остались – девчонки. Умер батюшка… Как там матушка одна? Справится она с детками?
Я скажу еще об одном. Это была семья, которой многие помогали. Мы говорили с отцом Алексием об экономике прихода. Мезенцы сами не содержат свой приход. Они что-то жертвуют, конечно, но сборы совершенно мизерные. Район нищий. Прихожане – люди небогатые. В основном это интеллигенция – врачи, учителя, журналисты, работники администрации…
Все эти годы приход жил благодаря помощи Московских и Петербургских жертвователей. Дом новый батюшке и его многочисленной семье купили на их деньги. Храм строился на их деньги. Отец Алексий много переживал по этому поводу, что они не могут сами себя прокормить.
Я старался утешить его. Мне казалось и кажется, что богатые столицы могут поделиться с бедной нашей глубинкой. Ну, жертвуют москвичи или петербуржцы не только своим храмам, но и нашему, мезенскому. Отчего нет? Это же Божье дело.
Есть тут и еще одна боль. Или, может, страх. Знаю, что столичные наши жертвователи не оставят своим попечением семью отца Алексия, ни деток, ни матушку. Я в этом уверен.
Но все-таки надо понимать, главная радость, уверен, для батюшки, который молится сейчас о всех нас и о своем родном приходе, главная для него радость и награда, если приход наш мезенский будет жить. И какого бы Господь ни послал в землю мезенскую нового настоятеля, образ нашего тихого доброго кроткого батюшки да не затмит и не помрачит наше желание поддерживать мезенский приход, который нам всем, и питерским и московским, давно уже родной.
***
…Он хандрил последнее время, потом собрал анализы. Наши мезенские врачи говорят, что они таких анализов крови сроду ужасных не видели. Уж я не знаю, что это значит. Позавчера позвонил мне, мол, уезжаю в город в больницу.
– Какой диагноз? – Лейкоз. – Кто поставил? – Поставили по дистанционной телеметрии.
Знаете, такая система консультаций со специалистами есть для удаленных поселений, едет завтра в гематологический центр. Ну, поговорили, рассказал про долги за строительство храма, про хозяйство, просил молиться. Я предложил организовать его лечение в Москве, есть добрые люди, которые могут помочь. Он как-то очень неуверенно отреагировал, обещал позвонить из больницы.
А вчера уже все стремительно развивалось. Мне сообщили наши прихожане, что ему стало плохо, он не поехал в город на автобусе, решил дождаться завтрашнего самолета. Наши московские благодетели, услышав о такой беде, все утро просили уточнить номер карты, куда деньги послать на лечение. Я стал матушке звонить, она ответила, что в больнице и говорить не может. Потом перезвонила, рыдает, что отец Алексий в коме, и врачи сказали, что не выкарабкается. На вопрос, чем помочь, рыдает. А еще через час сообщили мне, что он скончался. Все стремительно.
У него давеча в разговоре, знаете, была такая обреченность, мне кажется, по поводу длительного лечения и долгих ожидающихся страданий. Я спросил, что вы чувствуете? Он сказал:
– Будто мне на плечи мешок взвалили килограммов восемьдесят и я его всюду на себе таскаю. Но Господь не оставит. Я верю.
Думаю, это милость Божия, милость к праведнику – вот так взять его к себе сразу, без мучений. Это чудо. Слава Богу, что все так.