Мой друг отец Виктор решил помыть машину. Дело было в Москве, заехал он на какую-то мойку, загнал машину на яму, а сам устроился в комнате ожидания. С собой у него были очень важные для любого священника документы. Чтобы во время мытья они, не дай Бог, не пропали, батюшка решил для сохранности взять их с собой. Пока ждал, ответил на несколько звонков, сам кому-то позвонил, и, уходя, оставил пакет с бумагами благополучно висеть на спинке стула.
Спохватился уже поздно вечером и помчался на мойку. Бумаг, разумеется, никто не видел. Убитый случившимся, возвращается домой и думает: «Как же я их теперь стану восстанавливать?!» А главное – когда, если завтра надо представить их начальству? И тут звонок:
–– Батюшка, я такой-то такой-то, раввин московской синагоги. Заехал помыть машину и нашёл на мойке Ваши документы. На всякий случай, чтобы не пропали, я взял бумаги с собой и хочу их Вам вернуть.
Отец Виктор рассказывает мне по телефону об этом случае, и в моей памяти, словно в переполненном информацией компьютере, появляется временнóе окошечко: моё детство – конец 60-х – начало 70-х годов прошлого столетия, – совпавшее с началом массового отъезда наших евреев на землю обетованную. В те годы советское руководство, уподобившись древнему фараону, дало «добро», и потянулись бывшие советские граждане, словно перелётные птицы, в сторону южную.
Ну, потянулись и потянулись, мне до них не было никакого дела. Мальчика девяти лет не волнуют проблемы геополитики, у него другие интересы. И всё было бы хорошо, я бы и дальше оставался в стороне от всяких политических дел, продолжая жить в счастливом мире маленького ребёнка, если бы не пресловутый «еврейский вопрос».
Стена Плача. Храмовая гора, Иерусалим, Израиль
Возможно по причине наличия в моих жилах примеси то ли болгарской, то ли цыганской крови, делавшей меня внешне непохожим на других ребят в классе, и ещё из-за нерусской фамилии в те дни я впервые услышал в свой адрес это «устойчивое выражение»: «Ты, жидовская морда! Убирайся в свой Израиль!».
Вернувшись домой из школы, я спросил маму, что значит «жидовская морда»? Мама родилась в белорусской деревне. Её родители – мои дед с бабкой, – спасаясь от голода и гражданской войны, забрали детей и уехали из Подмосковья на родину к деду. Позднее, когда уже стала налаживаться мирная жизнь, они вернулись в Павловский Посад, откуда была родом моя бабушка. Воспитанная в интернациональных рабочих традициях, мама и меня учила не разделять людей по национальному признаку.
–– Жидами, – просветила меня мамочка, – называют евреев, но ты так никого не называй, это обидные слова.
–– Мама, – поинтересовался я на всякий случай, – а мы евреи?
–– Нет, – успокоила она меня.
Мне хотелось спросить, почему же тогда мальчишки называют меня «жидовской мордой», но я не стал спрашивать, почему-то подумал, что мама от этого может расстроиться. А я любил своих родителей и на все оскорбления упорно отвечал: «Я не еврей!». Дети видели, что меня это обижает, и заводились всё больше, а поскольку я не сдавался и не плакал, бывало ещё и били.
В это время появилось множество еврейских анекдотов и смешных песенок. Думаю, всё это делалось целенаправленно, может для того, чтобы те уезжали, не знаю. Но своего они добились, слово «еврей» стало синонимом предательства, а я, сын фронтовика, мечтающий сам стать офицером и героем, не хотел быть предателем, всё моё нутро маленького человечка противилось этому. Тем более что на Ближнем Востоке уже шла война, а наши офицеры, в том числе и из нашей части, ехали на эту войну в качестве советников.
Вспоминаю то время и вижу, как много ошибок делали наши педагоги. Не знаю, кому было нужно, для какой отчётности, но какая-то умная голова вставила в классный журнал страницу, где указывалась национальная принадлежность ученика. И каждую четверть, словно за это время что-то могло кардинально измениться, классный руководитель заставлял каждого из нас громко на весь класс объявлять свою национальность.
Как правило, на классном часу учительница открывала нужную страницу в журнале и устраивала перекличку. В нашем классе учились две девочки еврейки – Люда Баран и Циля Дейчман. Список учеников начинался с имени Люды. До сих пор стоит перед глазами, как она вставала, хотя этого и не требовалось, гордо поднимала головку и звонко на весь класс только что не кричала: «Я еврейка!». Удивительно, но никого из девочек не преследовали, почему-то доставалось мне одному. Стоило только мне быстро скороговоркой произнести: «Украинец», как немедленно по всему классу раздавалось несколько голосов, сливающихся в выкрике: «Жид! Жид!»
Учительница с вечно огромной стопкой тетрадей на столе никому не делала замечаний, устало продолжая перекличку. И такую экзекуцию в её присутствии мне устраивали каждую четверть. Думаю, в её поведении всё же не было злого умысла, просто ей было всё равно, да и ненависти к евреям в нашей среде тоже не было, иначе моим одноклассницам пришлось бы туго. Сейчас понимаю: скорее всего детьми управляла невидимая взрослая рука кого-то из подчинённых моего отца. Нет, уже который раз убеждаюсь, нельзя сыну командира учиться среди детей его подчинённых. А дети не виноваты в том, что они по натуре беспощадны и любят играть в жестокие игры. После, став взрослыми, мы с одноклассниками сохранили хорошие отношения.
Знаете, как говорят: если человека всё время называть свиньёй, то он в конце концов захрюкает. Меня так долго обзывали «жидом», что со временем я уже и сам начал ассоциировать себя с евреями, и всё, что касалось их, стало в той или иной мере касаться и меня. Так «еврейский вопрос» стал и моим вопросом. Не знаю, зачем Господь попустил мне всё это пережить, может для того, чтобы испытав на собственной шкуре, что значит быть гонимым, самому не стать гонителем?..
Через несколько лет мои родители всё-таки поняли, что допущенную в свое время ошибку необходимо как можно быстрее исправлять, и меня перевели в другую школу. Мне повезло, в новой школе «еврейский вопрос» на повестке дня не стоял вовсе. Среди моих одноклассников не нашлось никого, кто хотя бы раз в продолжение всего срока нашего совместного обучения додумался бы бросить в мою сторону это обидное: «Жид!». Мне, как нечто само собой разумеющееся, без всякого осуждения, рассказали, что, оказывается, наш Женька Пухович до пятого класса считался евреем по папе и носил фамилию Гемельсон, а в пятом он стал белорусом по маме. Ребята даже хвалили его родителей за сообразительность: «Ты ведь знаешь, как сегодня трудно быть евреем!..». Наверное, трудно, – соглашался я, зная это хотя и не по Женькиному, но, по крайней мере, по своему собственному опыту. Говорят, глаза – зеркало души, так вот в его душе вместо привычной вселенской еврейской грусти обитало столько весёлого задора, что на грусть в ней места уже просто не оставалось.
Ну, скажу я вам, Жека был кадр! Такого шкодливого пацанёнка ещё нужно поискать. Маленького роста, с ушами, расположенными строго перпендикулярно к голове, он походил на гигантского Микки Мауса, разве что без хвоста. Как только появлялась возможность сачкануть, сбежав с уроков или с какого-нибудь общественно значимого мероприятия – здесь он был первым. Женька был выдающимся лодырем, учился из рук вон плохо, постоянно списывал контрольные работы, но по натуре своей это был человек лёгкий, весёлый, постоянно сыплющий анекдотами и шутками. Невозможно представить, чтобы Женька совершил подлый поступок, кого-нибудь оговорил или подставил. И ещё, он никогда не жадничал.
Помню, как по окончании восьмого класса мы сдавали экзамен по русскому языку. Даже те, кто неплохо успевал по этому предмету, дрожали подобно осиновому листочку. Боялись не экзамена, боялись Марьиванну. Понятно, что такому лодырю как Пухович, «ловить» на устном экзамене было нечего. Получая свои вымученные тройки, мы, потные, с дрожащими руками вылетали из кабинета, словно пробки, не веря своему счастью, активно жестикулируя и обсуждая пережитое. Делясь впечатлениями, мы и не заметили, как в школьном коридоре появился некто загадочный в совершенно белом костюме, белом галстуке и белых башмаках. Этот некто шёл, улыбаясь во весь рот, и держал в руках грандиозный букет цветов. И только когда этот шикарный мачо подошёл к дверям кабинета, мы узнали в нём Женьку Пуховича.
Этот шикарный букет цветов, собирая который Женька облазил все окружающие дачи, потряс даже Марьиванну и разбил холодный лёд её сердца. Добавьте к цветам его кипенно белый костюм, и вы поймёте, что для получения тройки Жеке достаточно было просто придти на экзамен . А уж после того, как он со слезой в голосе признался, что русский язык его любимый предмет, четвёрка ему была обеспечена. Да, он рисковал, но, как известно, кто не рискует, тот и не знает победного вкуса шампанского.
Окончив школу, мы вместе с Женькой плавно перетекли в один и тот же институт и даже учились на одном факультете. Правда, попали мы с ним в разные группы и пересекались только на лекциях. Мой приятель моментально сбросил с себя пуританский вид и стал одеваться по последней джинсовой моде. Купил себе шикарную по тем временам чешскую «Яву» и подъезжал к институту с таким же шиком, как, наверно, знаменитый Чкалов пролетал в своё время над толпами зевак.
Не могу забыть, как, будучи профоргом группы, я побывал на стипендиальной комиссии, которую возглавлял наш замдекана. Встал вопрос, кому дать последнюю стипендию: девочке сироте или нашему Женьке? Оба отвратительно сдали экзамены, но замдекана неожиданно начал активно защищать моего бывшего одноклассника. В результате обсуждения решили эту стипендию поделить на них обоих. «Евгений старается, – всё не унимался замдекана, – и учится в меру своих способностей!..»
Я не знаю меры Женькиных способностей, наверняка он мог учиться приличнее, если бы видел в этом смысл. Но смысла-то как раз и не было. Потому что моему приятелю повезло родиться под счастливой звездой: его папа был если не самым, то одним из самых известных адвокатов в нашем городе, а мама – полковником милиции, следователем по особо важным делам.
Но время безжалостно, настал и наш день платить по счетам. Окончив институт и получив приятно пахнущий краской диплом о высшем образовании, мы засобирались в армию. Провеселившись пять лет по ресторанам, Женька как и все остальные пошёл стричься «под ноль». Думаю, что имея таких родителей, да ещё и с такими связями, мальчик вполне мог бы остаться на гражданке, продолжая строить мирную жизнь, но тогда «косить» от армии считалось неприличным.
Через полтора года, отслужив положенный срок и вернувшись домой, мы с ним случайно встретились в нашем любимом городе Гродно. За время службы он вытянулся, и мы сравнялись ростом. С ним под руку шла красивая молоденькая брюнетка.
–– Шура! – окликнул он меня, – Как я рад тебя видеть! Познакомьтесь… – он представил меня своей спутнице. – Мы с Ирочкой собираемся пожениться, – доложился Женька, и они так посмотрели друг на друга, такими глазами, что я даже невольно позавидовал: вот бы и на меня кто-нибудь тоже так посмотрел!
Это была наша последняя встреча.
–– Ты куда собираешься? – поинтересовался он моими дальнейшими планами на жизнь.
–– Ещё не знаю, – ответил я и пожал плечами. – А ты?
–– Предки устраивают меня в аппарат областного совета депутатов трудящихся.
Женька сделал акцент на слове «трудящихся», намекая на то, что кто не работает, тот как раз-то и ест. В тот момент мне почему-то стало страшно за будущее областного совета и вообще за судьбу всей советской власти в целом. И не напрасно. Я как в воду глядел: через несколько лет Советский Союз не устоял и рухнул.
В тяжёлые времена безвременья, когда каждый спасался или тонул в одиночку, Женька вспомнил о своём еврейском прошлом, и его потянуло-таки на землю обетованную. Откуда он вылетал? Может, из Москвы? Если бы я знал, обязательно приехал бы проводить. Хотя мы и не были с ним большими друзьями, но я любил его за весёлый характер, доброе и немного ироничное отношение ко всему окружающему миру, за то, что он никогда не унывал.
Долгие годы я не знал, что с ним стало, а тут как-то захожу в «Одноклассники» и наталкиваюсь на его довольную физиономию. Он таки обрёл свою вторую родину – его обетованная земля находится в Калифорнии, а если точнее, то в Лос-Анджелесе. Соединённые Штаты, расчувствовавшись, приняли Жеку в качестве яркого представителя вечно гонимого племени. Теперь он живёт на американское пособие, имеет множество льгот и выставляет свои фотки, на которых непременно с кем-нибудь обнимается. Причём не с людьми, — может от одиночества, или они ему уже не интересны, – а почему-то с памятниками, кустами и даже с огромной рыбиной на берегу океана. Сам губернатор Терминатор желает Женьке по вечерам спокойной ночи и будит по утрам своим нежным «Жека, ай уил би бэк».
Я написал ему: «Женька, вижу тебе повезло, ты счастлив там на своей новой родине», — но он почему-то мне так ничего и не ответил. И всё равно, я рад за моего друга, хотя иногда бывает обидно: «жидовской мордой» обзывали меня, а колыбельная от Терминатора и дружба со здоровенной рыбиной достались Женьке. Ну а если серьёзно, мне бы хотелось официально предупредить американское руководство: ради всего святого, не заставляйте Жеку работать и, умоляю, ничего ему не поручайте! Пускай всю оставшуюся жизнь он загорает у океана и удит рыбу. Хватит с нас развала и одной супердержавы.
***
Узнав, что раввин вернул отцу Виктору потерянные им документы и тем самым выручил его из большой беды, я очень захотел расспросить батюшку о встрече с этим самым раввином. Интересно, какой он? Ведь всё, что я о них знаю, почерпнуто исключительно из анекдотов. А тут такая возможность!
–– Бать, – прошу при встрече с моим другом, – расскажи, как съездил к раввину, о чём вы с ним говорили, и вообще, какой он?
Чувствую, ставлю его этим вопросом в тупик.
–– Какой?.. Да самый обыкновенный, нормальный человек. Посидели с ним, чайку попили, посмеялись, мол, ситуация как в том анекдоте. А потом, мне же не впервой общаться с раввином. В своё время я чуть ли не год был прихожанином одной московской синагоги.
У меня челюсть отвисла:
–– Как синагоги, бать?! Ты что же, еврей?!
Отец Виктор отхлёбывает чай из своей большой кружки:
–– Нет, чистокровный белорус. Но тем не менее почти год провёл среди евреев. Когда в Москву переехал, так у меня здесь даже никого из знакомых не было. Представляешь, вокруг такое множество людей, а ты среди них один. В своё время, ещё когда в Бобруйске в техникуме учился, познакомился с одной девушкой, оказалось, что у неё отец известный еврейский писатель. Как-то иду по центру Москвы, и вдруг почему-то захотелось мне зайти в дверь одного дома. Это оказалось синагога. Людей внутри почти не было, ко мне подошёл какой-то человек и спросил, кто я такой и чего хочу. Я сказал, что приехал из Бобруйска и знаю тамошнего известного еврейского писателя. Этот служитель был практически первым, кто за всё это время поговорил со мной по-человечески и пригласил приходить ещё.
Никто от меня ничего не требовал, я просто иногда приходил к ним, сидел на службах. Они напомнили мне моего дядю Цыбу.
–– Какого дядю Цыбу?
–– Моего родного еврейского дядю.
–– Погоди, только что ты сказал, что ты белорус, а сейчас говоришь, что твой родной дядя еврей. Бать, ты меня совсем запутал!
Отец Виктор смеётся:
–– Прости, я задурил тебе голову. Дядя Цыба стал нам родным в годы войны. Их семья жила в нашей деревне. Немцы пришли слишком быстро, и его родителям пришлось, бросив всё, уходить вместе с нашими войсками.
Д. Олер. Священник и раввин
Мне было понятно все то, о чём рассказывал отец Виктор. Помню, ещё мальчиком лет десяти моя мама возила меня на родину дедушки. Это деревня недалеко от Минска. Деда уже не было на свете, зато нас встречала его родная сестра, бабушка Люба. Мы прогостили у них два дня, и бабушка Люба решила угостить нас грибным супом. Я вызвался пойти вместе с ней в лес. Мы ходили недалеко от деревни. Грибов почти не было, мы долго искали, но собрали совсем немного, и вдруг, представляете, выхожу на большую поляну, а на ней грибы, много грибов! Я, тогдашний увлекающийся мальчик, с радостью бросаюсь их собирать, но бабушка обнимает меня сзади за плечи:
–– Не надо, Сашенька, не надо. Здесь никто ничего не собирает.
–– Бабушка Люба, почему?
–– Во время войны через наше село однажды вели большую колонну минских евреев, потом их привели на это место и закопали. В них даже не стреляли, просто закопали и всё. Земля стонала несколько дней и ходила ходуном, а каратели никого не подпускали к могиле.
Я на всю жизнь запомнил ту поляну и грибы, во множестве растущие на ней.
–– Не знаю по какой причине, – продолжал батюшка Виктор – но маленький еврейский мальчик остался в деревне один, скорее всего, родители уходили так спешно, что не успели его забрать. Я расспрашивал дядю о тех временах, он совсем ничего не помнит. У моей бабушки было шестеро своих детей, а она пожалела и взяла к себе ещё и брошенного младенчика. Правда, его пришлось постоянно прятать от немцев. В доме у бабушки под печкой было небольшое углубление, вот там малыш и сидел. Иногда думаю: попробуй моего четырёхлетнего Никитку засунь в какой-нибудь шкаф хотя бы на час, так он и пяти минут не просидит, стучать начнёт! А этот сидел… Дети, что ли, тогда были другие, или понимали что-то?..
У нас в деревне на реке стояла мельница, на ней до войны мололи зерно. Немцы тоже ей пользовались. Если к мельнице подкрасться со стороны реки, то можно незаметно добраться до жерновов и пособирать с них остатки муки. Бабушкина семья всем составом периодически ходила по ночам на мельницу за мукой. Однажды их выследил часовой и стал стрелять. Он загнал детей на середину реки и расстрелял четверых старших. Бабушка, спрятавшись в кустах, зажала руками рты двум оставшимся малышам, прижала их к себе и смотрела, как тела её убитых детей плывут по реке.
Война продолжалась, немцы дошли было до Москвы, но после наши заставили их отойти назад к границе. В деревне периодически стояли немецкие военные гарнизоны, а одно время и часть войск СС. Бабушка была красивой женщиной, и в наш дом повадился заходить один эсэсовский офицер. Он всегда приносил какую-нибудь кашу. Может, человек вспоминал свою семью, может, по какой-то другой причине, но каждый раз он, приходя, ставил принесенную еду на стол, садился и смотрел, как едят дети. Бабушка всякий раз боялась, чтобы немец случайно не застал в доме третьего младенца, маленького чернявого Цыбу, резко отличавшегося от голубоглазых ребятишек с соломенного цвета головками.
Однажды офицер зашёл к ним поздно вечером:
–– Мать, я знаю, ты прячешь в доме еврейского ребёнка.
Та начала было возражать, но эсэсовец перебил:
–– Поступил донос. Завтра тебя сожгут вместе с детьми, у вас есть время до утра, чтобы скрыться.
Бабушка собрала своих детей, маленького Цыбу и немедля ушла в лес. В большой воронке из-под бомбы она устроила землянку, которая на несколько лет стала их домом.
После войны только в 1947-м году им удалось вернуться в деревню и построить маленькую деревянную избушку. Цыба прожил вместе со своей приёмной матерью ещё несколько лет, пока в начале пятидесятых не вернулась в деревню его родная мать. Где она была и почему так поздно вернулась – отец Виктор не знает, он только помнит, как эта уже пожилая женщина приходила к ним домой. Она курила трубку, и запах табака очень нравился маленькому Вите. С помощью соседей Цыбе и его маме построили дом, где они и поселились.
Витина бабушка всю жизнь молилась Богу. Будучи неграмотной, она помнила наизусть всю Псалтирь и ещё знала множество народных «кантов», которые могла петь чуть ли не часами. Их деревню окружало большое озеро, а бабушка перевозила по этому озеру людей на лодке. В восемьдесят лет она ещё была способна вплавь переплыть озеро туда и обратно.
В ночь на Рождество она брала ведро, насыпала в него зерно, вставляла большую самодельную свечу и вручала его детям. Те семенили впереди, а мать с иконой святой великомученицы Варвары шла за ними и всю дорогу пела: «Богородице Дево радуйся…». Так они обходили вокруг деревни и ближайшего к ней посёлка. Маленький Цыба ходил вместе со всеми, хотя бабушка не стала крестить мальчика еврея. Она говорила: «Пускай сперва вырастет, тогда сам и решает».
Кстати, эту традицию ночного крестного хода на Рождество вокруг села застал ещё и маленький Витя. Вместе с братом они носили в ведре свечу, а за ними шли человек пятнадцать женщин всё с той же иконой святой Варвары – наверно, потому что эта икона была единственной сохранившейся после войны святыней в их доме.
–– Когда местные власти решили бороться с религиозным дурманом, – продолжал свой рассказ отец Виктор, – они послали участкового разобраться с молитвенниками. К нам пришёл наш сосед через дом. Когда-то бабушка присматривала за всеми соседскими детьми, пока их родители работали в поле, участковый и был одним из тех бывших её воспитанников. Он пришёл к нам в дом, сел за стол и принялся, было, составлять протокол:
–– Так, Мария Николаевна, – с важным видом начал милиционер, – до каких пор будете народ смущать вашим Богом? Разве вы не знаете, что Бога нет?
Бабушка в это время тёрла тряпкой большой казан на печи.
–– Что ты сказал?! – встрепенулась старушка. – Бога няма?!! И гэта ты мне говоришь, забыв, поганец, как я тебе … вытирала?!
И тряпкой, что была в её руке, давай хлестать участкового! Тот, уворачиваясь от ударов, мухой вылетел из хаты.
–– Баб Маш, – извиняющимся тоном начал парень, – я что? Я ничего. Это начальство распорядилось, а я ничего, баб Маш, не сердись.
На Пасху бабушка красила яйца, пекла кулич и за три дня до праздника шла пешком в Могилёв. Возвращаясь домой, одаривала детей крашенками и куском освящённого кулича. Как-то мы с братом расшалились и стали кидать в бабушку пасхальными яйцами, а она села на стул, смотрит на нас и говорит с такой болью: «Што же ж гэта з вас вырастет, хлопчики?..»
Дядя Цыба к этому времени, похоронив мать, женился и работал приёмщиком стеклянных бутылок и прочего вторсырья. Отстроил себе большой каменный дом и жил зажиточно. А у нас случилась беда, ночью загорелся дом. Помню, как отец выхватил нас, спящих, из кровати, посадил верхом на коника, ударил того ладонью, и коник помчал вперёд, вынося нас с братом на себе из огня. Всё сгорело, страшное это дело, пожар. Дядя Цыба пришёл на пепелище и забрал всех нас в свой дом, а сам с женой и недавно родившимся маленьким сыном перебрался жить в баньку. Так этот дом за нами и остался. И вообще он нас никогда не забывал, постоянно помогал деньгами, учил, лечил.
Ты знаешь, батя, мне и воевать пришлось, и в органах служить, сколько смертей повидал, но никогда не видел, чтобы кто-нибудь умирал как моя бабушка. Как сейчас помню, 28 февраля, снегу намело видимо-невидимо. Бабушка просыпается утром и объявляет: «Сегодня я умру, собирайте всех родных». Нагрела воды, помылась. «Надо почтальёнку, – говорит, – дождаться, пенсию получить. На неё меня и похороните». Дождалась, расписалась за полученные деньги, пошла, легла на кровать и велела всем к ней подойти. «Теперь просите у меня прощения». Мы попросили. «Бог простит, – ответила она, – и меня простите». Велела пригласить деда Михася, его у нас звали «дьячком». Они с бабушкой ходили по домам петь по покойникам. Тот пришёл сразу же с Псалтырью. Потом она подозвала меня и сделала знак, чтобы я к ней наклонился: «Внучек, молись обо мне, я знаю, ты ещё батюшкой станешь, только характер тебе надо менять». Перекрестила всех нас и умерла. Вздрогнула так немного, выдохнула – и всё.
На похороны непонятно откуда съехалось множество людей. Оказалось, бабушка молилась об очень и очень многих, и в наших местах её почитали как праведницу.
–– Слушай, бать, а твой дядя Цыба в церковь не ходил, не помнишь?
–– Нет, он не ходил, но веровал по-своему, пост держал, в субботу старался не работать, а вот его сын, тот крестился, даже ездил для этого в Могилёв. У нас там в наших местах немало евреев, и замечаю, что многие потихоньку идут в Православие. Уже даже священников встречал. А вообще, бать, я им даже немного завидую.
–– Не понял, это кому ты завидуешь, евреям что ли?
–– Вот именно, им и завидую. Помнишь, как сказано в Евангелии от Иоанна: «И от полноты Его все мы приняли благодать на благодать». По Апостолу, бать, мы с тобой дикая ветвь, привитая к единому корню, их Господь отверг ради нашего спасения, чтобы и нам с тобой хватило места за брачным столом [см. Рим.11:17-18] А теперь вижу, многие из них приходят в Церковь, видать время такое пришло во исполнение пророчеств.
Из всей когда-то большой бабушкиной семьи осталась только одна её дочь – мама нашего отца Виктора. Всю жизнь проработала учительницей и в храм не ходила, но доставшийся от матери образ святой Варвары великомученицы держит на почётном месте над телевизором. Говорит, начала, мол, молиться.
Нет уже и дяди Цыбы, смерть разлучила их, всех похоронили на разных кладбищах: кого на православном, кого – на еврейском. Батюшка приезжает к себе на родину и идёт служить на дорогие ему могилки. Сперва отправляется к православным и служит на могилках у бабушки, отца, братьев. Потом – к дяде Цыбе, на еврейское, и служит там.
–– Бать, – обращается он ко мне, – ты не осуждаешь меня, что я, православный священник, служу и там и там?
Я ему отвечаю:
–– Ты священник, отец Виктор, и твоё дело – молиться, в том числе и о своих близких. А война, брат, такая штука, которая людей разной веры и крови, порой независимо от их желания, соединяет в одну семью и делает родными. Как же тебе не помянуть своего еврейского дядю? Молись, бать, я тебя не осуждаю.
Отец Виктор рассказывает мне о том, как уже было отчаялся найти пропавшие документы, а я вот о чём в этот момент подумал. В Москве служат всего чуть больше тысячи православных священников, один из них заезжает помыть машину на одну из бесчисленных автомоек столицы. По рассеянности он оставляет на спинке стула пакет с важными бумагами, а находит его никто иной, как заехавший следом за батюшкой на ту же самую мойку раввин, число которых в Москве вообще ничтожно мало. Если бы я был математиком, то даже для интереса высчитал бы вероятность такого совпадения.
А может, это и не совпадение, может, по молитвам бабушки и дяди Цыбы и произошло это чудо, когда в таком огромном мегаполисе одного попавшего в большую-большую беду православного батюшку выручил один еврейский раввин?..
В издательстве «Никея» вышла первая книга священника Александра Дьяченко «Плачущий Ангел».
Читайте также:
«Возлюби ближнего своего»
Образ