Ирина Ратушинская – 4 года строгого режима за стихи (ТЕКСТ+ВИДЕО)
На телеканале Спас в авторской программе В ПОИСКАХ СМЫСЛА вице-президент Медиасоюза Елена Зелинская беседует с поэтом и общественным деятелем Ириной Ратушинской.
Елена Зелинская: Здравствуйте. Меня зовут Елена Зелинская. В эфире программа «В поисках смысла», и у нас в гостях писательница и поэтесса Ирина Борисовна Ратушинская. Здравствуйте, Ирина Борисовна.
Ирина Ратушинская: Здравствуйте.
Елена Зелинская: Ирина Борисовна, мы можем, конечно, продолжать делать вид, что мы увиделись первый раз в жизни и обращаться друг к другу по имени и отчеству, очень торжественно, и говорить «Вы». А можем сразу сказать зрителям правду, что мы знаем друг друга так много лет, что даже стыдно сознаваться.
Ирина Ратушинская: Ну, будем сознаваться, надо полагать.
Елена Зелинская: Давай. Кто первый?
Ирина Ратушинская: Хорошо. Это с какого же года? С 72-го, по-моему.
Елена Зелинская: Так долго не живут, не говори таких слов, какой 72-ой, ты что? Давай так очень общо: мы знакомы со студенчества.
Ирина Ратушинская: Хорошо, версия принимается.
Елена Зелинская: Договорились. Правда, не с первого курса, мы познакомились, когда я оканчивала Ленинградский университет, а ты, наверное, даже уже и работала. Как я изящно вставляю, что я все-таки помоложе.
Ирина Ратушинская: Это маловероятно.
Елена Зелинская: Зритель не поверит.
Юморине указали на Тверь
Ирина Ратушинская: Да. Я на Юморине играла студенткой. Насколько я помню, ты как раз на Юморину как раз приезжала, а также на День физфака.
Елена Зелинская: Да, я приезжала в Одессу на первую Юморину. Я тогда действительно училась и была на практике, меня отправили в газету «Вечерняя Одесса» писать о том, что происходит на таких замечательных праздниках. И это, кстати говоря, было уникальное событие, когда в Одессе тогда устроили так называемую Юморину, и была она один год.
Ирина Ратушинская: Да. А потом решили, что если нельзя это безобразие совсем прекратить, то надо возглавить. Подключили комсомольские организации, которые решили ее возглавить, и как говорили в Одессе: «Юморине указали на Тверь». Вот там решили провести следующую Юморину, а в Одессе под этим предлогом запретили. А первый год был наш.
Елена Зелинская: Да, и там мы познакомились. Ты тогда вместе с целой компанией своих друзей, мало того, что занималась тем, что писала тексты для этой Юморины, еще это как-то было связано с одесской командой КВН, которую, наверное, нынешние зрители и не помнят. В лучшем случае, помнят команду джентльменов с шарфиками.
Ирина Ратушинская: Да, это позже было. Просто у нас День физфака с Юмориной совпадал. Раньше исторически это был День физфака, и мы студенческой компанией, конечно, этот День физфака и делали. Потом это расширилось, выплеснулось дальше и дальше, тем более, что в тот год наш университет выиграл первенство города по КВН, и Юморина, и День физфака, все вместе. Это было хорошее, веселое время. Вовремя приехала.
Елена Зелинская: Я умею находить время и место, а самое главное, правильные знакомства. Это же надо было: тогда появиться первый раз в Одессе и первый раз познакомиться не с кем-нибудь, а с Ириной Ратушинской. Это мое удивительное, видимо, профессиональное умение находить правильных людей в правильных местах. И тогда уже, в то время ты, Ира, писала стихи, так ведь?
Ирина Ратушинская: Да.
Елена Зелинская: И первое, что я услышала от тебя — это были детские стихи. И они у меня в памяти засели как те же стишки, которые мне мама рассказывала вместе с детскими сказками. Ты-то сама их помнишь? Они издаются сейчас, эти детские стишки? Или ты только взрослые выпускаешь?
Ирина Ратушинская: Тут, между прочим, эти детские тоже есть. Дело в том, что я детей за людей считаю. Я просто разницы не делаю. То есть, хороший веселый человек с удовольствием воспринимает детские стихи. Толковые дети с удовольствием воспринимают взрослые стихи, и разницы никакой нет. Но повеселиться мы имели право? Конечно, что я тебе могла читать на Юморине?
Елена Зелинская: Сейчас я вспомню: «Я шляпу надену и выйду гулять сегодня в четвертом часу. Я дома оставлю…»
Ирина Ратушинская: Буфет и кровать, а зонтик с собой понесу.
Елена Зелинская: И будут все говорить мне: «Сэр! Какой замечательный цвет и размер у вашего зонтика, сэр».
Ирина Ратушинская: И буду я отвечать: «О, да! Такого не видел никто никогда. Мне тетушка Несси прислала его на прошлое Рождество». Я шляпу надену и щелкну ключом, а чтоб веселее идти, повешу шарманку через плечо и буду играть по пути. И будут все говорить мне: «Сэр! Какой замечательный звук и размер у вашей шарманки, сэр!» И буду я отвечать: «О, да! Такого не слышали Вы никогда. Ее подарил мне мой дядюшка Билл…»
Елена Зелинская: И ручку крутить научил! А дальше ты помнишь?
Ирина Ратушинская: Я шляпу надену, ступлю за порог, а чтобы подольше гулять, возьму с собой сладкий вишневый пирог и буду идти и жевать, и будут все говорить мне: «Сэр! Какой замечательный вкус и размер у вашего кушанья, сэр». И буду я отвечать: «О, да! Такого не видел никто никогда…»
Елена Зелинская: Пока я не взялся и сам не испек мой сладкий вишневый пирог. Слушай, какая у меня память?
Ирина Ратушинская: Мои аплодисменты. Это же надо? Чего из этого всего запомнила?
Елена Зелинская: А это не худшее.
Ирина Ратушинская: Надеюсь, что нет. Худшее сюда не включено.
Елена Зелинская: Наверное, их и нет. Ира, а бывают вообще худшие и лучшие стихи?
Ирина Ратушинская: Бывает такая штука, как стих в долгом ящике. Потому что, породив стихотворение или часть его, нельзя немедленно бегать и кудахтать как курочка, снесшая яйцо.
Елена Зелинская: Золотое.
Ирина Ратушинская: Откуда же я знаю, золотое или простое? Это пока мышка побегает, понюхает вокруг. Надо, чтобы он малость отлежался, потому что человек от избытка вдохновения может не обратить внимания на то, что надо доработать или вообще выкинуть.
Елена Зелинская: Случалось вообще выкидывать?
Ирина Ратушинская: Катастрофически случалось один раз, а вообще — это регулярный процесс. Напишешь сколько-то строчек, положишь, подумаешь, что-то не идет дальше, а потом понимаешь: «Нет-нет, вот тебе твой русский язык. Если ты душу не можешь перевести на русский язык так, чтобы он сам помогал, ты не спеши переводить. Не надо тогда».
Елена Зелинская: Слушай, я давно хотела спросить. Я сама много пишу, но никогда не писала стихов. Ну, не считая детских или юношеских, или когда была влюблена, например. Но это совсем другое состояние головы, так ведь? А вот реальных стихов не писала никогда. Я даже не представляю, как это? Откуда они вырастают? Я понимаю, откуда берется текст: ты думаешь, это работа головы, в конце концов. Но мне всегда казалось, что стихи — это что-то особенное. Типа журналистика — это как трава. Она растет сама по себе, только подстригаешь этот газончик. А стишок — это такой цветочек, он как-то по-другому, пестики, тычинки. Расскажи.
Стихи — как кошки
Ирина Ратушинская: Нет, стихи — это как кошки. Они шляются сами по себе, где хотят. Хотят — приходят, хотят — не приходят. Дальше, если они приходят, тебе надо с ними разбираться, подружиться, получится или не получится. Поэтому, как, откуда и что за процесс…
Елена Зелинская: То есть, ты до сих пор не знаешь сама, откуда они появляются?
Ирина Ратушинская: Я первый стих написала, когда мне было 5 лет. Конечно, я тогда писать не могла, я его сочинила. Сейчас, соответственно, я не знаю, откуда. Я знаю только, что в отличие от текстов прозаических, их планировать нельзя и их бесполезно пытаться дрессировать. И совершенно бесполезно пытаться извлечь из них пользу. Мало того, что бесполезно — противопоказано. А то они обидятся и уйдут.
Елена Зелинская: А Александр Сергеевич что говорил?
Ирина Ратушинская: Что поэт не должен таскать свою шпагу по редакциям.
Елена Зелинская: А рукопись, он говорил, можно продать. И жил, между прочим, литературными трудами.
Ирина Ратушинская: То-то и помер в долгах, потому что жил литературными трудами. А вот те, кто потом продавали его рукописи — те стали серьезными, состоятельными людьми. И те, кто анализировал его тексты — тоже. И те, кто художественно перефразировал и пытался найти пользу, как Жуковские, вот те отнюдь не бедствовали.
Помнишь эту историю с надписью на памятнике Пушкину? История, боюсь, уже не общеизвестная. Когда затеяли в Москве ставить памятник Пушкину, который на Тверском бульваре, решили найти цитату из Пушкина. И решили просто взять: «И долго буду тем любезен я народу, что чувство доброе я лирой пробуждал, что в мой жестокий век восславил я свободу и милость к падшим призывал».
Елена Зелинская: Какие непопулярные строчки, правда?
Ирина Ратушинская: Да. Жестокий век, свобода какая-то. Пардон, по тем временам это было неполиткорректно. Потому, чтобы спасти положение, Жуковский, который жил без долгов, действительно очень хороший профессиональный поэт, и действительно любил Пушкина, он изменил на такую вещь: «И долго буду тем народу я любезен, что чувство доброе я лирой пробуждал, что прелестью живой стихов я был полезен и милость к падшим призывал».
Елена Зелинская: Сильно.
Ирина Ратушинская: И вот эти строки как раз оказались на памятнике Пушкину. Да, я думаю, Цветаева правильно это назвала низкопробной поэтической подделкой. Но весь абсурд в том, что полезность стихов Пушкина — это в духе рассуждений кота Матроскина: «А в чем польза?» А кот Матроскин откуда такой комплексующий? А потому что мама, которая не хотела его принять в семью, на вопрос: «В чем польза от этой картины?» отвечала так: «От этой картины очень большая польза. Она дырку на стене закрывает».
А кот Матроскин, бедный, потом комплексовал, потому что мама не видела от него пользы. И поэтому весь остаток книжки про дядю Федора он пытается доказать, какой он полезный. Так вот, Пушкин этим не занимался в отличие от кота Матроскина. И порядочный поэт этим не будет заниматься.
Елена Зелинская: Но ведь и коту Матроскину это и не удалось, в конце концов?
Ирина Ратушинская: Ну, не знаю, корову завел, молоко продавал. А я не продаю молоко.
Елена Зелинская: Ира, ты много издаешься. Я сейчас держу в руках невероятно интересный изданный сборник. Действительно, эта книжка выглядит так, будто это обложка библиотечной книги, причем со штампом, как будто она украдена из библиотеки. И действительно, я знаю, что у тебя очень много выходит книг. Скажи, пожалуйста, — я понимаю, что поэт не может не писать, это какая-то особенность организма, — но тем не менее, раз уж мы заговорили о пользе, смысла в этом нет ни малейшего. Читают сейчас стихов, будем говорить откровенно, мало, у нас больше прейскуранты в чести. Зачем все это? Зачем издаются книги? Зачем ты этим занимаешься? Есть в этом какой-то смысл?
Я — хорошо воруемый автор!
Ирина Ратушинская: Дело в том, что я из тех авторов, которые сроду никогда ни на одном этапе моей жизни не обращались ни в издательство журналов, ни в издательство книжное. Если кому-то нужны мои тексты — эти люди приходили ко мне, как и издатели этой книги, и говорили: «А давайте мы Вас издадим». Или этого не было. Я все-таки прирожденный самиздатский поэт, у меня есть интернет, мой родной самиздат. И я хорошо воруемый автор.
Елена Зелинская: Ира, сколько я твоих стихов перепечатала. Я недавно приехала в Петербург, и у меня в квартире брата нашлись картонные ящики, где сохранились мои архивы. И я перебирала рукописи — пачка твоих стихов, напечатанных мною на печатной машинке. И это уже были не детские стишки.
Ирина Ратушинская: Хорошо, хоть у тебя сохранились. Надеюсь один раз все-таки увидеть и прочитать.
Елена Зелинская: А ты не сохранила?
Ирина Ратушинская: Видишь ли, когда меня арестовали, то обыскивали всех моих друзей. Вымели все, что могли. Тут есть, например, 8 сборников стихов, и есть ранние, которые так и называются: «Уцелевшие ранние стихи». Это то, что по памяти смог вспомнить Игорь и я. А мне следователь так и говорил, что мы изымали Ваши стихи на обысках в Одессе, в Киеве, в Москве, в Питере, в Ташкенте даже. Пора уже остановить это безобразие.
Когда изымали Библии
Елена Зелинская: У меня сохранилась рукопись написанных тобой от руки детских стихов и огромное количество перепечатанных на машинке. У меня на обыске твоих стихов не изымали, у меня изъяли Библию.
Ирина Ратушинская: А, это было в то время, когда изымали Библии на обыске.
Елена Зелинская: Зелененькая такая была, чуть ли не бельгийское издание. Их много тогда было в те годы. В каком году тебя арестовали?
Ирина Ратушинская: В 82-м, при Брежневе еще. Я как тот Фунт: «Я сидел при Брежневе, при Андропове, при Черненко, при Горбачеве». Всех пересидела, зато пиццу не рекламирую, к вопросу о пользе.
Елена Зелинская: Я думаю, что наш нынешний зритель уже этого не вспомнит. Мы можем рассказывать и про диссидентов, и про аресты, про это знают. А про пиццу, пожалуй, нет.
Ирина Ратушинская: Потому что Горбачев отметился рекламой пиццы. Все-таки пользу принес человечеству.
Елена Зелинская: Короче говоря, пользу ты не приносила и, видимо, приносила большой вред, раз тебя арестовали и посадили?
Ирина Ратушинская: Я полагаю, что да. Во всяком случае, тому режиму точно. Какие-то основания были заявить, что я особо опасная государственная преступница, и с таким приговором я и поехала в зону на 7 лет строгого режима, с еще пятью годами последующей ссылки. Но основной пункт приговора был стихи. Представляешь, как их достало?
Елена Зелинская: Именно это я и хотела напомнить тебе. Ты, может быть, чуть ли не единственный образец человека, который сел за стихи. Или у нас были такие примеры? Бродского просто отправили в ссылку, он все-таки остался на свободе. Мандельштам сел конкретно за стихи?
Ирина Ратушинская: Нет, Мандельштаму приписывали связь с врагами народа помимо всего прочего. Нам сейчас очень просто рассуждать: кто сел за стихи, кто сел за стихи просто под другим предлогом, а у меня просто в приговоре стихотворения.
Елена Зелинская: А ты прочти-ка нам, ты помнишь стихотворения, которые были в приговоре у тебя?
Ирина Ратушинская: Все не прочту, одно из пяти прочту. Называется «Письмо в 21-й год» и посвящено Николаю Гумилеву. Можно я, пользуясь склерозом, хоть с книжки?
Елена Зелинская: Давай с книжкой.
Ирина Ратушинская: Оставь по эту сторону земли
Посмертный суд и приговор неправый.
Тебя стократ корнями оплели
Жестокой родины забывчивые травы.
Из той земли, которой больше нет,
Которая с одной собой боролась,
Из омута российских смут и бед —
Я различаю твой спокойный голос.
Мне время — полночь — четко бьет в висок.
Да, конквистадор! Да, упрямый зодчий!
В твоей России больше нету строк —
Но есть язык свинцовых многоточий.
Тебе ль не знать? Так научи меня
В отчаянье последней баррикады,
Когда уже хрипят: — Огня, огня! —
Понять, простить — но не принять пощады!
И пусть обрядно кружится трава —
Она привыкла, ей труда немного.
Но, может, мне тогда придут слова,
С которыми я стану перед Богом.
Вот это, например, было названо клеветническим документом стихотворной формы.
Елена Зелинская: С этим трудно спорить.
Ирина Ратушинская: Я не пыталась спорить. Я молчала все следствие и отказалась участвовать в суде, поскольку не считала этот суд имеющим хоть какое-то отношение к правосудию.
Елена Зелинская: Но к твоей жизни это имело отношение. И результатом этого всего было несколько лет. Сколько лет?
Ирина Ратушинская: Четыре с лишним года. Это было четыре с лишним года плодотворной работы, потому что на политзонах особо строгого режима, а в основном, конечно, в карцерах, откуда я не вылезала…
Елена Зелинская: Ну, по твоему характеру — да, легко предположить.
Ирина Ратушинская: Безусловно. То есть, отказываться признавать свою вину в стихосложении и просить помилования — я больше половины срока провела в ШИЗО и в ПКТ. Но с другой стороны…
Елена Зелинская: Ты уже говори полными словами. Кто же из современных молодых людей может расшифровать?
Ирина Ратушинская: Хорошо. Современные молодые люди, мы не знаем, что будет дальше с нашей страной, что будет дальше со стихосложением, с политической корректностью очередного политического витка, и так далее, на всякий случай даю расшифровку: ШИЗО — это штрафной изолятор. Это такая неотапливаемая камера, куда Вас запихивают и морят голодом и одновременно холодом, без этого воспитательная работа не идет, а главный смысл — это перевоспитание заключенного, чтобы он признал свою вину и попросил о помиловании. Вот я этого не делала, поэтому из карцера не вылезала. Да, с моим характером.
А ПКТ — это помещение камерного типа. Это практически то же самое, что карцер, но в карцер можно запихать на 15 суток и не больше. Обычно через 15 суток люди своими ногами не выходят, их уносят. А в ПКТ можно запихать на полгода, потому что там выдают одеяло и матрац. И вот эта разница дает то, что человек может выжить полгода.
Правда, эту разницу у нас обходили очень просто: 15 суток, потом «подняли», как они называли, на пару часов из ШИЗО: «Ну что, Ирина Борисовна, будем писать прошение на помилование?» — «Ответа не последовало», — отвечаю я. И опять.
Да, это все имело место быть, но за это время я выпустила на свободу в самиздат три сборника стихов. Как мне удалось это сделать из заключения — я сейчас деталей не рассказываю, потому что озвученный способ уже больше не работает, а кто знает, что понадобится в будущем? Поэтому я делюсь с молодыми не в средствах массовой информации о том, как это делается. Три сборника стихов вышло у меня из зоны в самиздат.
Елена Зелинская: Расскажи. Выбери что-нибудь именно из этих.
Ирина Ратушинская: Хорошо. Вот это я писала в зоне:
Помню брошенный храм под Москвою:
Двери настежь и купол разбит
И дитя заслоняя рукою,
Богородица тихо скорбит,
Что у мальчика ножки босые,
И опять впереди холода,
Что так страшно по снегу России —
Навсегда — неизвестно куда —
Отпускать темноглазое чадо,
Чтоб и в этом народе распять…
Не бросайте каменья, не надо!
Неужели опять и опять-
За любовь, за спасенье и чудо,
За открытый бестрепетный взгляд
Здесь найдется российский Иуда,
Повторится российский Пилат?
А у нас, у вошедших, — ни крика,
Ни дыхания — горло свело
По Ее материнскому лику
Процарапаны битым стеклом
Матерщины корявые буквы!
И младенец глядит, как в расстрел:
Ожидайте, я скоро приду к вам:
В вашем северном декабре.
Обожжет мне лицо, но кровавый
Русский путь я пойду до конца,
Не спрошусь вас — из силы и славы —
Что вы сделали с домом Отца?
И стоим мы пред Ним изваяно,
По подобию сотворены
И стучит нам в виски окаянным
Ощущение общей вины.
Сколько нам на крестах и на плахах
Сквозь пожар материнских тревог
Очищать от позора и праха
В нас поруганный образ Его?
Сколько нам отмывать эту землю
От насилия и ото лжи?
Внемлешь, Господи?
Если внемлешь,
Дай нам силы, чтоб ей служить.
Четыре года жизни…
Елена Зелинская: Ира, ты не жалеешь об этих годах? Четыре года жизни, даже больше.
Ирина Ратушинская: Не жалею, это были четыре года жизни. Я вообще не жалею, что жила на этом свете. Я ни об одном годе жизни своей не жалею. Да, я никому не пожелаю оказаться в тех условиях, в которых была я и мои подруги по заключению, совершенно разные люди, но все особо опасные государственные преступницы.
Но так называемая малая зона, на моей памяти, нас было максимум 11 человек самых опасных во всем Советском Союзе, она стояла на месте расстрела монахинь Темниковского монастыря. То есть, там не только монахинь Темниковского монастыря расстреляли, там согнали очень много. По легендам, по слухам, которые нам передавали те же наши охранники, которые из поколения в поколение в Мордовии служили охранниками в лагерях, 6000 там расстреляно было.
И я помню, что когда мы грядки под цветы копали, мы находили кости. А нас, уже арестованных тогда, в Брежневский и Андроповский набор, называли монашками. Не потому, что среди нас в то время была хоть одна монахиня, а потому что считали, что мы следуем по их пути.
Елена Зелинская: Ты так и чувствовала это?
Ирина Ратушинская: Да, я молилась этим женщинам. Я узнала, что я монашка, на этапе еще. Я не знала этого слова. Но когда человека отправляют на этап (а меня из Киева в Мордовию, да еще через Москву, через Лефортово), то как правило, по какому-то непонятному мне зэковскому телеграфу — что мне понятно, я вслух тут говорить не буду, вдруг еще пригодится — известия о нем, кто он или она, бежит впереди человека.
И поэтому, когда меня запихнули в мой первый зэковский вагон, где везли и бытовиков, и меня… Меня должны были везти в отдельной клетке, потому что я политическая, особо опасная, а они бытовики. Вдруг они перестанут воровать и начнут стихи писать — я могу их испортить. Поэтому политических держали отдельно. А что значит отдельно? Это через решетку. Одна сторона клетки, другая сторона клетки, а между ними решетка.
И народ уже знал. И мужчины, и женщины, которые были напиханы в том вагоне, уже знали, что политическая. «Это ты Ириша, монашка?» Я говорю: «Я Ириша, но не монашка». — «Ты же по политической едешь?» — «По политической». — «Ну, монашка, ты просто не в курсе еще, молодая». Мне 28 лет было.
Елена Зелинская: И когда ты вернулась уже из заключения, буквально через несколько месяцев уехала из страны?
Ирина Ратушинская: Там нескольких месяцев не прошло. Дело в том, что пока я сидела, писала стихи, передавала на волю Игорю, а Игорь уже в самиздат. Игорь — это мой муж. Он все это время пытался меня поддерживать, когда я была в заключении.
Елена Зелинская: Ну, слово «пытался» здесь, пожалуй, лишнее. Не позволить тебя отредактировать — он это делал, а не пытался. Поддерживал.
Ирина Ратушинская: Дело в том, что он употреблял это слово. Он говорил: «Ирка, в тот момент, когда я это делал, я не знал, поддерживаю ли я тебя или нет. Я не знал, жива ты или нет». Потому что свиданий нас, конечно, сразу стали лишать, а письма шли иногда по два месяца. Пока они одну цензуру пройдут, другую.
Поэтому то, что он делал — он не знал, действительно ли поддерживал меня или за меня уже только молиться остается. Потому так. Но пока я сидела и мало что знала о том, что происходит снаружи, мои стихи из самиздата пошли еще и за границу.
Я не знала, например, что в Англии напечатали уже книгу моих стихов в переводе на английский язык. Я не знала, что это сделано во Франции в переводе на французский. И я не знала, что английский ПЕН-клуб (это международный клуб писателей, но меня взяла под крылышко британская секция) борется за мое освобождение уже на достаточно серьезном дипломатическом уровне. И когда меня отпустили, они немедленно меня пригласили с визитом.
Сколько-то времени прошло, пока я получала разрешение на выезд за границу. В то время это было непросто. Хотя это уже было горбачевское время, но были проблемы. А когда мы с Игорем приехали с визитом, то меня лишили советского гражданства, Игоря тоже.
Узнала я об этом замечательно, как по писаному. Меня пригласили тогда на Роттердамский фестиваль поэзии, я тогда получала премию этого фестиваля предыдущего года, когда еще сидела, и должна была вручать премию того года. И за пять минут до моего выступления подошли какие-то люди и сказали: «Мы корреспонденты BBC. Скажите, пожалуйста, что Вы думаете о лишении Вас советского гражданства?»
Ну, о новостях на Руси узнаем по BBC. Со мной произошло ровно это. Я вышла тогда на сцену и сказала, что я сюда была приглашена как поэт из Советского Союза, я теперь не могу говорить о своем советском гражданстве, оказывается, меня его лишили, поэтому я тут выступаю и впредь буду выступать всегда до конца жизни как русский поэт. Народ понял.
Елена Зелинская: Таким образом, ты оказалась в Англии, и довольно надолго. Я хочу сразу перейти к тому, о чем ты мне много рассказывала. Не буду делать тут перед зрителем какие-то специальные загадки, ты мне много рассказывала, что когда ты жила в Англии, судьба тебя свела с человеком, чье имя сейчас практически является легендой.
Господь ведет — надо только не трепыхаться
Ирина Ратушинская: Да. Владыка Антоний Сурожский был нашим духовным отцом все это время и остается им. Он нам сам говорил, что так можно, даже если человек ушел. У него у самого был духовный отец, который уже ушел к Богу. Причем это было сделано сразу. Господь как берет человека и ведет, так надо только не трепыхаться.
Это было на следующий день после нашего с Игорем приезда в Англию. Мне очень надо было исповедоваться, причащаться, потому что в те времена священников не пускали к заключенным. И если практически в каждом лагере был заключенный священник, в мужском лагере, потому что их сажали за веру, и они там хоть втихаря, но служили литургию, то у женщин-заключенных такой возможности не было.
Поэтому я сразу сказала приятельнице, которая нас с Игорем приютила на то время, пока мы были в гостях: «Тут есть русский православный храм?» — «Есть», — сказала Алена и отвела нас в Храм Всех Святых.
Мы увидели там монаха в рясе, в сандаликах, моющего пол. Это было не в то время, когда служба. Вот это был владыка Антоний Сурожский. Он жил тогда в каморке при храме и говорил: «Мне тут уборщицы не нужны, потому что раз я при храме живу, то я его и мою». Вот он нас встретил и взял под крылышко.
Потом крестил наших детей, потом, когда подошло время, а время подошло, когда детям подходило ближе к семи годам, и мы хотели, чтобы русские мальчики первый раз в первый класс пошли в русскую школу, мы пришли к нему просить благословения на отъезд в Россию. И он благословил.
Он пустил детишек побегать по храму. Он очень любил, когда детки бегают по храму. Поговорил с нами, предупредил, что будет трудно, но что мы правильно делаем. А потом взял подмышки детей и о чем-то говорил с ними отдельно. Они молятся ему.
Наша семья из тех, кто местно почитает владыку Антония и считает его святым, поскольку мы просто сталкивались лично с тем, что владыка проявлял дар прозрения — он знал то, чего обычными путями он не мог знать, и он спасал людей.
Мы редко обращались к владыке с какими-то проблемами. В сущности, мы считали себя не очень проблемными людьми, и владыка не любил, когда люди приставали с мелочами, типа «благословите зуб вырвать». Это было бессмысленно.
Но как-то на одной художественной выставке мы встретились с молодой девушкой, которая бежала из России с очень сложными обстоятельствами. Пригрев ее у себя в доме, мы узнали, что она борется с желанием покончить с собой, но побороть не может. Это был тот случай, когда мы обратились к владыке. Он сказал: «Приводите». Мы привели. Он сказал: «Теперь Вы двое идите погуляйте, а ты, детка, останься». И велел нам прийти через час.
Мы пришли через час и увидели другого человека. Он нам так и сказал: «Принимайте другого человека». Мы даже не знали, это Женька или не Женька. У нее все прошло, она удачно вышла замуж, родила ребенка, коляска от наших отправилась ей. Он ее просто перепахал за час. А потом мы спрашиваем: «Женька, о чем говорили?» Она говорит: «Ребята, я даже не помню, я ничего процитировать не могу».
Елена Зелинская: Но ты-то помнишь, о чем он с тобой разговаривал?
Ирина Ратушинская: Да.
Елена Зелинская: Подожди, ты сама сказала, что ты человек не проблемный. Но я тебя знаю, ты человек с абсолютно цельным, сложившимся характером. В тебе ничего менять, не то, что надо или не надо, даже если захочешь — видимо, невозможно. Нет таких средств и инструментов, которые могли бы что-то изменить. Но тогда зачем? В чем был смысл твоего общения с владыкой, если он не мог на тебя повлиять, изменить, и не было нужды менять. В чем тогда смысл?
Ирина Ратушинская: Смысл был в том, для меня, во всяком случае, помимо того, что это духовник, который причащает, что владыка умел одним присутствием своим расширить сердце человека. Что бы мы ни говорили о своей способности любить, и что бы мы ни думали об этой способности, этого никогда не достаточно. То есть то, как мы умеем любить… Да, я понимаю, что все на разном уровне. Этого так позорно мало.
Вот когда владыка любил человека, у человека крылья от этого вырастали. Владыка словом мог на расстоянии действовать, просто позвонив по телефону. Он знал, когда звонить по телефону и что сказать, не говоря уже о более явных проявлениях его любви. А тут сталкиваешься с тем, что как ни стараешься, что ни делаешь — этого мало.
Бога возможно ли достаточно любить? Это от нас и требуется. Но требовать больше любви нельзя. И я прямо спросила владыку: «Владыка, я все равно не умею достаточно любить. Как любить? У меня плохо получается. Я вижу, что у меня плохо получается. Я не успеваю это, не успеваю это, все от недостатка любви».
Он сказал: «Знаешь, ты не путай эмоции и деятельность. Нечего прислушиваться к тому, что ты чувствуешь при этом. Действуй, как будто любишь. И чем больше будешь действовать, как будто любишь, тем больше любви к тебе будет приходить. Нечего самоанализом заниматься, делом займись». И это работает. Я знаю, что это работает. Вот так вот он учил: «Действуй, как будто любишь».
Елена Зелинская: Ира, ты со всей семьей вернулась в Россию уже довольно давно. Сколько лет назад?
Ирина Ратушинская: Парням еще семи лет не было. А сейчас им 20, студенты, здоровенные типы.
Елена Зелинская: Очень здоровенные, если совсем точно. Так сколько это уже? 10 лет, больше?
Ирина Ратушинская: Хорошо, 20 минус 7 будет 13.
Елена Зелинская: Мне с этим точно не справиться, считать я не умею. Итак, вот эти годы, которые мы не можем посчитать, — я задам все тот же вопрос. У тебя была возможность жить в Англии. Вы там уже устроились, и не только в практическом смысле. Вы с Игорем — люди, кроме того, что талантливые, еще и образованные, работящие, в любом случае, где бы Вы ни оказались, Вы будете жить в приемлемых для себя условиях, так ведь?
У вас были друзья, была возможность путешествовать, говорить по-русски спокойно. У Вас рядом был владыка, который создавал для вас особую жизнь. И самое главное, это была безопасная жизнь. Безопасная для вас, безопасная для детей. Сегодня очень многие люди считают, что ради этой комфортной удобной жизни легко можно пренебречь теми корнями, которые тебя связывают со страной, много чем. И уезжают или, по крайней мере, стремятся уехать.
Вот ты все это оставила, вернулась все равно с детьми, в общем, не понимая, что ждет. В общем, рассчитывать, что здесь все будет благополучно и комфортно, не может никто и никогда. Так ведь? Не зная куда, не зная зачем, какие условия, с маленькими детьми вернулась. И вот прожила. Ну, как же так? Оставить все там? Зачем?
Ирина Ратушинская: Лен, мне столько народу этот вопрос задавали, что я уже поняла… Игорь говорит то же самое, он тоже понял окончательно, что есть люди, которые понимают, почему русский хочет жить в России, а есть люди, которым все равно не объяснишь. Поэтому даже какие-то попытки объяснений совершенно бесполезны.
Елена Зелинская: Ира, я сегодня пыталась объяснить, чем отличается образованный человек от необразованного. Я поняла, что это бесполезно, потому что необразованный человек никогда не согласится с тем, что он необразованный. Поэтому разницу между образованием и отсутствием образования он не поймет.
Ирина Ратушинская: Мало того, образованный прекрасно знает, что он малообразованный в любом случае.
Елена Зелинская: Совершенно верно, объяснить невозможно ничего, и таким образом ты всегда оказываешься в ситуации, что объяснять бесполезно, но ты должен это делать все равно. Поэтому изволь.
Ирина Ратушинская: Хорошо. Давайте по принципу «барашек Экзюпери». Есть некое явление, что некоторые русские люди хотят жить в России, а некоторые священники, которых еще при жизни подозревали в святости, благословляют их на это, прекрасно зная и предупреждая, что им будет очень трудно. Теперь давай попытаемся разглядеть, что за этим стоит.
Елена Зелинская: Нет, подожди. Для начала вернемся к тем, кто не очень образован, и расскажем, кто такой барашек.
Ирина Ратушинская: Есть такое произведение Сент-Экзюпери «Маленький принц», где мальчик говорит взрослому: «Нарисуй мне барашка». Ну, взрослый рисует барашка, как умеет, у него другая профессия. Мальчик говорит: «Нет, этот барашек слишком грустный». Тот рисует другого барашка. «Нет, этот барашек слишком старый». Тот рисует в третий раз. «Нет, этот барашек тоже не такой». В конце концов, человек рисует ящик и говорит: «Вот ящик, и в нем сидит такой барашек, которого тебе хочется».
Елена Зелинская: Тогда вернемся к объяснениям.
Ирина Ратушинская: Вот я не считаю не только возможным, но даже и нужным объяснить, почему русский человек хочет, намерен и сколько возможно будет продолжать жить у себя на Родине в стране Россия.
Елена Зелинская: Хорошо.
Ирина Ратушинская: Не потому что мои объяснения могут прозвучать неполиткорректно на сегодняшний день, а потому что не удостаиваю.
Елена Зелинская: Как это, интересно, желание русского человека жить на Родине может прозвучать неполиткорректно? Каким боком?
Ирина Ратушинская: Было же это неполиткорректно для советской власти, когда они лишили нас с Игорем гражданства, например? В конце концов, это просто неполиткорректно для очень многих русских, которые не могут получить гражданство в России сейчас.
Елена Зелинская: Я знаю, как я добьюсь от тебя ответа. Ты сейчас прочтешь стихи. Подбери сейчас такое стихотворение и ответь, пожалуйста, на мой вопрос.
Ирина Ратушинская: Ну ты и задачи задаешь.
Елена Зелинская: А ты как думала?
Ирина Ратушинская: Хорошо, сейчас изыщу. Это очень не прямо, но вы поймете хотя бы, о чем это. Это одно из достаточно узких стихотворений, которые я написала:
По хлебам России бродил довоенный ветер,
А смешной гимназист, влюблённый во всё на свете,
Изводивший свечи над картами Магеллана,
Подрастал тем временем. Всё по плану
Шло, не так ли, Господи? Под холодным небом
Бредил всеми землями, путая быль и небыль.
— Апельсиновые рощи Сорренто, — шептал и слушал,
Как чужие слова застилают печалью душу.
— Варвары спустились в долину, —
Он твердил по латыни,
И рвалось, как из плена, сердце к этой долине.
А когда уездный город Изюм занесло снегами,
Он читал, как рабыни, давя виноград ногами,
Танцевали над чаном под хохот медных браслетов,
И от этого сохло горло, как прошлым летом.
Со стены улыбался прадед в литых лосинах,
Бесконечно юный, но потускневший сильно.
Застеклённый декабрь стоял, как часы в столовой,
И смотрел, и ждал, не говоря ни слова.
А потом весна-замарашка в мокрых чулках —
Тормошила, смеясь, и впадинку у виска
Целовала — и мальчик немел от её насмешек.
Все уроки — кубарем! Все законы — смешаны!
Он сбегал посмотреть ледоход, и ветер апреля
Выдувал облака соломинкой. Марк Аврелий
Ждал с античным терпеньем, открыт на той же странице.
Продавали мочёные яблоки. Стыли птицы
В синеглазой бездне, выше колоколов!
И для этой печали уже не хватало слов.
И рука отчизны касалась его волос…
Он как раз дорос до присяги, когда началось.
Он погиб, как мечтал, в бою, защищая знамя.
Нам бы знать — за что нас так, Боже?
А мы не знаем.
Елена Зелинская: Ну, можно ответить только еще более сильной цитатой: «Имеющий уши, да услышит». А кто не сумел найти ответа в этих стихах — пусть ищет сам. Ира, наша программа, к сожалению, закончилась. Мне всегда грустно эти слова произносить. Я хочу воспользоваться оставшейся буквально минутой и служебным положением.
Пожалуйста, скажи мне, все-таки ты слушала слова владыки Антония, не все можно спрашивать, наверное, но что-то такое звучало в его словах? Были у него надежды? Короче, Ир, вырулим мы или как?
Ирина Ратушинская: Он таких пророчеств прямо не произносил, но был уверен, видимо, что вырулим. Самое близкое к тексту, что я могу сказать: «Ребята, мог бы — сам бы поехал в Россию. Вам будет очень трудно, но в конце концов все будет хорошо». И с этим мы ехали.
Нам было очень трудно, нам еще будет очень трудно, но он нас благословил быть здесь, а уж владыка Антоний знал, что он делал. Зачем-то нужно, чтобы наши дети были в России. Зачем-то нужно, чтобы мы были в России. И если будет трудно… Ну, я когда-то написала такие строки, еще там будучи, в вынужденной эмиграции:
Что поделать — сами виноваты!
Но сложу я договор с судьбою,
Чтобы быть мне здесь
И в день расплаты
Хоть кого-то заслонить собою.
Вот это я писала про Россию.
Елена Зелинская: Спасибо, Ира. Здорово, что ты сама нашла строчки, чтобы завершить программу, но мне бы всё-таки хотелось бы выбрать их самой, или даже целое стихотворение. Давай прочтем что-нибудь такое, что я помню сама, что мне хорошо знакомо. Можно там, в начале книжки, детское:
Ирина Ратушинская: Один мой медведь знакомый
Живёт по адресу:
Небо,
Одиннадцать километров
Над уровнем Чёрного моря,
Правее
Южного ветра,
Левее
Грозы Марии.
Он каждое утро гуляет
По самым белым сугробам
И лижет самые сладкие
Розовые облака.
И ловит лохматой лапой
Маленькие самолёты,
И держит их осторожно —
Чтобы не сделать больно.
Посмотрит — и выпускает.
Пускай летают на воле.
Захочет —
Летит над лесом,
Захочет —
Плывёт над морем,
А если понравится город —
Прольёт над городом лапу.
И станут мокрыми крыши,
Прохожие
И трамваи,
И станут светлыми окна,
А дети будет смеяться.
И будет всё отражаться
В лужах
Из лапы медведя.
А медведь улетит на Север
Отращивать новую лапу.
Елена Зелинская: Спасибо, Ира. Наша программа заканчивается и я, Елена Зелинская, прощаюсь с Вами. Сегодня мы с писательницей, поэтессой Ириной Ратушинской обсуждали поэзию и, как всегда, смысл жизни. Мы не обещаем готовых ответов, мы их не знаем. Но мы собираемся искать их и находить, размышляя вместе с Вами. Будет день, будет поиск.
Читайте и смотрите также:
В поисках смысла: Елена Зелинская и Николай Сванидзе (ТЕКСТ+ВИДЕО)