На свой личный, персональный рассказ о Той Войне я напросилась сама.
Татьяна Краснова
Первый мой дед, боевой генерал, прошедший и Сталинград, и Севастополь, вещать «про подвиги» отказывался категорически, и произносил всегда одну и ту же фразу, которой я этот маленький текст закончу.
Второй дед был человек сугубо мирный, после краткой предвоенной встречи с лубянскими «специалистами» сильно хромал, и всю войну работал пожарным. Ничего героического – как думала я своей дурацкой пионерской головой.
Рассказ «про войну» я выклянчила у бабушки, маминой мамы, Марьи Трофимовны Красновой, портнихи, шившей всю войну шинели для фронта.
Я хотела героического эпоса, а получила страшный сон, который возвращается ко мне всякий раз, когда мне плохо и страшно.
Моей маме было пять лет.
Когда стало ясно, что немец подходит к Москве, и город скорее всего сдадут, бабушка почему-то решила ехать на родину, в деревню под Каширой. Ей казалось – там легче пережить. В деревне было голодно, но кто-то в соседнем селе продал моей бабке полмешка муки. Вот с этой мукой они и возвращались через поле – моя молодая красивая бабушка и маленькая мама.
Сначала они услышали рев моторов, а потом увидели в небе над собой воздушный бой. Немецкая машина гналась за подбитым русским самолетом, а тот кренился на бок, волоча за собой страшный дымный черный шлейф, и потом перевернулся и упал в поле, носом в землю, обратившись в столб пламени. И бабушка, подхватив маму и мешок с мукой, бросилась бежать к рощице на краю поля, но немецкий летчик заметил их.
Едва ли этот сытый, довольный удачным боем человек собирался убить мою маму и бабушку. Думаю, ему ничего не стоило превратить их в решето. Насмерть перепуганная баба с визжащим от ужаса ребенком – несложная мишень, тем более – для профессионала. Он хотел позабавиться.
Он догонял их на бреющем полете и стрелял в землю в метре от них. Они падали в грязь, он поднимался, заходил на новый круг, они вставали и бежали как слепые кролики, и он снова снижался и стрелял, и они снова падали.
Потом бабушка выбилась из сил и решила умереть. Она швырнула маму в канаву, накрыла ее своим телом, и стала читать «стихи» про какую-то Преблагую Царицу, которых моя мама никогда от нее прежде не слышала.
То ли немец решил, что убил их, и потеха кончена, то ли и правда Богородица плащом прикрыла, но самолет ушел в небо, оставив в мокром поле мою поседевшую, но живую бабку, обкакавшегося от страха пятилетнего ребенка и вымазанный в грязи рваный мешок с мукой.
Я родилась через 23 года после этого, и вот мне 51, и на дворе апрель, и по радио поют военные песни, и в плотном потоке машин передо мной едет фольксваген, а на бампере у него – непристойная картинка и надпись: «1941-1945: если что, можем повторить».
И я плачу, и вытираю глаза, и ничего не вижу из-за слез: ни Москвы 2015 года, ни лопоухого дурака за рулем немецкой машины, готового «повторить» то, о чем он даже понятия не имеет, даже памяти не сохранил, даже в детстве не слышал…
И думаю я только об одном: как же это вышло, что за громами салютов и грохотом фанфар мы забыли то, что так прочно вбил в мою голову дед, чьи боевые ордена не помещались на парадном мундире: «Запомни, война – дерьмо. Самое страшное дерьмо в жизни!»