Как молился Христос

Я намерен провести относительно короткий ряд бесед о молитве, но не так, как я говорил уже столь часто, что многим из вас мои слова кажутся бесполезным повторением. Я хотел бы обратить внимание на пример Христа — на то, как Он Сам молился, какое учение оставил нам о молитве.

Как молился Иисус Христос, ребёнок, рождённый в Израиле? В дохристианской Иудее мы видим три аспекта молитвы, а именно — домашние молитвы, молитвы в храме и синагогальные молитвы. Все эти формы молитвы имеют важные общие черты, но и различаются между собой.

Подумаем о храме. В Израиле был один только храм, Иерусалимский¹. Это было единственное место, средоточие богопоклонения; место, где приносились жертвы и возносились молитвы всей общины, всего Израиля. Синагоги возникли гораздо позже и имели совсем другой характер². Да, люди собирались, молились вместе, но там не приносились жертвы, и синагога была местом не только молитвы. Само слово “синагога”, которое мы унаследовали от греческого, значит “место собрания”. Это было место, где встречались мужчины данной деревни или города и могли вместе — да, перед лицом Божиим, но как человеческая община — обсуждать любые свои дела и заботы. Общественные проблемы, деловые вопросы, торговля, политика, экономика — в этом месте сходились люди, чтобы поделиться тем, что составляло их общий интерес, обсудить общие проблемы, порой принять очень важные для всей общины решения, глубже осознать, для чего они собрались. И так как это происходило в месте, в центре которого была Тора, Священное Писание, это происходило перед лицом Божиим, Тора представляла собой Присутствие Божие. И таким образом, даже если споры были о мирском, были яростными и сложными, они проходили на фоне общей веры в Единого Бога. И разумеется, поскольку эта община осознавала себя собранием людей, разделяющих единую веру в общего Бога, Единого Всевышнего, Который создал мир и правит им, все это перемежала молитва: с молитвы всё начиналось, переходило в молитву, и в центре этой молитвенной жизни были псалмы. Это совпадает с тем, что происходило дома. Псалмы играли существенную роль в богопочитании израильской общины до её рассеяния, да и потом тоже.

Мы привыкли воспринимать псалмы очень благочестиво, то есть мы слышим их в церкви с разной степенью понимания, мы их читаем, порой проникаемся их содержанием, порой нам не по себе от некоторых мыслей или выражений в них, но мы никогда не ставим их под вопрос. И я думаю, в этом мы делаем ошибку, — не в том смысле, будто псалмы следует ставить под вопрос, но мы должны понимать, что такое были и есть псалмы. В них — выражение всей гаммы человеческих реакций, чувств и эмоций, когда человек сталкивается со всеми сторонами жизни. Есть моменты благоговения, поклонения, порыва к Богу. Есть в псалмах моменты, когда сам строй псалма как бы нарушен этим чувством. Не помню сейчас в каком псалме, где царь Давид стройно, строго молится Богу, восхваляет Его, и внезапно у него прорывается из сердца чувство, вместо стройного продолжения молитвы он будто перебивает сам себя и восклицает: Радосте моя! (см. Пс 31:7, славян. пер.). И снова продолжает свой текст.

Но наряду с такой формой молитвы некоторые псалмы отвечают определённой ситуации. Все мы знаем покаянный 50-й псалом, мы все знаем и другие псалмы, в которых мы останавливаемся на некоторых выражениях с чувством: можем ли мы произнести эти слова, будучи учениками Христа или претендуя, что мы Его ученики? Места вроде слов в 136 псалме, когда Великим постом мы: Блажен, иже имет и разбиет младенцы твоя о камень… Есть и другие места, которые кажутся нам невозможными. Почему? Потому что они отражали определённую ситуацию, выражали спонтанную и подлинную реакцию реальных людей. Они не притворялись благочестивыми, не претендовали, что они — то, чем должны были бы быть. Они с криком, со всем внутренним напряжением выражали то, что переживали внутри себя. И в этом отношении они были гораздо более честными, чем мы, когда мы придаём этим местам метафорическое или символическое значение. Лучше бы нам пропустить их и сказать: нет, я не могу употребить эти слова, — чем придавать им смысл, который никогда в них не был вложен.

Бывают моменты, когда самые дурные чувства овладевают нами, и мы от всего сердца можем употребить самые оскорбительные выражения из псалмов. Могу признаться ещё в одном моём прегрешении. Я помню, как был во Франции на лекции о Православии одного священника (сам он был не православный), и то, что он говорил, было так оскорбительно и ложно, лекция была построена таким образом, чтобы казаться убедительной при всей своей неправде, что я сначала прямо тут же поспорил с лектором, а затем, помню, я мчался в метро вниз по лестнице и вдруг мне на ум пришли слова одного из псалмов: да будет путь его темен и скользок, и Ангел Господень да преследует его (ср. Пс 34:6). И в тот момент я был совершенно честен, повторяя эти слова псалма, как и тот, кто их написал, — он совершенно не имел в виду духовные предметы. Его привела в ярость конкретная ситуация, — он это и выразил.

И я думаю, что это очень замечательно в псалмах: они до конца человечны, так сказать, они с полной правдой отражают все разнообразные человеческие эмоции, чувства, реакции и положения, но в то же время они правдивы перед Богом. Люди, которые писали псалмы, люди, которые их пели, стояли перед Богом и говорили: Господи, вот что я чувствую, — пусть путь его будет скользок! А если я не прав, то в следующем псалме я покаюсь!.. Но они не вставали в такое положение, какое стало свойственно нам, когда мы стараемся обратить самые возмутительные отрывки в символ духовной реальности и таким образом можем произносить перед Богом оскорбительные слова и лжём при этом, потому что чувства, выраженные в словах, принадлежат нам, но не тогда, когда мы благочестиво стоим в церкви, а в другое время. И мы должны были бы взглянуть и сказать: это — зеркало; неужели я такой? И ответить: да, я такой. Не всегда, не постоянно, — псалмопевец тоже не всегда был таков; не в каждой ситуации, но когда подвернётся случай — да, я такой. И в этом отношении в псалмах есть два свойства: с одной стороны, они учат того, кто ими пользуется честно, встретить, вернее, посмотреть в лицо человеческим чувствам, охватывающим всё от самого высокого до самого низкого, от величественного до мелочного, от самого благородного до самого постыдного; и с другой стороны — делать это, стоя во всей правде перед Богом. Есть древнееврейское выражение, что Бог может исцелить, может спасти любого, кто встанет перед Ним во всей правде, но Он не может спасти того, кто предстанет перед Ним в ложном обличье. Я говорю не дословно, но такова мысль. Так что в этом отношении, когда ребёнок с детства повторял эти псалмы, учил их наизусть, читал и пел их, он постепенно узнавал весь охват, всю глубину, многосложность, уродство и красоту человеческих чувств и эмоций; и так же он учился представлять их Богу во всей правде, быть правдивым перед самим собой и перед Богом. Это относилось ко всякому, кто употреблял эти псалмы дома, это относилось к тому, кто позднее, когда по возрасту он сможет посещать синагогу, будет употреблять их в синагоге.

Помимо псалмов, были и другие молитвы. Молитв было даже очень много, потому что в еврейской традиции и прежде было, и теперь существует бесчисленное множество молитв на все случаи жизни³. Самые обыкновенные, самые простые ежедневные действия могут быть принесены Богу для благословения. И таким образом вся жизнь состоит из непрерывного потока действий, житейских ситуаций, молитв, и все это составляет одно целое, потому что каждое действие совершается, пока вы призываете на него Божие благословение, или, когда оно совершено и оказалось неверно, оно приносится Богу в покаянии. Это придаёт всей жизни качество священного, и позднее это было перенесено в христианскую традицию. Есть рассказ из жизни преподобного Сергия Радонежского о том, как князь посетил его и разделил пищу монахов, и он восклицает: “Как удивительно! Ваша пища совершенно проста, но она вкуснее, чем самые изысканные яства приготовления моей кухни”. И преподобный Сергий отвечает: “Это легко понять. Твои повара готовят и волнуются; в страхе, что будут обруганы и наказаны, если плохо сварят, они ссорятся между собой, и пища впитывает все эти отрицательные чувства. А в монастыре монах, который будет разжигать огонь на кухне, рано утром приходит ко мне за благословением и себе, и дровам, которые он будет использовать. Он разжигает огонь, затем приносит воду, которую тоже благословит старший по кухне. И так одно за другим каждое действие приносится Богу для освящения. Так и пища становится иной”.

Так что вся жизнь была ситуацией молитвы, благоговения, ответственного стояния перед Богом и ответственности перед другими людьми. Вот на фоне чего, дома и в синагоге, воспитывался Иисус, и мы знаем из Евангелия от Луки (2:40), что, взрослея, Он возрастал в премудрости под влиянием этой многосложности, богатства и потенциальной святости всего, что составляло содержание жизни. Когда я говорю “потенциальной святости”, я хочу подчеркнуть, что такой подход не подразумевает, что каждый поступок был свят, что каждый, кто совершал различные действия, был всецело погружен в Бога и действовал совершенным образом. Но все происходило в контексте суда Божия, в контексте вечной гармонии Бога и Его тварей, собранных вокруг Него, и, конечно же, когда в поступке, в мыслях, в чувствах или в словах оказывалось что-то недолжное, можно было немедленно поставить себя снова перед Богом и очиститься покаянием. Я упоминал уже, что в синагоге могли обсуждаться самые различные предметы. А дом был местом утонченной человеческой и религиозной культуры, которой учили, которую мать и отец передавали всем содержанием, которое несёт дом.

Теперь хочу сказать несколько вещей о храме. Храм был местом молитвы и жертвоприношения, и я хочу прояснить значение слова жертва. Мы понимаем под жертвой лишение себя чего-то. Латинское слово sacrifico означает ‘освящать’. Когда Христос говорит: Я свящу Себя за вас (см. Ин 17:19), Он, конечно же, подразумевает (я ещё к этому вернусь), что Он отдаёт Себя в кровавую жертву, но Он подразумевает также, что становится святым в Боге. И это — акт посвящения Богу и жертвы, и народа. И в еврейской мысли такое посвящение Богу означает, что принесённое Богу в известной мере участвует в целостности и святости Бога; и кроме того, эти жертвоприношения имели педагогическое свойство, которое от нас ускользает.

Нам известно о жертвоприношении, что жертва выбиралась не случайно: пастух выбирал для жертвоприношения лучшую из своих овец. И так поступая, он не просто приносил Богу лучшее, что мог. Должно быть, ему ясно представлялось, что потому, что он грешен, потому, что эта овца будет убита в выкуп за его грехи, это означает, что грех виноватого становится страданием и смертью невинного. И на протяжении всей истории Израиля это доводилось до его сознания. Я приношу кровавую жертву, потому что я виновен, а умирает невинный. И это можно перенести с пастуха и овцы на людей: жертва страдает из-за мучителя. Я не буду об этом распространяться, мне кажется, это само собой достаточно очевидно и ясно. Так что эти кровавые жертвы, которые приносились Богу в храме, были постоянным, трагическим, болезненным напоминанием каждому об этом ужасном законе, согласно которому с момента грехопадения человек является причиной всеобщего страдания. Можно прочесть в книге Бытия: после потопа Бог говорит Ною: теперь всё живущее предается тебе в пищу. Они будут тебе пищей, а ты будешь им в страх (см. Быт 9:2–3). Вот какое взаимоотношение устанавливается падением, грехом, злом в человеке: он несёт разрушение и ужас. Можно сказать, что у человека появляется другое имя: он — убийца, он — смерть, он — уничтожение.

И ещё ежегодно происходил обряд изгнания козла отпущения. На козла как бы взваливались все грехи людей, и его изгоняли в пустыню на погибель, чтобы он погиб вне града людского, он уносил на себе все зло, какое можно было нагрузить на него как бы мистически, метафорически, символически, и он уходил на растерзание диких зверей или на гибель от голода и жажды. Почему эта гибель? Потому что люди были злы, люди были греховны. И он должен был погибнуть вне града человеческого, в пустыне.

Есть англиканский гимн, в котором говорится о Христе и Его смерти вне стен, вне Иерусалимских стен, потому что никто в пределах города не мог быть искуплением грехов человеческих. Он должен был умереть вне, отверженный. Город был как бы очищен этим отвержением безгрешного существа, на которое взвалены были грехи людей. И разумеется, в наших глазах это прозрение судьбы Христовой, Голгофы. Так что, как видите, Господь Иисус Христос рос с этой многосложностью религиозных ситуаций, религиозных ответов, в постоянном присутствии Живого Бога, в постоянном соприсутствии и активном взаимодействии Божественного и земного, среди того, что составляло землю под судом Божиим. И этот суд мог быть в радость Богу или мог быть началом крестного пути.

Вот на каком фоне рос Господь Иисус Христос, Его учила Мать, учил Иосиф, учила окружающая община, учил весь Израиль, — мы знаем из Евангелия от Луки, как родители взяли Его в Иерусалим на великий праздник Пасхи (Лк 2:41–52). Он видел образ того, какой будет Его судьба в реальности. И конечно, Он переживал в Себе Самом нечто, чего ещё не был в состоянии понять, но что мистически, символически имело огромное значение. Вы помните, как мы совершаем праздник принесения Христа в храм. Я сознательно употребляю слово “принесение”, а не “сретение”, потому что то, что я хочу подчеркнуть, относится к Его принесению, а не к тому, что Его встретили Симеон и Анна. Каждый перворождённый младенец мужского пола по закону посвящался Богу. Что это значит? Если вы помните то, о чём я говорил, это значило, что Он приносится Богу в собственность. Семья предавала ребёнка в руки Божии, она больше не имела прав на этого ребёнка, он всецело принадлежал Богу. Это был акт жертвоприношения в тех двух значениях, о которых я говорил. Со стороны родителей — они теряли ребёнка; а сам ребёнок приносился в дар, который мог стать кровавой жертвой, если такова будет воля Божия. Этот ребёнок посвящался Богу и принадлежал Ему. Закон также предусматривал, что Бог принимает этот дар опять-таки символически: жизнь ребёнка, кровавая жертва могла быть заменена приношением ягнёнка или двух голубей. Так происходило из столетия в столетие. И затем настал день, когда перворождённый, единородный Сын Девы Марии был принесен Ею в дар, именно как этот дар.

Почему было установлено такое правило? Это совершенно ясно из закона: ради освобождения народа Израильского из Египта. Вы помните, как Бог посылал казни, чтобы вынудить фараона удовлетворить требования израильтян и вопли рабов. И фараон отвергал все наказания одно за другим; и последняя казнь была — смерть всех перворождённых сыновей египетских. И закон говорит, что как бы в отплату (я употребил не то слово, не могу найти верное) за смерть этих детей, перворождённых египетских, Израиль должен был принести своих первородных сыновей. Бог как бы имел над ними право жизни и смерти, подобно тому, как погибли дети египетские. Это никогда не случилось на протяжении истории, до того дня, когда родился Иисус и был принесён в храм; и тут Бог принял Его, но принял на условиях, которые не были оговорены в законе. Бог принял дар, принял Иисуса в полную Свою собственность, но отложил, пока Иисус возрастёт в Своём человечестве до такой зрелости, что сможет Сам взять это на Себя. И это произошло на берегах Иордана, когда Он был крещён Иоанном Предтечей и удалился в пустыню. Это было исполнением первого акта закона, который теперь стал реальностью.

Я упоминал также частную молитву. Частная молитва была широко распространена среди народа израильского, такие молитвы существовали, но в Новом Завете мы видим, что во многом они строились на псалмах. Если почитать песнь Елизаветы или “Величит душа Моя”, мы видим ясную параллель с гимном Симеона, с песнью, воспетой Анной в книге Царств, и можно видеть, что все построено с большой непосредственностью и прямотой.

Я на этом остановлюсь, потому что в следующий раз я хотел бы перейти к рассмотрению уже не молитвенного фона, в котором рос Господь Иисус Христос, а того, что нам известно из синоптических Евангелий, Матфея, Марка и Луки, о Его собственной молитве. Я думаю, было бы хорошо и очень полезно, чтобы вы перечитали хотя бы одно из этих Евангелий в следующие две недели и отметили для себя те места, где мы видим, как Христос молится. Не то, что Он говорит другим о молитве, — к этому мы ещё придём; но как Сам Он молился, в какой ситуации, что побуждало Его к молитве, как Он поступал, в каком контексте и что за этим следовало. И я постараюсь на основании этих трех Евангелий поднять вопрос о том, как молился Христос. Теперь я кончу эту беседу и предлагаю, чтобы мы немного помолчали, а потом около получаса у нас будет на вопросы или дополнения.

Ответы на вопросы

Что означало, что первый ребёнок посвящался Богу? В чём это выражалось на практике? Означало ли это, что он не должен был зарабатывать себе на жизнь и позднее помогать содержать семью? Что происходило в действительности?

Обычно это никак не сказывалось (пророка Самуила посвятили Богу и отдали в храм), только служило напоминанием семье о том, что они живут на свободе в Земле обетованной благодаря ужасной трагедии египетских семей, что об этом они должны помнить и, помня, поступать соответственно. Ребёнка не забирали из семьи, он не получал какой-то специальной религиозной или литургической роли, но он служил знаком. И мне кажется, в Ветхом Завете мы находим целый ряд людей, которые служат знаками, символами в каждой семье, о которых все знали. Этот — напоминал об Исходе. А во время Пасхи это выступало ещё более явно.

Перворождённый сын приносился в храм и посвящался Богу как символ необходимости, чтобы человек приносил Богу всё лучшее. Так же приносились начатки урожая и т. д., но человек не приносился в жертву, и за него родители выплачивали Богу выкуп…

Мне кажется, слово “искупление” здесь очень подходит, оно означает “выплатить”, “купить обратно”. В случае этих детей, они были спасены от смерти, но оставались, как я указал, символом. В случае Христа это было как бы отложенное кровопролитие, кровавое жертвоприношение, оно совершилось на деле, как я постараюсь объяснить, когда жертва созрела и вольной волей приняла решение. Говоря коротко: Бог стал человеком в Младенце вифлеемском. В этот момент человечество Иисуса было как бы невинной жертвой, предназначенной на смерть, но которая ещё не была способна принять решение на человеческом уровне. И мы видим также в Младенце вифлеемском, Который лежит беспомощно, беззащитно, в совершенной зависимости от милости или других чувств окружающих Его людей, — видим образ Божественной любви. Вот каков Я, — говорит Бог, — погляди на Меня. И затем мы читаем в Евангелии от Луки, что Иисус преуспевал в премудрости и возрастании. Он созревал и Своей человеческой свободой делал тот выбор, который Его Божественная свобода уже сделала. И когда эти две свободы стали едины, настал момент Ему выступить на Свое служение, и Он сознательно пошел и принес Свою жертву на Голгофе. Я помню протестантского пастора во Франции в замечательном местечке, маленькой деревне под названием Dieu-le-fit (Богозданное), который сказал мне, что крещение Христа представляется ему как погружение белой шерсти в краску. Христос приходит на Иордан, куда погружалось множество грешников, смывая как бы свою греховность, а значит, и свою смертность. И Христос, Который, будучи безгрешным, бессмертен и в Своём человечестве, погружается в эти смертоносные воды и выходит из них, неся смертность всех согрешивших. И дальше шаг за шагом Он идёт к Своей действительной смерти на Голгофе.

Интересно заметить, что за еврейской пасхальной трапезой главные вопросы задаёт не старший, а младший сын…

Я хотел бы ещё добавить нечто в связи с Пасхой и той трапезой, которую Христос совершил в Верхней горнице. О ней почти ничего не говорится. Но есть одно существенное в этой пасхальной трапезе: на ней ели ягнёнка, — и ягнёнок совершенно не упоминается в описании Тайной вечери. Конечно, не все там упомянуто, но две-три вещи упомянуты, и можно было бы ожидать, что ягнёнок будет упомянут в первую очередь. И мне кажется, это не случайно, и не потому что его присутствие как бы само собой разумеется, а потому что в тот момент Христос был Агнцем Божиим, закланным за грехи мира. Там, где присутствовал Агнец Божий, не было места для Его символического прообраза.

Перевод с английского Е. Майданович