Этнолингвист Светлана Толстая: Нас обвиняли в том, что мы проповедуем религию
Избушка в Лосинке и смерть Сталина
– Папа у меня был журналистом и литератором, всю войну провел на фронте в качестве военного корреспондента «Правды». А мама всю жизнь проработала на Метрострое – пошла туда, только окончив школу, с первым призывом молодежи на строительство метро. Работала в шахте, но получила какую-то не очень серьезную травму и была переведена в газету «Ударник Метростроя», где мой папа с ней и познакомился.
Когда началась война (я родилась за два с половиной года до этого), то из Москвы всех матерей с маленькими детьми отправляли в эвакуацию. Мы попали в Ашхабад, где жили с 41-го по 43-й год, пока папа был на фронте. А когда однажды он приехал в отпуск нас проведать, то я его не узнала, сказала: «Мой папа на фронте» и не пошла к нему на руки.
Я немножко помню Ашхабад, какие-то яркие картинки остались – верблюды, арыки, маленький домик, в котором жило несколько семей эвакуированных… Но отчетливой памяти об этом у меня нет. А вот приезд, возвращение в Москву в декабре 43-го я запомнила хорошо – сам этот день. Мы чуть ли не десять суток ехали из Ашхабада в пассажирском поезде.
Приехали ранним декабрьским утром к бабушке в Лосинку, где жили до войны. Это давно уже район Москвы, а тогда был еще пригород. И эта картинка – голубой утренний снег, который я увидела по существу впервые, осталась очень отчетливым пятном в моей памяти. По скрипучему снегу дошли до избушки, где на крыльце стояла бабушка и плакала. Я даже помню, как говорила: «Бабушка, что ты плачешь, мы же вернулись!»
Всю войну папе обещали дать квартиру от издательства «Правда», но не давали. Несколько раз в маленькую избушку в Лосинке приезжали комиссии проверять наши жилищные условия. Помню, я болела корью, меня кутали в какие-то одеяла, которые нагревались на печке, а на стене был иней…
Только в 45-м году, когда война уже кончилась, нам дали не квартиру, а комнату в коммунальной квартире в доме «Правды» на Беговой улице. Одно крыло этого дома отдали ЦК комсомола и ЦК партии, в нем жили «особые» люди. А правдинская часть была демократичной. В 45-м году мы туда переехали, и всё мое детство до окончания школы, даже до конца учебы в университете, прошло там, на Беговой, напротив Боткинской больницы и Онкологического института имени Герцена.
Там я пошла в школу – это была женская школа, она стоит до сих пор. Школ после войны не хватало, и поэтому к нам ходили дети с дальних окраин. Например, дети писателей, которые жили в писательском городке, построенном немцами на углу Беговой и Хорошевского шоссе. В том числе довольно известных. Например, в нашей школе училась Наташа Заболоцкая, Маша Либединская была со мной в одном классе. С ней я встретилась два года назад, после того, как мы не виделись 60 с лишним лет!
С другой стороны, к нам ходили дети из бараков на Скаковой улице (это почти у Белорусского вокзала). Представляете себе радиус охвата? Я любила школу и вспоминаю ее с теплым чувством. Атмосфера была очень хорошая, дружеская. Потом, когда учились мои дети, мне кажется, у них в школе такого уже не было…
Я хорошо запомнила смерть Сталина – в то время была уже в сознательном возрасте, в седьмом классе. Нас всех собрали в актовом зале, звучала траурная музыка… Даже не знаю, как назвать это состояние – какой-то всеобщий транс. Помню, как помогала школьному врачу приводить в чувство детей, упавших в обморок. Мы им давали нашатырь, оттаскивали в кабинет врача. И таких было много, человек десять.
Неслучайная случайность
После школы, в 56-м году, я поступила в университет. Почему пошла на филологический факультет? Всегда есть что-то закономерное и понятное, но есть и что-то случайное.
В школе мне нравилась одна старшая соученица, которая была у нас пионервожатой: серьезная, начитанная, умная… И мне, как это бывает у маленьких девочек, хотелось быть такой, как она. Окончив школу, она поступила на филфак и рассказывала, что там надо выбрать одно из направлений – лингвистику или литературоведение. И что она выбрала лингвистику. Я тогда задумалась над ее словами, язык меня тоже привлекал. И, когда сама поступила, тоже выбрала лингвистику.
Это было очень хорошее время – после ХХ съезда партии. Просветленное, с большими надеждами, из него и вышли те, кого мы сейчас называем «шестидесятниками». Всё это чувствовалось в общем университетском духе, хотя ничего специального как будто не было. Но появились яркие личности.
Поскольку я интересовалась языком, то для меня важным человеком был Андрей Анатольевич Зализняк. Хотя он совсем ненамного был меня старше, всего на несколько лет. Но он уже был аспирантом, приехал из Франции после годичной стажировки, где слушал лекции великих ученых по индоевропеистике. И, вернувшись, сразу начал вести занятия со студентами. Например, читал курс санскрита, на который мы, конечно, сразу пошли.
У него был такой метод преподавания – почти алгоритмический. Он давал схемы грамматики, и мы сразу начинали читать тексты, пользовались таблицами, схемами и так далее.
Потом был язык вед, древнеиндийский, древнеиранский, где мы читали клинопись, даже древнееврейский. Конечно, это всё – начальные знания языков, но они исключительно важны для кругозора, для общего образования и понимания, что такое лингвистика. Был даже арабский язык – мы, поскольку были увлечены его занятиями, даже на арабский ходили, хотя он мало кому был нужен тогда.
Кроме того, Зализняк стал вести семинар по лингвистическим задачам, который потом дал очень яркие и мощные побеги. Например, дано несколько слов на одном языке и несколько – на другом. Задача состояла в том, чтобы какую-то фразу с русского перевести на оба этих языка или с одного неизвестного языка на другой.
Потом эти задачи стали основой знаменитых олимпиад по математической и структурной лингвистике в МГУ, благодаря которым вскоре было создано отделение структурной и прикладной лингвистики, откуда вышло много совершенно замечательных людей. Зализняк до сих пор там преподает.
Был Вячеслав Всеволодович Иванов, при нас изгнанный из университета – он читал сравнительную грамматику индоевропейских языков. Он тогда защитил кандидатскую диссертацию по хеттскому языку и клинописи, и ему сразу присвоили докторскую степень. Но однажды мы пришли на очередную лекцию, а его нет. Ждем десять минут, двадцать, полчаса… Наконец, кто-то приходит и говорит, что лекция отменяется. Это был, я думаю, 58-й год. Его выгнали за поддержку Пастернака и дружбу с ним.
Был академик Виноградов, который читал лекции и вел семинары. Были Голенищев-Кутузов, Сергей Михайлович Бонди. Некоторые лингвисты старой школы, например, Петр Саввич Кузнецов.
Знаки нового времени
Я окончила университет в 61-м году. А в 60-м произошло важное для всей нашей гуманитарной науки событие – было принято решение организовать в трех лингвистических институтах секторы структурной лингвистики. До этого ни о чем подобном нельзя было и мечтать, всё это называлось буржуазной наукой. Слова «кибернетика», «семиотика» считались ругательными, произносить их было нельзя. А тут вдруг приняли такое решение! Такие вот знаки нового времени…
Создали три сектора: один в Институте русского языка (его возглавил Себастьян Константинович Шаумян, известный тогда лингвист, потом уехавший в Америку), второй – в Институте языкознания (его возглавил Александр Александрович Реформатский, которого знает каждый филолог, потому что все учились по его учебнику «Введение в языкознание») и третий – в Институте славяноведения (его возглавил великий ученый Владимир Николаевич Топоров – которому тогда, в 1961 году, было всего 33 года).
Владимир Николаевич должен был набрать людей и, конечно, хотел пригласить своего ближайшего университетского друга Вячеслава Всеволодовича Иванова, который в это время, будучи изгнанным из университета, спасался в Институте точной механики и вычислительной техники – там существовал небольшой отдел по математической лингвистике и машинному переводу. Но взять его в академический институт удалось не сразу, и Владимир Николаевич принял двух сотрудниц из отдела Вячеслава Всеволодовича, лингвистов. Это были Татьяна Михайловна Николаева, теперь член-корреспондент Академии наук, и Татьяна Николаевна Молошная.
Но сектору нужны были и молодые люди, и он обратился к Зализняку, преподававшему в университете, и попросил кого-то порекомендовать. Зализняк порекомендовал меня и еще одну мою однокурсницу.
И вот в 1961 году я поступила на работу в Институт славяноведения в должности старшего научно-технического сотрудника. И до сих пор, можете себе представить, в этом институте «живу»! И я благодарна за это судьбе. Даже «родственные» нам институты – Институт русского языка, Институт языкознания, по сравнению с нашим – всё же менее замечательные места. Это особенно чувствовалось в конце 60-х годов, после Чехословакии, когда начались протестные движения.
Лингвисты участвовали, главным образом, тем, что подписывали письма в защиту пострадавших от репрессий. И сами оказались под запретом. Из Института русского языка многих выгнали, например, Юрия Дерениковича Апресяна – он теперь академик, очень важная в лингвистике фигура. Из Института языкознания уволили Игоря Мельчука, который вынужден был эмигрировать в Канаду, а это мировой славы лингвист.
В нашем же институте никого не выгнали. Хотя у нас было несколько «подписантов», и в том числе, конечно, Вячеслав Всеволодович Иванов (он к тому времени уже работал у нас), сам Владимир Николаевич Топоров, Татьяна Михайловна Николаева и еще несколько человек. Им не разрешалось защищать диссертации, но никого не выгоняли. Ограничивались тем, что вызывали на заседание партбюро и требовали покаяния. И если человек говорил хоть что-нибудь, что можно было признать за покаяние, считалось, что всё в порядке. Куда надо рапортовали, что проведена беседа.
Но когда вызвали Топорова, то Владимир Николаевич, который редко выступал публично, перед этим партбюро чуть ли не полчаса говорил прямо о том, что он думает о нашей стране, о нашем строе, о том, как устроена наша жизнь, и о том, как она должна быть устроена. Начальники выслушали молча и сказали только одно: «Ну что ж, спасибо вам за вашу откровенность». И ничего с Владимиром Николаевичем не сделали, и никак он не пострадал.
Сектор структурной типологии был сначала немного «чужеродным телом» в нашем институте, на него даже косо смотрели, потому что, по понятиям многих, «структуралисты» слишком многое себе позволяли. Например, в декабре 1962 года устроить симпозиум по семиотике.
Это было что-то невиданное доселе! Вся наша знаменитая во всём мире семиотика фактически началась с этого симпозиума. Там было всё: и о русском формализме, который до того совершенно невозможно было изучать, и о живописи, и о музыке, и о литературе, и о философии, и о лингвистике. Словом, важная веха в нашей гуманитарной науке. Но симпозиум вызвал возмущение руководителей официальной науки и идеологии.
А потом эти подписанты, маргиналы (хотя не только они) прославили наш институт и всю нашу науку. Достаточно сказать, что Вячеслав Всеволодович Иванов – академик, Владимир Николаевич Топоров – академик, Владимир Антонович Дыбо – академик. Кроме того, в нашем институте было три «Т» – ярких молодых человека, которые появились еще до создания структурного сектора: Топоров, Трубачёв и Толстой. И все они потом тоже стали академиками.
Никите Ильичу Толстому, моему будущему мужу, его учитель Самуил Борисович Бернштейн, руководитель всей лингвистики в институте, говорил: «Чем вы занимаетесь?! Это же не лингвистика!» Он любил своего ученика, но людям, воспитанным на классическом славянском языкознании, трудно было принять новые подходы. Например, теперь уже признанной дисциплиной славистики стала история славянских литературных языков. Но когда Никита Ильич только начинал эту тему, Самуил Борисович был против. И Полесьем мы с ним занимались, как партизаны, как какие-то подпольщики…
Архаический край Полесье
Полесье – это территория между Украиной и Белоруссией, очень архаический край по своему культурному укладу. Там сохранилось то, что во многих регионах славянского мира уже утрачено. Никита Ильич впервые поехал туда в 1962 году, чтобы, как он думал, просто изучать лексику – он хотел создать словарь Полесья. Но потом начались экспедиции, причем в них участвовали не только сотрудники нашего института. Мы объединились с минскими диалектологами, потом к нам присоединились украинцы, студенты из Тарту, Томска, Ленинграда. Эти экспедиции продолжались до самого Чернобыля, до 1986 года, после чего ездить туда уже стало опасно.
Сначала мы занимались сбором лексики, но быстро поняли, что, пользуясь вопросниками, можно собирать только номенклатурную лексику (например, названия частей ткацкого станка, плуга или жилища). Хотя и это трудно, если не знаешь всего жизненного уклада, традиционной культуры, обрядов, обычаев, мифологии, мировоззрения. Всего, чем живет человек, который этим языком и этой культурой пользуется. Тем более это важно, когда речь идет о лексике духовной культуры, то есть о культурных словах, за которыми стоит гораздо больше, чем то, что обычно можно прочесть в словаре.
И тогда Никита Ильич задумал сделать этнолингвистический атлас Полесья, попробовать применить лингвистические методы к материалу традиционной культуры – обычаям, обрядам, верованиям, фольклору. Позже возник замысел создать этнолингвистический словарь на материале всех славянских языков и традиционной народной культуры.
Это мог задумать только Никита Ильич, у которого был широкий славистический кругозор. Он хорошо знал другие славянские языки и традиции. Смотрел на всё таким, можно сказать, общеславянским взглядом, и сразу же понимал значение какого-то верования или какого-нибудь обряда. Например, мы занимались в Полесье изучением архаического обряда «вызывание дождя» во время засухи – оказалось, что это те же самые формы и способы, которые известны у сербов, у поляков, у словенцев.
Как говорил Никита Ильич, культура, как и язык, диалектна, различна по регионам и всегда имеет местные формы. Тем не менее, ее основа общая, и в разных местах она дает формы, которые можно сопоставлять друг с другом, и иногда они поразительным образом совпадают. В каких-нибудь глухих местах Белоруссии, Болгарии или Сербии можно найти одни и те же обычаи, и одни и те же фольклорные тексты. Языки этих текстов разные, но мотив и содержание будут одними и теми же. Потому что у них общая праславянская, а иногда и индоевропейская основа.
…Когда наступили новые времена, Никите Ильичу показали докладные записки в дирекцию института, которые писали наши же коллеги, обвиняя нас в том, что мы проповедуем религию.
Вперед в прошлое
Весь этот пласт архаической славянской культуры изучался, конечно, и раньше, еще в ХІХ веке. Достаточно вспомнить Афанасьева, его «Поэтические воззрения славян на природу». И многих других ученых, понимавших ценность народной культуры, которая отделена от элитарной (ее-то мы обычно и считаем культурой – литература, музыка, живопись и т. д.). Народная культура во всём своем разнообразии существовала гораздо раньше и, как ни странно, существует до сих пор. Сейчас, конечно, она переплелась со всем тем, что люди получают в школе, от прочтения книг или просмотра телевизора… Но какие-то базовые культурные модели сохраняются до сих пор.
Церковь, как известно, боролась с язычеством, но я не могу сказать, что она его победила. У нас много примеров того, как христианство было включено в давнюю традицию – языческую, магическую, мифологическую. Поэтому значительная часть языческих представлений, ритуальных форм, обрядов и верований сохранились до сих пор. У меня вот вышла книга «Полесский народный календарь», где собраны народные названия праздников и представления о них, предписания и запреты, связанные с ними.
Конечно, праздники там, в основном, христианские, календарь в основе своей церковный. Но одно дело – как праздник называется, а другое – как интерпретируется. Например, Благовещение. Всем понятно, что внутренняя форма этого названия – благая весть. Мы знаем, какая это благая весть и кому она сообщена, а в Полесье и в других местах можно услышать, что это «благая весть о приходе весны» или «о прилете птиц»… А день святых Бориса и Глеба там называется «Хлеб-Борис». И таких народных толкований немало.
Многие магические приемы и представления дожили до нашего времени. Вот у меня была статья, посвященная счету – чету и нечету, и верованиям, связанным с этим. Например, на русском Севере в доме должно быть обязательно нечетное количество венцов. Или: нельзя под курицу подкладывать четное количество яиц. До сих пор у нас на похороны приносят четное число цветов, а на день рождения – обязательно нечетное. Это настолько вошло в обычную повседневную жизнь, что мы этого даже не замечаем.
Мы ездили и в Карпаты – в села, где в 30-е годы побывал знаменитый фольклорист Петр Григорьевич Богатырев, исследователь, известный широкой публике как переводчик «Бравого солдата Швейка» на русский язык. Он в нескольких селах собрал материал и подробно, добросовестно, очень интересно описал его в своей книге «Магические обряды и верования Закарпатья». Мы поехали туда же и стали спрашивать о том же. Конечно, чего-то уже нет, но многое сохранилось.
Точно так же мы поступали в Полесье. Белорусское западное Полесье раньше принадлежало Польше, и польские исследователи оставили неплохие описания этого края. В частности, знаменитый этнограф Казимир Мошинский, издавший в 1928 году на польском языке книгу «Восточное Полесье». Мы взяли эту книгу с собой в экспедицию, и Никита Ильич показывал местным жителям фотографии из книги. И в 60-е годы там еще были люди, которые помнили Мошинского. Старики, узнававшие на фотографиях свои дома и своих односельчан, плакали, потому что их села были уничтожены во время войны. Мы находили многое из того, что описано в книге Мошинского, а в некоторых случаях даже больше, чем он записал в 1912 году.
Главным делом последнего периода жизни Никиты Ильича было создание пятитомного словаря «Славянские древности». Первый том вышел еще в 1995 году, а последний, пятый том – только в 2012 году. Мы делали этот словарь почти четверть века!
В начале XIX века ученые пытались представить славянскую мифологию на манер греческой. Но это типологически другое состояние и другой тип культуры! Что такое мифология в античной традиции? Это рассказы о богах, о персонажах, с которыми связаны определенные сюжеты. Причем речь идет о высших богах – бог моря, бог неба, богиня земли и так далее. У славян ничего подобного не было. Зато была так называемая низшая мифология, то есть поверья о нечистой силе, чертях, леших и так далее.
У нас сейчас выходит четырехтомное исследование «Народная демонология Полесья» – по материалам, которые были собраны как раз во время наших полесских экспедиций под руководством Никиты Ильича. В одном томе описываются поверья о людях со сверхъестественными свойствами: ведьме, колдуне, знахарке, волколаке и так далее. В другом – о душе как мифологическом персонаже, в третьем – о лешем, домовом, водяном и прочих, в четвертом – о ходячих покойниках. Мифологизация покойников вообще очень развита, причем не только у славян.
Однажды мы с Еленой Львовной Березович, профессором Уральского университета, ездили в экспедицию в Костромскую область, и там женщины, которые в свое время были пионерками и комсомолками, рассказывали о том, как должны себя вести родственники умершего, чтобы не допустить его возвращения, как понимать определенные явления, видеть знаки, которые дает умерший. Например, нельзя слишком много плакать, потому что он придет во сне и скажет, что тонет в слезах. А бывает, что говорит (так же, во сне): «Мне не в чем ходить на том свете. Пришлите обувь». Тогда во время ближайших похорон кладут в гроб посылочку для своего родственника. Но это всё только до 40 дней.
В Полесье родилось новое направление в нашей гуманитарной науке, которое Никита Ильич назвал этнолингвистикой. Это изучение культуры сквозь призму языка и языка в контексте культуры, языка, погруженного в культуру. И сейчас не только в нашей стране, но, например, в Польше есть очень мощная этнолингвистическая школа. Но при этом Никита Ильич продолжал заниматься и другими славистическими темами – славянскими литературными языками, древнеславянским языком, славянской лексикой, диалектологией. И я тоже не перестала заниматься более традиционными вопросами славистики – семантикой, лексикой, языком фольклора.
«Москва. Хамовники. Анне Ильиничне Толстой»
Со своим будущим мужем Никитой Ильичем Толстым я познакомилась, еще когда училась в университете – он как-то выступал с докладом на факультете. А когда пришла в Институт славяноведения, где он работал, он нам, молодым сотрудникам, одно время преподавал сербский язык, который знал с детства, потому что родился и вырос в Югославии. А потом Никита Ильич задумал изучение Полесья и снарядил первую экспедицию. Приглашал и меня, но я поехала только в следующем, 1963-м году, и там уже мы познакомились ближе. Он был значительно старше меня – на 15 лет.
Мы и дальше ездили в эти экспедиции ежегодно, часто и летом, и зимой, с небольшими перерывами, когда рождались дети. Потом брали и их с собой. У нас многие ездили с детьми, что правильно, хотя условия работы в экспедиции тогда были довольно суровыми. Экспедиции вызывали необыкновенный энтузиазм. Никита Ильич приглашал студентов из университета, молодых сотрудников из института, и мы ездили иногда очень большими группами. Эти экспедиции были научной школой для многих, и многим задали направление их дальнейшей работы. В последний раз я была в Полесье в 1984 году – за два года до Чернобыля.
Судьба Никиты Ильича и необычна, и характерна для XX века. Отец его, Илья Ильич, был белым офицером, в 1916 году окончил Морской корпус в Петербурге. Когда в 1917 году началась революция, участвовал в белом движении в Сибири, у Колчака, был адъютантом Каппеля. В 1919 году он обвенчался со своей женой в церкви, которая стояла там, где сейчас Министерство иностранных дел. Церковь была уже закрыта, но Илья Ильич нашел священника, который согласился их обвенчать. И в ту же ночь стал пробираться на Волгу, а его мать вывезла молодую жену и своих младших детей в эмиграцию в Югославию.
Однажды в эмигрантской газете появилось имя Ильи Ильича Толстого в списке погибших, но жена и мать не поверили этому и продолжали его ждать. И, представьте себе, дождались! В маленьком сербском городке Србобране, где они жили, жена Ильи Ильича утром вышла на рынок и увидела вдали человека в русской военной форме. Бросилась к нему, надеясь что-то узнать о муже, а это был он сам! Шел, наверное, 1921 год. А в 1923-м, в городке Вршац, где сейчас есть улица Никиты Толстого, и родился Никита Ильич. Здесь он окончил начальную школу.
В Белграде он учился в русско-сербской гимназии, которую окончили многие выдающиеся люди, например Голенищев-Кутузов, Кирилл Тарановский. Аттестат зрелости получил в июне 1941 года, когда немцы уже вошли в Белград. О продолжении образования не могло быть и речи, и Никита Ильич пошел работать на стройку – восстанавливал разрушенные бомбардировкой дома. Потом, когда в Белграде стало совсем туго с пропитанием, семья уехала в Воеводину. Там Никита Ильич сошелся с сербскими партизанами и ушел с ними. Когда в сентябре 1945 года в Югославию пришла Красная Армия, он вступил добровольцем в ее ряды и участвовал в тяжелых боях на территории Венгрии, брал Вену. Когда война закончилась, он был в Австрии.
На фронте он ничего не знал о родителях, писать им не мог. И отправил письмо в Москву – тетке, старшей сестре своего отца Анне Ильиничне Поповой (Толстой). На конверте он написал так: «Москва. Хамовники. Анне Ильиничне Толстой», ничего больше. Анна Ильинична ему ответила, и у них началась переписка. Но самое удивительное, что два года тому назад наша младшая дочь Фекла нашла в Музее Толстого, в фонде Анны Ильиничны, 28 писем! Для меня они были интересны в нескольких отношениях. Прежде всего – как характеристика Никиты Ильича, тогда совсем молодого человека. Он почти в каждом письме пишет, как страдает от того, что вот уже два года не учится, не держит в руках книг. Удивительно, насколько он уже тогда был сформирован таким, каким я его потом узнала…
Никита Ильич рассказывал, что он очень любил читать, писал стихи, и был совершенно литературным мальчиком. Хотел заниматься литературой и еще больше историей. Но когда выбирал, уже в России, на какой факультет поступать, отец сказал ему: «Ты посмотри, какая сейчас история! Сплошная идеология! Как ты будешь этим заниматься? Ведь правду говорить нельзя…» То же самое было и с литературой. И он пошел на филфак, на языкознание, на болгарское отделение и потом много лет занимался Болгарией вместе с Самуилом Борисовичем Бернштейном, своим университетским учителем. Кандидатскую диссертацию он защитил по старославянскому языку.
Большое значение в его научной судьбе имел Московский съезд славистов в 1958 году. Руководил съездом академик Виноградов, а его помощником по языкознанию стал Никита Ильич. Я думаю, это во многом придало ему смелости. Хотя он говорил, что, наоборот, – когда увидел корифеев славистики, послушал доклады Лер-Сплавинского, Александра Белича, Андре Мазона, решил, что ему до этой высокой науки далеко…
«Толстовских» традиций у них в семье не было»
Принадлежность Никиты Ильича к семье Толстых не была для меня чем-то очень значимым, гораздо важнее были его личные качества и отношение к жизни. Но и сам он относился к своему происхождению довольно отстраненно – даже не из скромности, просто у него не было этой семейной жилки, ему это не казалось чем-то значимым.
Когда мы поженились, ему было 40 лет, и родители уже боялись, что он вообще не женится. Не думаю, что его выбор им сразу понравился. Но он был самостоятельной личностью и сам принимал решения.
Особых «толстовских» традиций у них в семье не было. Эту ветвь Толстых, идущую от Ильи Львовича, второго сына Льва Николаевича, называли «мужиковствующие Толстые». В отличие от «аристократических» потомков Льва Николаевича. И действительно, Илья Ильич, его младший брат Владимир Ильич, да и сам Илья Львович, их отец, жили на земле, вели хозяйство. Владимир Ильич стал агрономом. Они не чувствовали себя аристократами. У Никиты Ильича никакого аристократизма не было, даже наоборот – отторжение какое-то, хотя внешне он выглядел импозантно, был галантен, целовал дамам ручки… Но был очень прост. Любил заниматься самыми обыденными делами – на даче пилил дрова, носил воду, строил какой-то сарайчик из каких-то дощечек…
Историей семьи он мало интересовался. Конечно, знал своих родственников и любил их, но общались тогда меньше – не так, как сейчас молодое поколение Толстых. Он очень любил своих двоюродных братьев – один из них, Олег Владимирович, стал художником, а другой, Илья Владимирович, заведовал кафедрой русского языка на факультете журналистики. Но виделись они довольно редко. Никита Ильич был слишком увлечен своим делом, наукой, всё остальное было второстепенно. Он всё время работал, его невозможно было заставить отдохнуть. В последние годы жизни он был членом Президиума Академии наук, но и там на заседаниях не мог себе позволить сидеть по полтора часа без дела. Слушал докладчика, и одновременно расписывал на карточки какие-то источники…
Сейчас я гораздо больше чувствую единство огромной толстовской семьи, которая разбросана по всему миру и насчитывает много сотен членов. Всё благодаря теперешнему молодому поколению – Володе Толстому и нашей младшей дочери Фекле, которая даже делала телевизионный фильм о Толстых. Ездила в Америку, во Францию, в Швецию и другие страны, брала интервью…
Каждый второй год в Ясной Поляне собирается съезд Толстых – приезжают со всего мира. Но больше всего Толстых в Швеции – это потомки Льва Львовича, третьего сына Льва Николаевича, который уехал из России еще до революции и женился на шведке. Кого только там нет! Какие-то дельцы, бизнесмены, фермеры, даже эстрадная певица, известная по всей Европе – Виктория, что ли, Толстая… Но самые близкие нам Толстые – во Франции, в Америке и в Италии.
Беседовала Лада Ермолинская
Фото Анны Гальпериной
Видео: Виктор Аромштам