Фотограф и священник Игорь Палкин: Радость простых вещей, или что заснять на мобильник?

Портал «Правмир»  начинает цикл интервью с известными фотографами. 

Выставка фотографий  священника Игоря Палкина “Радость простых вещей” откроется 16 февраля 2012 года в конференц-зале Татьянинского храма при МГУ. Большинство из представленных работ снято на 2-х-мегапиксельную камеру мобильного телефона и выведено на бромосеребряную фотобумагу с помощью оптической ручной печати с монитора.

Накануне открытия выставки отец Игорь рассказал читателям «Правмира» о том, зачем ему понадобился этот эксперимент, о своем двадцатилетнем опыте работы фотографом и творческой философии. 

Иерей Игорь Палкин

Родился в 1973 году.

Клирик храма мученицы Татианы при МГУ. Профессиональный фотограф. Сотрудничал с журналами «Фома», «Виноград», Церковно-научным центром РПЦ «Православная Энциклопедия» и др.

Идейный вдохновитель и преподаватель фотошколы «Позитив».

Священник Игорь Палкин. Фото Юлии Маковейчук

Выставка-шутка

— Отец Игорь, Вы — фотограф-профессионал и вдруг открываете выставку, полностью снятую на камеру мобильника. Расскажите, пожалуйста, что это за идея?

— Да здесь все случайно, и никакой общей идеи при съемке не было, да и быть не могло. Можно сказать, что это выдержки из личного дневника. Выставка-шутка. На ней то, что спонтанно привлекло мое  внимание, доставило радость или по какой-то другой причине захотелось сохранить в памяти. Разве можно заранее спланировать то, что завтра увидишь?

А 2 мегапикселя потому, что лень — двигатель прогресса. Ну не таскать же всегда студийную камеру? Поэтому и снимаю тем, что в кармане лежит. Было бы в телефоне 5 мегапикселей, снимал бы на 5.

— Так Вы себя сознательно ограничили телефоном?

— Да нет, ничем я себя сознательно не ограничивал. Но было бы странно, если бы я ездил и всегда с собой таскал большой фотоаппарат. На требы, к людям, в храм на службу. И везде носил бы его в кармане. Какой надо карман-то иметь?

Телефон позволяет остаться самим собой. Ты просто идешь, ничем дополнительным не обременен, а в телефоне есть камера. Это очень удобно. К тому же, несовершенность техники только подчеркивает случайность увиденного. Остается только обработать файл, придать ему законченность и найти форму вывода.

— Какие картинки остались у Вас в телефоне, а какие решили напечатать, обработать и показать зрителям – в чем принцип отбора?

— Чаще всего мое внимание привлекает не столько сюжет как таковой, а тот потенциал, который есть в окружающих этот сюжет линиях, бликах и фактурах. Этот потенциал с помощью компоновки кадра и последующей обработки может раскрыться неожиданным для меня самого образом.

И в этом раскрытии иного, не видимого в первый момент содержания, я нахожу радость и утешение. Это для меня и отдых, и игра. Большинство из подготовленных к выставке фотографий и были для меня такими открытиями.

— Как Вы находите образы?

— Образ  — это нечто, соединяющее нас с другим. Например, с невещественным, абстрактным: с каким-то понятием, чувством, настроением, или  с первообразом, как в иконе. Но фотография — сама по себе картинка, способная соединить с настроением, с переживанием, с размышлением.

Иногда потенциал снимка раскрывается уже в процессе обработки. И вот эта неожиданность, когда фотография больше, чем я сам предполагал — вот это интересно. Потому что невозможно увидеть все детали, которые попадают в кадр. Хотя изначально некое основное содержание ты, конечно, видишь.

Файл — это всего лишь начало работы, а как содержание снимка выразится и как будут работать детали заднего плана, все до мелочей  —  это как рыбалка: приходишь вроде просто просто на берег, но знаешь, что здесь должна быть рыба. И она там действительно ловится.

Рукотоворные фотографии

— Какой изначально была задумка этой выставки?

— Задумки не было. Мне интересно, когда из фактур, цветов, теней рождается образ. Из каких-то сочетаний, пятен… Когда это художественное наполнение рождает что-то новое — мне это невероятно интересно. Это для меня утешение и отдых. И игра. И радость, и все вместе взятое. Я, по сути дела, просто отдыхаю и радуюсь, когда занимаюсь этими вещами.

Качество здесь — не самое важное. Мне важно, чтобы было цельное произведение в этой маленькой карточке, как строфа какого-то очень коротенького стихотворения. Только оно визуальное. И всегда я искал только этого. И, конечно, потребность снимать была всегда. Когда был телефон — ты с него снимаешь, снимаешь. Но из него невозможно вытянуть хорошей картинки, которая была бы объединена, не ломалась. Спасибо Андрею Рогозину, что он подсказал программку по обработке. Она мне настолько подходит, что больше ничего не надо.

Все вроде бы такое дешевое в в этой съемке на мобильный. Телефон с плохой камерой у всех есть, программа стоит 2 доллара. Распечатать на принтере тоже любой может. Но самое важное, чтобы было что-то такое, что никто не может, кроме тебя. Мне все равно хотелось всегда увидеть конечный отпечаток, закончить ту самую форму, чтобы она была приятной для рук и глаз. И вот этой приятной формы, честно говоря, не было. А тут совершенно случайно нашлась.

Вышло это следующим образом. Недавно была выставка классической фотографии Адамса и его учеников. И я, когда ее посмотрел, был поражен двумя вещами. Во-первых, конечно, насколько русская фотография вторична по отношению к западной. Как ни верти, это последствия железного занавеса, когда мы варились тут в своем соку и не могли смотреть, что делается там. Есть какие-то вещи, которые нельзя увидеть по интернету или в полиграфии. Настоящая фотография — это та, которую можно потрогать и только в живую увидеть, как слушать живую музыку. Вот эти фотографии были как живая музыка. Ручная печать, невероятная детализация… То, чего мы были лишены. Я почти 20 лет постоянно в фотографии, но этой классики я никогда не видел. Живое общение через предмет, через артефакт, который делает другой человек — это невероятное прикосновение к нему самому. И меня оно, конечно, потрясло.

Мне очень захотелось сделать такие же пластичные и «теплые» отпечатки. Но с цифры. Конечно же, не получилось. Но зато фотографии с мобильного вышли здорово, с настоящим черным цветом, которого не даст ни один принтер, с нейтрально серым без примесей, со звенящим белым, но главное – рукотворные.

— Сейчас у очень многих есть профессиональные камеры и на улицах можно увидеть людей, которые все время фотографируют. А тут вдруг Вы с телефоном. Значит фотограф — это не технические умения?

— Лучше сказать, не только технические умения.

Есть такая нехитрая зависимость: чем меньше человек знаком с возможностями своего инструмента, тем чаще он будет получать совсем не то, чего бы ему хотелось. Хороший снимок, как говорил Картье Брессон, можно снять и консервной банкой, но вот рутинную каталожную съемку консервной банкой не сделать никак.

Фотография — это автопортрет

— Когда Вы отсматриваете фотографии других людей, Вы можете что-то сразу сказать об авторе этих фотографий, о его характере, о его взгляде на мир, об отношении к жизни? Фотограф разоблачает себя через фотографии?

— Да, конечно. Любая фотография — это автопортрет. Вообще любое произведение искусства. Натюрморт пишешь — все равно это будет твой автопортрет. Это же ты выбираешь, что писать, ты выбираешь тон, цвет, колорит. Это же твое настроение.

— При просмотре фотографий на разных фотосайтах можно ли определить сразу (или, может быть,  не сразу) с какой-то большей долей вероятности, христианин фотограф или не христианин?

— Рассказывают, что когда Иоанн Крестьянкин впервые услышал песни Булата Окуджавы, он сказал, что это христианин. Но, как мы знаем, Булат Окуджава крестился только перед смертью. То же самое может быть и с фотографами.

Но я никогда не задумывался об этом. Для меня это не так важно, христианин ли автор или не христианин. Мне просто неприятно смотреть злые фотографии.

Творческий полет

– Фотография как творчество и фотография как ремесло — это разные вещи?

— В идеальном смысле, творчество, соединенное с талантом, — это пророческий дар, а ремесло это всего лишь умение к определенному сроку сделать нечто определенного качества. И ремеслу можно обучиться, а вот талант — уже дар Божий.

Творчество с большой буквы обязательно потребует от человека жертвы, постоянной самоотдачи. Вряд ли его по-настоящему можно совместить со священнослужением, например. У меня, по крайней мере, не получается. Или одно по-настоящему, или другое по-настоящему. А ремесло легко совмещается: закончилась съемка – голова и сердце свободны.

— А какова разница между репортером и художником? Стать репортером значит перестать быть художником?

— Нет, совсем нет. Разве, когда ты снимаешь репортаж, нельзя одновременно искать образы? Одно дело снять протокольный репортаж с венчания, а другое дело попытаться передать его глубину и величие. Образы всегда есть, их надо искать.

— Творческий полет может присутствовать, и это зависит от человека?

— Творческий полет может присутствовать всегда, когда Господь дает тебе крылья, а от человека зависит только трудолюбие.

Настоящая фотография

— Кого из современных российских фотографов Вы бы отметили?

— Откровенно говоря, я неважно знаком с современным положением дел в российском и в зарубежном фотосообществе. Конечно, мне знакомо творчество самых значительных репортеров и рекламных фотографов, но все равно мое суждение не может быть объективным. Просто их работы я видел, они на виду, а других нет. И журнальная фотография мне ближе, чем рекламная.

Мне очень нравится подход к фотографии журналов «Русский репортер» и «Большой город». Нравятся Юрий Козырев и Сергей Максимишин, Алексей Мякишев, Константин Дьячков, Михаил Масленников.

Недавно вышел замечательный альбом «Русский репортер. Фотография». Мне кажется, что это настоящая, живая новая русская фотография. Правда, мне не близок ни подход фотографов к своим темам, ни жесткость их художественных приемов, но это настоящая фотография, и замечательно, что на нашей почве есть такие сильные авторы.

— А среди западных фотографов?

— Оригинальностью не отличусь. Когда есть время, я просто открываю сайт агентства «Магнум» и с удовольствием смотрю, практически любого автора. Но особенно нравятся Алекс Уэбб и Паоло Пеллегрин.

Фотофакт

— Отец Игорь, Вы зарабатываете фотографией или это какое-то второе дело?

— Это второе дело, но я им зарабатываю. Когда я становился дьяконом и принимал священный сан, я был уверен, что оставлю эту профессию. Но у меня не только не получилось ее оставить, потому что нужно было на что-то жить, но и Господь дал мне возможность приносить фотографией пользу Церкви.

Божьей милостью, я не снимал чего-то «на стороне». Ну, почти ничего.

— Какие жанры или фотографические темы Вам более близки? Что Вы делаете с большим удовольствием?

— Фотография может быть документальной— это когда совершившийся факт или событие являются центром внимания фотографа, а может быть художественной, когда окружающая действительность является строительным материалом для рассказа о внутреннем мире автора.

Мне ближе первое. И мне бы хотелось, чтобы то, что я делаю, было интересно не только мне. Чтобы, кроме игры светотени и прочих композиционных штучек, на фотографии был факт, достойный внимания.

Ну вот что я снимаю в «Энциклопедии»? Картинки, которые печатают размером со спичечный коробок. Но эти картинки через 50 лет уже будут историей, и я к ним серьезно отношусь.

Воцерковление через фотографию

— Вы ведь были уже достаточно взрослым человеком, когда крестились?

— Да, я в 1996 году крестился, в 23 года. Сменил гитару на фотоаппарат и попал в газету «Татьянин день» как фотограф, где и остался.

Просто пришел и постучался. Не без волнения, конечно, я фотоаппарат всего год в руках держал. И как раз, когда я сюда попал, у меня был первый пост. Сознательный. После которого я, собственно, и воцерковился. В редакции встретил свою будущую супругу.

А потом и в армии тоже фотографом был. Вернулся, стал узнавать Церковь через журналы «Фома», «Нескучный сад». Тоже был фотографом. Потом в «Энциклопедию» попал. И вот уже девять лет езжу по России, Украине, Белоруссии, фотографирую и самые захолустные монастыри, и центральные соборы, и иконы, и  святые мощи. Ну как иначе мог бы я посмотреть нашу Церковь так подробно?

И это все мне дается через фотографию. Возникает какая-то особая степень приближения к святыне через фотографирование.

В свадебное путешествие мы с женой ездили во Владимир и Суздаль. А супруга у меня историк древнерусской архитектуры. Там, как вы знаете, эта древнерусская архитектура в большом изобилии: храм Покрова на Нерли, Боголюбский монастырь, Дмитровский собор, Успенский собор. И она, конечно, меня «замумукала» страшно этими соборами:  «Пойдем то посмотрим, пойдем это посмотрим…» А я уже говорю: «Слушай, можно я ничего не буду смотреть?». Ну собор и собор. Перекрестился и ушел. И все. Я это не впитывал вообще никак.

Через какое-то время приехал в этот же Успенский собор уже в командировку. Вот когда я там провел весь рабочий день, все восемь часов, в закрытом соборе, с фотоаппаратом, лампочками, штативами, зонтами, когда до миллиметра через увеличительное стекло выстраивал резкость на раках с мощами, когда дотрагивался до стен, внимательно смотрел на фрески Рублева, обошел гробницы всех владимирских архиереев — тогда получилось совершенно другое приближение.

Не то, чтобы я понял что-то умом… Я воспринял этот храм буквально всеми чувствами. То же самое было и в Киевских пещерах, и в Почаевской Лавре, да и много еще где.

Вот такая история.

«Думать надо»

— А где Вы учились фотографии? И как это происходило?

— В 1995 году не было никаких фотошкол в Москве. Было только несколько ВУЗов: ВГИК, Институт Культуры и журфак МГУ, где так или иначе преподавали фотографию. Но на журфаке фотографию преподавали как прикладное ремесло для журналиста. А во ВГИКе и в Институте Культуры фотография шла на первых двух курсах операторских факультетов, то есть тоже не основной специальностью. Хотя многие из ВГИКа и вышли фотографами, например, Георгий Пинхасов или Сергей Ткаченко, но всё равно, учили их не этому. В школе Моссовета просто учили сотрудников лаборатории службы быта. То есть фотографии как таковой негде было учиться. Только из рук в руки.

Я хотел во ВГИК поступать, готовился, портфолио собирал, заканчивая педагогический. Ходил туда, дружил с лаборантами, смотрел на все, снимки свои приносил. Мне говорили: «Может, тебе лучше учителем быть?» А у меня была дерзость какая-то внутренняя. Я понимаю, конечно, что такую ерунду туда приносил… Но другого ничего не было.

— А дальше?

— Начальное фотообразование я получил в народной фотостудии «Образ» в городе Дубна. Я оттуда родом. Не знаю, есть ли еще в России фотостудия или фотоклуб с такой давней историей и ни разу не прерывавшимся преемством. Фотоклуб, который даже в 90-е годы ежегодно проводил фотовыставки и официально подтверждал звание народного коллектива.

Руководителем этой студии уже около 30-ти лет является замечательный фотограф Вячеслав Витальевич Новожилов. Очень скромный человек, труженик, посвятивший всего себя педагогике. Он и был моим первым настоящим учителем. Все технические навыки и азы композиции я получил от него. И до сих пор его мнение для меня очень важно. В советское время он был весьма титулованным и заметным участником фотоклубного движения. И все лучшее, что почерпнул из этого движения, старался нам передать.

Еще один мастер, который мне очень много дал, — ведущий фотограф фотохроники ТАСС Владимир Гургенович Мусаэльян. Я покупал объектив в магазине фотохроники ТАСС, и был там дедушка-продавец Иван Степанович. Он поинтересовался, гдя я работаю, а я нигде не работал, но с собой были фотографии, я их и показал. Иван Степанович попросил подождать и ушел к Мусаэльяну, они были друзья. Когда вернулся, отправил уже меня к нему, чтобы я показал свои работы.

А Мусаэльян просто молча меня привел в отдел подборки иллюстрации. Говорит: «Вот». Ему сказали: «Хорошо». А мне-то что — Мусаэльян? Я даже не знал, кто это толком был.

А редакторы понимают, если Мусаэльян привел, значит, парень что-то может. Послали меня на открытие какого-то клуба. Я там все запорол. Очень плохо все это снял. Они руками развели, послали ещё куда-то, опять запорол.

Потом они, видимо, сказали: «Владимир Гургенович, кого это Вы привели..?» Им, наверное, стыдно было меня просто прогнать, потому что вдруг Мусаэльян спросит: «Где мальчик?»

Он пришёл, посмотрел и спрашивает: «Что у тебя на этой пленке?» И я вдруг понимаю, что не помню, что я снимал! Не каждый снимок помню из пленки в 36 кадров.

«Как ты снимаешь? Ты не помнишь, что ты снимаешь! Вот, смотри!» — и развернул передо мной свою последнюю съёмку. Я был потрясен. Каждый кадр — хороший! Там не было ни одного лишнего, проходящего снимка. Просто идеально! Я глядел как на откровение, как на чудо Божье.

Я стал приносить ему свои работы, а он почти каждый раз ругал меня. Говорил: «Думай, Игорек, думать надо».

Он сильно повлиял на меня самим отношением к делу. Какой-то невероятной порядочностью, которая во всем была. В разговоре со мной, с коллегами. С его отношением к тому, кого он снимает. С неизменным уважением к ближнему. Я был потрясен тем, что он не продал свои негативы за границу ради операции на сердце. Он ведь был личным фотографом Брежнева. Это благородство очень располагало и учило одновременно.

В фотохронике работа строилась следующим образом: мы приходили со съемки, сдавали пленки в проявку, редакторы отсматривали негативы, забирали в архив то, что считали нужным, и сразу выставляли на ленту. И в какой-то момент Мусаэльян зашёл и спросил: «Отличный кадр, кто снял?» Ему говорят: «Вот, Игорь». И он так: «Молодец». Вот это и было высшей наградой.

Хотя в то время я уже стал алтарничать в Татьянинском храме и отказался перейти в штат ТАССа. Все случилось приблизительно в один день.

— Кто еще на Вас сильно повлиял?

— Сережа Мартьяхин с Наташей Агладзе. Я несколько раз работал у них ассистентом. Очень крепкие настоящие профессионалы во всем.

Также мне очень нравится русская живопись XIX века. Очень нравится Соломаткин, Маковский, Крамской, Перов. Совсем простая жанровая картина Соломаткина «Именины дьячка» меня пронзает насквозь. Нравится ХХ век — Нестеров, Пластов.

Чудо-выставка

— Какова была бы Ваша концепция выставки современной фотографии о жизни церкви, если бы Вы ее делали?

—  Я уже говорил, что для меня в фотографии очень важен момент открытия, маленького пророчества, пусть совсем личного. Важно, чтобы за фотобумагой ощущалась иная реальность, чтобы эти фотографии были небольшим чудом.

Таких фотографий не может быть много: две-три на сто. Но я бы отдал этим фотографиям центральное место на выставке. Потому что жизнь церкви — это тоже чудо.

«Ничто не вечно под луной»

— Отец Игорь, за 20 лет Вы много наснимали. Как часто Вы смотрите свои архивы, обращаетесь ли Вы к ним?

— Смотрю. Эти архивы – замечательный дневник. Как у Бродского: «Сижу у окна, вспоминаю юность, Когда улыбнусь, когда отплюнусь».

— Ваш основной принцип как фотографа, если он есть? Основное правило?

— Я не хочу обидеть человека никогда. То есть, если путь к хорошей фотографии лежит через обман, через обиду, то я ее не буду делать.

— Фотографии делают для того, чтобы запечатлеть момент — сохранить для истории. Тем не менее, как мы знаем, в этом мире всё не вечно, тленно. Насколько важно, чтобы фотография прожила долго, даже после смерти фотографа?

— Я всё расскажу! (смеется).

На заре эры цифровой фотографии мы собирались и обсуждали такую насущную проблему: как же так, вот цифра… на принтере печатать будем, но это ведь не вечно! Вот мы на барите делаем — это же 150 лет уже, известно, что продержится. А принтер сколько, а слайд?

Мне говорили: «Ты на цифру хочешь перейти, как ты будешь все это хранить, сменятся стандарты, что тогда?»

Я отвечал: «Слушай, знаешь, мне кажется, если снять что-то такое по-настоящему стоящее, это ведь будет уже не моя проблема, как это хранить после моей смерти!»

Если то, что я сделаю, будет кому-то нужно, пусть они и хранят.

— То есть Вам все равно? Вы нажали на кнопочку, сделали — и всё?

— Да. Я сделал выставку на бромосеребряной бумаге не потому, что она дольше 150-ти лет хранится, а потому, что черный цвет на этой бумаге мне больше нравится, чем на принтере. Он настоящий, это фотография, которую я любил тогда и очень давно не делал.

Вечное оно, не вечное… Ну что мне до этого?

Неснятые кадры

— Религиозная жизнь каждого человека — это достаточно личностное, интимное переживание. Это к вопросу о том, как снимать в храме. Когда ты понимаешь, что есть картинка, а снимать нельзя, но очень хочется. Как быть с этим?

— У меня было несколько раз, когда я не снимал картинки из этических соображений.

Освящение храма Христа Спасителя — это был огромный, многотысячный крестный ход. Все в храм не поместились, и большая часть людей стояла на улице в то время, пока внутри шло освящение. Жара, август. Люди очень устали. Один батюшка пришел с распятием и поставил его на землю, задумался и положил руку распятому Христу на плечо. По-братски так. Стоит, думает — видно, что очень устал. И вот этот кадр везде пошёл бы. И продался бы не один раз. Но какая в нем правда?

Та же ситуация с частной молитвой. Многие говорят, мол, миссионерская задача показать, как красиво люди молятся. Но будет ли полезно ради художественного эксперимента прервать молитву? Мы же из аскетики знаем, что все отвлекающее от молитвы — не от Бога. Если человек обратил внимание на фотографа и перестал молиться, а виду не подал, получается опять неправда — вид молитвы имеем, а на самом деле глаза уже другие.

Одно дело, если есть прямая необходимость. Например, служит патриарх или архиерей. Для храма это история. А ради истории можно людей подвинуть немножко. То есть вежливо, аккуратно, но все-таки ходить по храму и направлять объектив. Но если это мой личный, спортивный интерес, вот как бы художественная какая-то штука, то всё-таки влезать в чужую молитву мне тяжело.

Хотя я пробовал проводить съемку будничной службы, потому что это вещь очень красивая и интимная. Её бы тоже, конечно, хорошо как-то зафиксировать. Есть и священники, которые это понимают и согласны на такие съемки. Но все равно, переходить эту грань мне, например, тяжеловато. И я до конца не определился, нужно ли это вообще.

Надо искать компромисс. Здесь искусство уже переходит в область организаторских способностей и личной дипломатии. То есть, если тебя все знают, если к тебе уже привыкли и тебе доверяют, то можно снимать. Почему нет? Просто надо, чтобы возникло такое доверие.

На предыдущем конкурсе «World press photo» была история о жизни, болезни и смерти одной женщины, больной СПИДом. Фотограф Дарси Падилла (Darcy Padilla) смогла настолько приблизиться к этой женщине, насколько не всякий  родной человек сможет.

Она и на родах у неё присутствовала, и при семейных скандалах, и на праздниках, и в больнице, и на смертном одре. И в этом не было нарушения целомудрия. Если достигнуть такого доверия, можно снимать и молитву.

Рамка для фотографии

– Христианские ценности и заповеди, которым мы следуем, они же все равно главные для нас. Определяющие наше поведение в мире. Они, соответственно, откладывают отпечаток на нашу жизнь и в том числе на нашу деятельность. Получается, есть некая рамка, ограничивающая фотографию. Но документальное фото подразумевает засвидетельствование всего. Получается, что мы как-то ограничиваем своими рамками то пространство, которое может дать нам фотография?

— Разве в Библии нет описания войн, разрушений, каких-то нарушений прав человека? Весь вопрос же в том, каково твое отношение к тому, что ты показываешь.

А фотограф, если он настоящий фотограф, если он художник или журналист, он выразит свое отношение к тому, что видит. Если из его фотографий видно, что ему наплевать, что происходит, то это, конечно, страшно. Страшнее даже самого страха показанного.

Мы совершенно свободны, и христианские ценности не связывают нашу свободу выбора. Просто вряд ли человека, ориентирующегося в жизни на христианские ценности, заинтересуют тонкости греховных пакостей. Его в первую очередь будут интересовать другие темы.

«Колизей» с доставкой на дом

– Хорошо, тогда в связи с этим следующий «камень в огород» кину. Наверняка Вы видели, а если не видели, то я расскажу. Есть такой ролик про фотографа. Смысл его такой.  Показывается награждение фотографов. Вручается ежегодная мировая награда. И показывают ролик, который победил в этом конкурсе: девушка-фотограф снимает на сербской войне. Она смотрит в объектив и видит в объективе картинку: на маленькую девочку лет семи-восьми наводится дуло автомата, и она понимает, что сейчас это девочку убьют. Проходит несколько секунд и действительно так происходит… и она в этом момент все время фотографирует. Последние кадры показывают, когда девочка уже лежит с пробитой головой. И эта девушка-фотограф побеждает.

Ваше отношение к этому?

— Современные средства массовой информации заменяют нам Колизей. Его нет ни в одном городе, но он есть у каждого дома. Можно включить и посмотреть настоящую смерть. Настоящие гладиаторские бои.

— Как быть в такой ситуации? Снимать это, не снимать?

— Сидя дома, легко принимать правильные и красивые решения. Но нет никакой гарантии, что, оказавшись в чрезвычайной ситуации, не поступишь подло. Конечно, лучше не снимать, конечно, лучше вообще в таких ситуациях не оказываться.

— Но это фоторепортер. Как же быть тогда с этими людьми, для которых эта работа?

— Разве фоторепортеров где-нибудь набирают по призыву?

Есть репортеры, любящие жизнь, талантливые и трудолюбивые. Они попадают в лучшие информагентства и ездят на войну, как на работу. Специально они туда не стремятся. Есть те, кто побывав, на войне долгие годы, не могут найти себе другой темы. Есть те, кто как Нахтвей, показывают насилие, думая остановить его. Иногда такое получается. Так, фотография Ник Ата многих заставила задуматься о Вьетнамской войне. Но, видимо, есть и те, кто едет туда за легким продаваемым материалом.

Ужас войны, ее подноготную, можно показать и по-другому. Посмотрите на фотографии афганских детей, снятых Стивом МакКарри в 90-ые годы. Разве они не вопиют?

— Но ведь именно снимок из этого ролика занял первое место…

— Это тренд. Сцены насилия и смерти легко продаются и приносят прибыль на сопутствующей рекламе.

Люди смотрят эти кадры с одной стороны потому, что это скрыто льстит их самолюбию: «Я в этом не участвую, я не такой плохой, а они…какие же они сволочи».

Но мне кажется, есть и более глубокий пласт: человек, не могущий оторваться от сцен насилия, сам в себе невидимо носит такое же насилие. Насколько же повреждена наша природа, если насилие – один из самых продаваемых товаров?

— Просто очень большая реакция была на этот ролик. Ему уже несколько лет. Мнения разделились. Многие начали говорить о том, что это нельзя снимать.

— Конечно нельзя, но кто же знает, что в этот момент с самой журналисткой произошло? Увидела, что происходит, и все— нажала на спуск и окостенела. И не смогла остановиться,  сделала эту раскадровку.

— Часть людей стали говорит о том, что  надо было попытаться спасать эту девочку. А не снимать ее.

— Быть может, но мне кажется человек, имеющий сердце, способное к такому поступку, никогда не осудит того, кто не смог так поступить.

ФОТОГАЛЕРЕЯ СВЯЩЕННИКА ИГОРЯ ПАЛКИНА

Видеосюжет 2006 г.