Круглый стол “Семья в современной церкви”

26 апреля 2007 года по благословению Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия в Доме Наместника Московского ставропигиального Свято-Данилова монастыря прошёл Круглый стол на тему “Семья в современной Церкви”, посвящённый проблемам богословского осмысления в ХХ веке учения о браке и его практической реализации в семейной и приходской жизни. Организатором форума выступил Патриарший Центр духовного развития детей и молодёжи при Свято-Да­ниловом монастыре.

В работе Круглого стола приняли участие руководитель Патриаршего Центра духовного развития детей и молодёжи при Свято-Даниловом монастыре игумен Иоасаф (Полуянов), председатель Отдела Московского Патриархата по взаимодействию с вооружёнными силами и правоохранительными организациями протоиерей Димитрий Смирнов, секретарь по межправославным отношениям Отдела внешних церковных связей Московского Патриархата протоиерей Николай Балашов, профессор Санкт-Петербургской Духовной академии протоиерей Георгий Митрофанов, настоятель храма Живоначальной Троицы в Хохлах протоиерей Алексий Уминский. Ведущий Круглого стола — директор Школы молодёжного служения при Патриаршем Центре духовного развития детей и молодёжи игумен Пётр (Ме­ще­ринов).

В данной публикации текст обсуждения печатается с некоторыми сокращениями и в порядке, соответствующем реальному протеканию беседы.

Игумен Пётр (Мещеринов)

1. Святоотеческое богословие и семейная жизнь

Православная Церковь содержит высокое учение о Таинстве брака: “семья — малая церковь”, утверждаем мы. Но святоотеческое богословие об этом почти не говорит. Причины этого ясны. Семья веками была традиционной ценностью, данностью, тем, что само собою разумеется; у отцов Церкви не было особой нужды заострять внимание на этой теме¹. Лишь когда устои семьи начали колебаться и сам этот институт стал релятивизироваться и разрушаться — на это есть множество социальных и культурных причин, — Церковь стала активно реагировать на это и осмыслять своё учение о браке. Не является ли это осмысление чем-то новым для традиционного святоотеческого “практического” богословия? Это богословие уже около 1700 лет содержит идеал аскетический, монашеский. Вот некоторые высказывания святых Отцов. Святитель Григорий Богослов: “Или, обладая всецело Христом, человек нерадит о жене, или, дав в себе место любви к праху, забывает о Христе”. Святитель Иоанн Златоуст: “Брак есть смертная и рабская одежда”. Ученик Иоанна Златоуста Исидор Пелусиот: “В браке человек нисколько не отличается от зверей”. Я думаю, нет нужды приводить массу цитат этого рода из Отцов вплоть до нашего времени — всем нам они хорошо известны.

Этому обычаю следует и немалая часть современного священства. Вот что пишет, например, популярный петербургский священник Александр Захаров: “Ценность № 1 в правильной иерархии ценностей — спасти душу. Всё остальное — второстепенно, третьестепенно — ибо преходяще: семья, работа, учёба, развлечения, богатство, слава — всё пройдёт и оставлено будет здесь, перед порогом вечности”. Семья, мы видим, поставлена здесь в один ряд с развлечениями, богатством и славой. В книге “Что необходимо знать каждой девочке” говорится: “Конечно, и семейная жизнь спасительна <…> Но всё же монашеский путь выше: это путь христианского совершенства”. Известный автор, пишущий под именем священник Тимофей, в своём “Пособии по аскетике для современного юношества” ещё определённее высказывается о достоинстве брака: “Но нужно помнить, что брач­ные отношения установились у людей после падения <…> Поэтому-то девство ценится Церковью выше брака <…> Девственники ближе к Богу, духовное начало в них развито сильнее. Вступающие в брак познают при этом некие психологические особенности, но это чисто душевное обогащение всегда идёт за счёт некоторого оскудения духовного”. Я не привожу здесь мнений популярных современных монашествующих церковных писателей, таких, например, как архимандриты Лазарь (Аба­шид­зе) и Рафаил (Карелин)…

Надо сказать, что современное русское церковное писательство здесь не одиноко. Вот вызвавшее некоторое недоумение недавно появившееся эссе о любви «Вариации на тему “Песни Песней”», написанное самым известным богословом Греции Христосом Яннарасом. Для Яннараса брак и любовь “суть две противоборствующие данности”. “Любовь есть изумление от жизни, брак же — узаконивание необходимости <…> То, что спорадически предлагает брак, не является предпосылкой любви — если вообще не исключает её <…> Пример пути жизни <…> воплощён в лице Христа. Человеку, чтобы следовать этому примеру, нужно разрушить узы своей зависимости от пути естества: узы родства, узы застрахованности, которыми связывают юридические рамки брака”. Ценность брака ограничивается для него областью земного и преходящего. Всё, что он может дать — это “чувство крыши над головой, уверенность в том, что другой будет спутником, общую пищу, взаимное наслаждение”. В перспективе же вечности брак представляет собой лишь великий обман — «фиктивное увековечение “Я” в лице детей». И это не просто частное мнение отдельных священнослужителей или церковных писателей: выражено настроение огромного количества православных людей.

Недавно мне пришлось выдержать дискуссию с одним молодым человеком, учащимся нашей Школы молодёжного служения. Вот что он писал мне на нашем форуме: “Учение о том, что брак совершается на небесах и вечен — это не более чем благочестивый миф. В свете Евангельского учения Христа совершенно очевидна конечность брака и принадлежность его исключительно веку сему, который прейдет: ибо в воскресении ни женятся, ни выходят замуж, но пребывают, как Ангелы Божии на небесах (Мф 22:30)”. На все мои возражения и рассуждения о браке как о союзе Христа и Церкви следовали километры цитат из святых Отцов, подтверждающие тезис моего собеседника о том, что “совершенное уподобление Христу невозможно без девственной жизни и что брачные отношения наносят некую тень скверности”. И у многих молодых людей, которые совершенно не собираются становиться монахами, но относятся к Церкви серьёзно, я наблюдал подобные настроения.

Итак, налицо коллизия двух богословий — “Семья — домашняя церковь” и “Семья — преходящая ценность”, и она отнюдь не умозрительна. Тезис о том, что Церковь заботится о семье, должен быть богословски подтверждён; но люди, обращающиеся к святоотеческому учению, видят, что лишь единичные святоотеческие тексты указывают на положительное значение семьи (лучший и известнейший пример — анафора святителя Василия Великого); Отцы могут принимать семью как данность, но общепринятым местом у них является меньшая важность семьи сравнительно с индивидуальным аскетическим деланием. До крайности эту коллизию обострил для меня другой молодой человек, с которым мы беседовали на эти темы. Он сказал: “Чтобы Церкви поддерживать семью и находить в семейном укладе жизни путь к христианскому совершенству, ей придётся поставить под сомнение многовековое традиционное аскетическое богословие Отцов и ревизовать всю свою систему назидания”. Так это или нет? Какой взгляд на эту проблему можем предложить мы?

Протоиерей Димитрий Смирнов

Говорят, что только восемь процентов детей во Франции рождается в семье. В России — половина. Эта тенденция возрастает. Имея точную статистику, можно подсчитать, через какое время исчезнет христианский мир — точнее, через какое время он исчез бы, если бы управлялся статистикой. То, что происходит в современной семье, живущей на пространствах традиционно христианского мира, — это вопрос жизни и смерти, вопрос свободы и рабства. Господствовать над этим пространством будут те народы, которые сохранили семью. Разрушение традиций семейной жизни — это реальная угроза бытию христианского мира. Скорее всего со временем останутся лишь какие-то анклавы христианского мира, согласно пророчествам святых Отцов.

Никто не спорит, что ангельское бытие выше, чем человеческое. Но ангельская жизнь — совершенно другая, она являет собой духовный идеал человечества, который, по слову Евангелия, возможен не для всех, а для тех, кто может вместить. Понятно, что большинство людей этого вместить категорически не может. А Церковь, хотя это и малое стадо, — всё-таки не удел избранных, а призыв Божий вообще ко всему человечеству.

Мы знаем из Откровения, что человек создан по образу и подобию Бога. Бог есть Троица. Человек — тоже “троица”, но тварная. Человек, условно говоря, существует в трёх ипостасях: в мужеской, женской и детской. Поэтому желание превращения всех людей в ангелов — это разрушение человека, который есть “троица”.

Эта “троица” реализуется в семье через домашнюю церковь. Именно поэтому семья и вообще наша природа человеческая — это Богом установленная троичность, и в ней также существует Богом установленная иерархия, которая отчётливо звучит в Таинстве брака: муж — это глава семьи и домашней церкви, как бы её священник. Жена — помощник ему, как диакон, это диаконское служение в семье. А дети — этот тот народ Божий, который дарован отцу и матери для приведения их к Богу через Христа.

Никто же не объяснит, зачем нужна женщина, если удел человека — равноангельская жизнь. Зачем нужны эти дети, которые, как известно из святоотеческого предания, являются “ги­белью монастырей”? А ведь это чистая правда. Если в монастыре дети, то это уже не монастырь, а детский сад. У монастыря совершенно другие задачи. Совершенно понятно, что великие отцы-аскеты, живя возвышенной духовной жизнью, описывали тот идеал, которым они жили. Очевидно, они мало внимания уделяли размышлениям о семье. Однако архимандрит Иоанн Крестьянкин — я своими ушами слышал — ставил семейную жизнь выше монашеской, потому что это намного сложней и ответственней, особенно в наше время, когда все силы ада успешно разрушают семью. Взирая в начале XXI века на семьи, семейную жизнь и на монашество и монахов (а мне, сами понимаете, лично человек пятьсот монахов известно), сравнивая подвиг матерей, у которых по пять-шесть детей, и подвиг любого современного монаха-аскета, я могу сделать только один вывод: жизнь семьи бесконечно труднее².

Жизнь стала иной. Когда-то все были многодетны, а теперь это стало выдающимся подвигом. И это началось очень давно. Я помню, когда я был маленький и мама нас везла в детский сад, на протяжении всей моей детской жизни ей в автобусе задавали один и тот же вопрос: “Это все ваши?”. И мама послушно говорила: “Да, это все мои”. Иметь больше одного ребёнка — было удивительно и дико уже в те времена.

Ещё раз подчеркну: семья — с одной стороны, это очень актуально, а с другой — никоим образом не противоречит Священному Писанию. Бог замыслил человека именно семейным. Человек должен стремиться к небесной жизни, он есть пограничное существо между видимым и невидимым миром. Человек — это бог тварного мира. И конечно, человек — это не индивидуум; это “троица”, это семья. И Церковь — это семьи. Так было всегда.

Слава Богу, что отдельные люди из-за аскетических соображений и любви к Богу и Божией Матери приносят в жертву дар семейной жизни. Они собираются вместе, чтобы стремиться к небу. Но таких всегда были десятки, в некоторые эпохи — сотни. Поэтому говорить человеку, что семья — это грех или некая уступка — это бред. Брак по учению Церкви абсолютно равночестен монашеству. Разумеется, с шестью детьми заниматься умным деланием весьма трудно. Думаю, что ни один монах, если бы взял к себе шесть сирот, до умного делания не дошёл бы. Безусловно, честь и хвала некоторым монахам и монахиням, которые устраивают при своих монастырях детский дом или приют. Их аскетика направлена на практическую любовь к людям нуждающимся, потому что очень трудно заниматься умным деланием, когда рядом с тобой брошенный голодающий ребёнок. Другое дело, когда человек ушёл в горы и там вообще, кроме коз и бабочек, никого нет. При этом мы знаем массу случаев, когда к аскетам приходили люди и подвижники оставляли своё делание и помогали ближнему. А жить в городе и не заниматься, как сейчас модно говорить, социальной деятельностью — это просто невозможно.

Но надо понимать и то, что это дело — не монашеское, человек не для того уходит в монастырь, чтобы заниматься детьми. Если человеку надо заниматься детьми, то в принципе можно уйти в детский сад и там заниматься этим профессионально.

Если христианина, монах он или семейный, или разведённый, или вдовец, или просто холостяк, посетил страждущий человек — это уже есть призыв Божий, который нельзя отвергнуть ради каких-то соображений. Невозможно ответить: “Извини, брат, я — монах, я этим не занимаюсь”. Если так сказать, то на этом кончается христианство. Совершенно естественно сейчас вместо древних традиционных форм возникают какие-то новые, и я считаю, что по совести, совершенно объективно — они благословенны.

Мифологизм нашего сознания вполне продуктивен с точки зрения культуры, но на деле он может далеко отстоять от воли Божией. А воля Божия — в том, чтобы каждый человек в каждую минуту любил каждого ближнего. И мы видим, что Господь всегда предпочитал именно это. Он не сказал женщине, которая согнута в три погибели: “Знаешь, извини, давай до воскресенья подождём, сегодня — суббота, неудобно — люди”. Он исцеляет её сразу, хотя знает, что это вызовет протест; и такие ситуации — в каждой синагоге каждую субботу. Но всё равно Он идёт против общественного мнения.

В Церкви тоже существуют локальные общественные мнения, ну и что делать? Люди живут разными мифами, которые часто вырождаются в натуральное фарисейство. Конечно, необходимо этого избегать, необходимо показывать делом, в чём есть подлинное христианство. В нашу эпоху христианство самым лучшим образом реализуется в самоотверженном совершении своего подвига в христианской семье, которой вся община обязана помогать.

По отношению к многодетным семьям на нашем приходе существует следующая практика. Каждый христианин, который входит в наш храм, призван положить в “кружку” какую-то “монету”. И мы эти деньги делим на многодетные семьи по количеству детей, на одиноких стариков и на сирот из детских домов, которые мы окормляем. В общем, это даёт им возможность реально существовать. Долг каждого прихода — создавать подобные фонды, чтобы люди, у которых нет детей, помогали бы тем, у кого они есть. Тогда бы жить было гораздо проще. И форма важна, потому что дать (и взять) деньги непосредственно бывает психологически трудно, а через такую “прокладку” — очень легко.

Касательно невенчанных браков хочу заметить, что если люди крещённые и церковные, венчание для них — категорическая необходимость. Хотя такой порядок установился с точки зрения двухтысячелетней истории Церкви не так рано — примерно к XI в. При этом духовенство должно учить, что если вы — христиане, то должны вступать в христианский брак. В Таинстве брака подаётся благодать Божья на созидание семьи, ведь брак — это духовный союз. Брак — это прежде всего созидание домашней церкви. Главная цель брака — приведение детей ко Христу, всё остальное — это уже второе. Именно в семье сила Божия совершенно необходима.

При этом мы считаем, что если брак зарегистрирован, то он считается браком. Статистика говорит, что у нас в стране замужних женщин на семь процентов больше, чем женатых мужчин. Как это можно объяснить? Либо у нас распространено двое­жёнство, либо многие живущие в так называемом “граждан­ском браке” не считают эту женщину женой, а она считает, что она замужем. Поэтому должна быть степень ответственности. Вот эта степень ответственности фиксируется в заключении гражданского акта.

Игумен Пётр (Мещеринов)

2. Семья и современное богословие

Продолжим тему под другим углом зрения. Очень важно построить проповедь брака на серьёзных основаниях, проповедь, соответствующую богословию, а не утилитарным целям (рожать, рожать, рожать)… Необходимо серьёзно откликнуться на вызовы современности и не только сформулировать высокое и красивое учение, но и вплести его в ткань церковной жизни средней христианской семьи. Нужно коснуться ещё и проблемы своеобразного манихейства в церковной жизни. Что я имею в виду? До сих пор фактически не получает практического воплощения богословская мысль о том, что сама семейная жизнь — жизнь малой церкви — и есть путь спасения³. Более того, церковность или, как говорят, духовность почти полностью отождествляется с аскетической жизнью, под которой понимают некоторый особый образ существования, осуществляемый через ряд духовно-душевно-телесных упражнений (размышления, рассуждения, молитва, воздержание чувств и воображений, истощение физиологии). В итоге популярна идея о том, что в семье трудно или невозможно спастись.

Однако приведу цитату из написанной в 1935 г. книги “Рус­ская Церковь перед революцией” известного церковного деятеля начала XX века отца Георгия Шавельского, последнего протопресвитера военного и морского духовенства Российской империи. Говоря о недостатках русской церковной жизни дореволюционного времени, он писал, что один из них “состоял в том, что в церковном мировоззрении того времени небо как бы вытесняло землю: всюду и всегда много говорилось о достижении Небесного Царствия и мало делалось для устроения христианской жизни на земле. Больше того, нередко усердными не по разуму ревнителями благочестия и вечного спасения проповедовалось пренебрежение к земле и ко всему земному, что уже отдавало фальшью, ибо разными земными благами и разными достижениями материальной культуры не гнушались пользоваться даже самые строгие, отрекшиеся от мира насельники святых обителей. Проповедь крайнего аскетизма как обязательного идеала для каждого человека и вытекавшее отсюда безучастное, а то и отрицательное отношение ко многим явлениям — радостям и достижениям культурной жизни — приводили ко многим едва ли желательным последствиям: Церковь, не откликавшаяся на все нужды и явления действительной жизни, часто сторонившаяся её, в значительной степени оторвалась от общества; между нею и обществом образовалась своего рода пропасть, мешавшая им понять друг друга. Не оказывая вследствие этого всего благотворного влияния, какое она могла бы оказывать на жизнь государственную, общественную и частную, на различные отрасли труда, знания и на различные взаимоотношения, Церковь, естественно, теряла значительную долю авторитета, уважения и влияния. Односторонняя, сводившаяся к проповеди аскетизма и отречения от мира, церковная идеология для одних была неприемлема, для других — непосильна”. Эти слова, сказанные о положении Церкви, бывшем сто лет назад, актуальны и сейчас. Какие решения этой проблемы мы можем предложить?

Протоиерей Николай Балашов

Мне кажется, что для монашествующих отцов Церкви и для их нынешних продолжателей достаточно естественно ставить монашество выше брака. Что тут удивительного? Сказано же в Писании: Блажен, кто не осуждает себя в том, что избирает (Рим 14:22). Апостол, сказавший эти слова, сам избрал путь девства и вполне откровенно советовал верующим следовать его примеру. Монашествующие христиане избрали путь отвержения мира ради того призвания, которое они ощутили.

Будучи убеждённым семейным человеком, я считаю вместе с тем совершенно невозможным вступать в дискуссию о том, что лучше и что выше — монашество или брак. Я считаю, что в этом отношении надо признать законное право каждого быть уверенным в глубине души, что дело, к которому тебя Господь призвал, и есть самое лучшее и самое прекрасное на земле из всех возможных. И это, по-моему, совершенно нормальное явление, так же как естественно для человека любить свою Родину больше любой другой страны на свете.

Плохо другое — то, что я бы назвал мечтательной аскетикой. Это когда человек живёт в дрёмах, мечтах о благочестии — для того, чтобы не огорчаться встречей с реальностью своей жизни, с реальностью своего призвания, своего места в мироздании, — того места, на которое Бог его поставил. Человек как бы прячется от исполнения воли Божией в своей жизни. И место, может быть, скромного, но реального подвига занимают мечты о том, как было бы замечательно, если бы перенестись в Фиваиду, в египетскую пустыню. А поскольку это происходит в мечтах, то не ощущаются ни зной, ни тяготы, а только представляются в розовом свете вожделённые последствия.

История монашеской традиции донесла до нас совершенно замечательные плоды иноческого духовного делания — и в литературе, и в опыте молитвы, сохранённом в нашем богослужении, которое впитало в себя монашескую традицию. Нам в наследие достались “огненные слова”⁴, которые святые монахи донесли до нас и которые действительно зажигают сердце, потому что они говорят об опыте, о том, что пережито.

Но одно дело иметь опыт, другое дело — жить в мечтах о нём, как это бывает с большой частью современных христиан, особенно неофитов, которые читают патерики как романы и для которых такого рода мечты становятся просто средством ухода от реальности, — реальности иногда тяжёлой, даже мучительной, в которой присутствуют трудно решаемые проблемы.

Апостол Павел не только превозносил девство. С его именем связаны и очень жёсткие слова о запрещающих вступать в брак (1 Тим 4:3). Они называются в апостольском послании лицемерами и лжесловесниками, сожженными в совести своей. Это очень решительное и суровое слово. Мы знаем из древней канонической традиции, что 51-е Апостольское правило грозит священникам лишением сана, а мирянам отлучением от Церкви, если кто “удаляется от брака не ради подвига воздержания, но по причине гнушения”. Ведь Бог, созидая человека, мужа и жену сотворил их, и тот, кто гнушается семьёй, — “хуля, клевещет на создание” Божие. Известно, что это правило получило развитие в канонах Гангрского собора, который был в IV веке и определения которого вошли в “Книгу правил”.

В нашей Церкви этот вопрос возник в сравнительно недавние времена, и наше Священноначалие ощутило, что существует угроза распространения противосемейных воззрений, замешанных на описанном выше “мечтательном подвижничестве”. В декабре 1998 года, более восьми лет назад, было принято особое определение Священного Синода, в котором указано о недопустимости извращений духовнической практики, в частности, — “недопустимости негативного или высокомерного отношения к браку”.

Здесь упоминалась уже ересь манихейства. Действительно, нет ничего нового под солнцем. И сегодня порой прорывается наружу давнишний мотив гнушения человеческой плотью, затаённой ненависти к человеческому телу. Это очень старая болезнь ложной духовности.

Исторический опыт показывает, что такого рода настроения в Церкви и в обществе обостряются в переломные, кризисные эпохи, когда чувство неуверенности в стабильности окружающего мира у людей возрастает и в связи с этим возрастает потребность бегства, ухода от жизни с её тяготами и проблемами. Не случайным был всплеск манихейства, гностического дуализма на закате Римской империи. Распространение подобного рода идей на рубеже двух тысячелетий — это в какой-то степени закономерное явление, связанное с кризисом, через который проходит наше общество.

Подобные духовные болезни свидетельствуют о некоторой слабости “иммунной системы” церковного народа. Я думаю, что их лечение должно состоять не столько в прямой борьбе с подобного рода уклонениями, сколько в созидательном, здоровом развитии церковной жизни. Я не специалист в медицине, но слышал от докторов, что некоторые заболевания, вроде, например, герпеса, успешно лечатся только тогда, когда организм в целом оздоравливается. Причём если вирус герпеса один раз попал в организм, то он всегда там где-то дремлет, а пробуждается, когда человек чем-то ослаблен. Так и духовные “вирусы” разного рода “криптоересей” присутствуют в теле церковном, а при определённых условиях какого-то волнения, нестабильности, недостатка “здоровья” в церковной жизни болезни вылезают наружу.

Многим могло казаться что арианство осуждено и убедительно опровергнуто раз и навсегда, что эти идеи никогда больше не получат привлекательности. Однако вот нынешние так называемые “свидетели Иеговы” — их вероучение совершенно арианское с догматической стороны, и оно приобретает довольно много последователей, во всяком случае, в ряде регионов России и Украины. Нечто подобное происходит и с манихейским бракоборчеством, давным-давно осуждённым Церковью.

Еретическим может быть не только отношение человека к Богу, к личности Иисуса Христа, к Святой Троице; еретическим может быть и отношение к человеку. Такое отношение, которое унизительно для богоподобного человеческого достоинства. В частности, еретической является такая антропология, в которой человеческая телесность в целом признаётся злом, неким вместилищем греха. Еретическим является и такое представление о человеке, когда в падшем человеческом естестве всё провозглашается прекрасным — в том числе и присущие человеку животные инстинкты, которые предлагается полностью освободить от всякой узды и от контроля духа.

“Царский путь”, как говорили святые Отцы, путь православный заключается в том, чтобы шествовать между этими еретическими уклонениями.

Игумен Пётр (Мещеринов)

3. Агиографический и исторический идеал
семейной жизни в Церкви

Необходимо рассмотреть вопрос, затрагивающий ещё одну проблему богословского осмысления жизни современной церковной семьи. Я имею в виду систему церковного назидания. Очень мало людей самостоятельно могут погрузиться в глубины богословия и уяснить для себя подлинный смысл, который вкладывает Христова Церковь в Таинство брака и в повседневную жизнь христианской семьи. Большинство получает образец и идеал христианского существования в наличной церковной действительности. Тут мы видим, что Церковь в своей дидактике идеала семьи не содержит. У нас нет, что называется, “на слуху” примеров брака, способных лечь в основу просвещения. Ветхозаветные примеры, упоминаемые в молитвах Таинства вен­чания, почему-то редко вспоминаются при разговоре о браке. Нет канонизированных христиан, жизнь которых была бы примером не жизни в браке “как брат и сестра” и не совместного ухода в монастырь, а именно духовного возрастания в семье как в малой Церкви. Не так уж часто православная Церковь канонизировала семьи, за исключением семей мучеников, например, великомученика Евстафия Плакиду с женой и сыновьями. В Житиях, в церковном календаре, в богослужении совершенно отчётливо прослеживается превалирование монашеского идеала над семейным.

Если проследить всю историю Церкви воинствующей, то можно увидеть, что для этого есть основания, а если продвинуться далее в непредвзятом рассмотрении, то придётся признать, что о канонизации семейных людей мы не только меньше знаем, но и меньше задумываемся. Начнём с того, что святитель Василий Великий был внуком, сыном и братом святых. Широко почитается память мучениц-сестёр Веры, Надежды, Любови и матери их Софии. Меньше распространено почитание преподобной Анны и сына её преподобного Иоанна, — а здесь дело не в том, что женщина воспитала достойного сына, а в том, что для того, чтобы его взрастить она, овдовев, переоделась мужчиной и приняла постриг в мужском монастыре (в женский с сыном не взяли бы) и настолько строго блюла скромность, что и канонизировали-то её первый раз под мужским именем. Это прежде всего материнский подвиг. Воздавая должное почитание преподобным Кириллу и Марии, мы, зная, что это родители преподобного Сергия, всё-таки не до конца осознаём, что тем самым почитаем Преподобного с его семьёй.

Да и в нашей недавней церковной истории можно найти немало замечательных примеров идеальных христианских семей. Назову, например, прекрасную семью покойного протоиерея Глеба Каледы, в которой совмещалась и подлинная, глубокая церковность (из детей отца Глеба — двое священников и игумения женского монастыря), и академическая образованность, и высокий социальный статус, который не понижался от родителей к детям, как это обыкновенно бывает в большинстве воцерковляющихся семей, тем более многодетных, но, наоборот, повышался. Нелишне сказать, что матушка отца Глеба Лидия Владимировна — дочь канонизированного новомученика. Упомяну семьи Пестовых и Соколовых, давшие Церкви архиерея, двух протоиереев и христианского философа. Опыт жизни в домаш­них церквах этих семей запечатлен в книгах (Священник Глеб Каледа — учёный и пастырь. М., 2007; Пестов Н. Е. Современная практика православного благочестия. В 2-х т. СПб., 2002; Соколова Н. Н. Под кровом Всевышнего. М., 2000), которые вполне могут служить наставлением для православных молодых людей.

Но указанный мною положительный семейный опыт, к сожалению, не востребован сегодня. Мало того, неожиданно стал пропагандироваться в качестве образца советский уклад жизни. Примером этого являются, в частности, труды известных психологов И. Я. Медведевой и Т. Л. Шишовой. Та агрессия, жёсткость, непримиримость и в то же время некомпетентность в церковных вопросах, с которыми они пропагандируют семейные ценности, а точнее, ведут “охоту на ведьм”, — только мешают становлению церковно-просветительской работы по отношению к семье. Вот пример. Нормальной, с точки зрения указанных авторов, является ситуация, когда путь воцерковления женщины представляет собой тотальную войну со всеми близкими и родными. Обоснованием для такого пути воцерковления служит провозглашённый ими принцип: “современная жизнь — вся целиком! — построена на неправославных, а зачастую и антиправославных основаниях”. Вот в советское время — по мысли писательниц — было лучше. Что можно сказать по этому поводу?

Протоиерей Георгий Митрофанов

Агиографический образ и историческая реальность семейной жизни в Русской Православной Церкви

Как историк, я вынужден говорить не столько об идеалах, сколько об исторической реальности, в которой идеалы, как правило, не реализуются даже в малой степени.

К сожалению, наша агиография, на которой воспитывались поколения русских православных христиан, практически не даёт нам идеала семьи. Большая часть наших святых — это святители, преподобные, мученики, и это понятно.

Если обратиться к нашим святым жёнам, то мы должны констатировать, что святых христианок в наших святцах до прославления новомучеников было мало. И это не могло оказаться случайным. Мы можем рассматривать разные периоды канонизации святых: когда-то канонизовали очень много, когда-то мало (как в Синодальный период, когда почти за два века произошло всего лишь пять канонизаций до царствования императора Николая II). А когда святых жён всё-таки канонизовали, то мы обнаруживаем тенденции, свидетельствующие, что даже среди прославленных святых христианок женщин, которые посвятили себя семейной жизни, у нас в святцах почти нет. Это при том, что тема семьи для женщины более значима, чем для мужчины, просто потому, что в традиционной патриархальной семье вплоть до XX века женщина играла определяющую роль. Для неё жизнь сводилась прежде всего к семейной жизни, если она не была монахиней⁵.

Стоит мне назвать имена хотя бы Евфросинии Полоцкой, Ев­фросинии Суздальской, мы сразу вспомним святых монахинь. В их житиях подчёркивается их нежелание вступать в брак, их отторжение от семьи. А вот что касается блаженной Ксении Петербургской, то её святость начинается со смертью мужа. Кончина супруга стимулирует её духовное служение.

Особняком стоит Иулиания Лазаревская, большая часть жизни её прошла в семье. Но в её житии мы видим внутреннее тяготение семьёй, а мечтает она только о служении людям (не столько детям, сколько людям). И вся её семейная жизнь проходит в своеобразной обращённости не столько на детей, сколько на страждущих, болящих, скорбящих, которым она всячески помогает. И, когда она овдовела, перед ней как будто только и открывается подлинная возможность реализовать свои духовные таланты — не поступив в монастырь, но живя в миру как настоящая монахиня. Именно на её житие я предложил бы обратить особое внимание. Оно как раз подчеркивает, что у поколения наших агиографов, а значит в целом и у нашей Церкви (потому что агиографы, как правило, чутко реагировали на умонастроения церковного народа), идеал святой женщины не связывался с семьёй. То же, впрочем, можно сказать и о святых христианах-мужьях. Вполне конкретное ощущение профанности семьи и сакральности монашества переживалось на Руси всеми, в том числе даже семейными людьми⁶.

Впрочем, есть ещё одно исключение, касающееся уже истории русской литературы — замечательная повесть о Петре и Февронии. Реальные исторические прототипы главных героев отсутствуют в летописях; это достаточно интересная проблема историко-источниковедческого характера. Повесть о Петре и Февронии, пожалуй — единственное произведение, в котором идеал семейной, супружеской жизни формулируется и утверждается достаточно чётко и последовательно, что как будто призвано показать народную жажду на заполнение зияющих агиографических пустот.

Мы можем предположить, что в жизни всё-таки присутствовало то, на что не обращала внимания агиография, оценив эту ситуацию на основании одного очень выразительного факта: до XV века Таинство браковенчания, как правило, не совершалось в семьях русских крестьян. Это считалось “требой” для знатных и богатых. Семья, конечно, существовала, но то, что венчание столь поздно входит в народную жизнь как обязательный элемент супружеской жизни, свидетельствует о не такой уж прочной связи брака с церковной жизнью.

На Руси существовала патриархальная многодетная семья, в которой женщина занимала второстепенное положение. На протяжении почти всей нашей истории вплоть до XIX века единственной формой реализации себя женщиной была реализация её именно в семье, в воспитании детей, в служении мужу, причём это служение, как правило, воспринималось только в житейском, обыденно-бытовом контексте. Обратим внимание, что ничего подобного тому, что имело место в средневековой Европе (культ прекрасной дамы⁷) у нас не было. Есть книга, которая даёт нам картину русской семьи (важно подчеркнуть, семьи горожанина), которая была характерна для очень малой части русского народа — это “Домострой”. Но если подойти к нему с Евангельской точки зрения, то я не думаю, что “Домострой” яв­ляет нам образ жизни христианской семьи.

Таким образом мы остаёмся с “Повестью о Петре и Февронии”, с “Домостроем” и с малым числом святых христианок в наших святцах. И как это ни покажется парадоксальным, серьёзное осмысление проблемы семейных отношений начинает формироваться именно в синодальный период нашей истории.

И вот здесь возникает проблема. Действительно, русская художественная литература XIX века сказала не только о женщине, но и о семье гораздо больше возвышенных слов, чем на протяжении веков нам говорила русская агиография, вообще русская литература как таковая. Но этот возвышенный разговор и о женщине, и о семье, как правило, ставил женщину вне контекста духовной жизни. Идеалом женщины-христианки для нас стала Татьяна Ларина, выросшая в семье, где два раз в году говели. Она только в самом конце романа произнесла безусловно христианские слова. И на этом основании с легкой руки Достоевского мы говорим о том, что Татьяна являет собой идеал женщины-христианки. На фоне русской литературы — наверное…

Тургеневские женщины или выступают в контексте конфликта с традиционной семьёй, или уж если оказываются христианками, то только потому, что семейная жизнь не удалась. Гончаровские женщины развиты, заслуживают уважения и восхищения, но уже совсем далеки от какой-либо церковной жизни.

В русской литературе нам предлагается очень расхожий стереотип: в монахи (и в монахини в особенности) идут люди с несложившейся личной жизнью. Это, конечно же, действительности не соответствовало, тем более в XIX веке, когда, например, монашество, и мужское, и женское, в значительной степени разрасталось количественно и развивалось качественно. И трудно предположить, что большинство монахов и монахинь были лишь неудачниками и неудачницами.

Постепенно именно в русской литературе возникает искусительное и опасное противопоставление подлинности любви вне брака, вне семьи профанности любви в браке, в том самом христианском браке, который был обязателен для всех лиц христианского вероисповедания в России. Действительно, создавая подчас яркие образы женщин, русская художественная литература по сути дела не предлагает нам идеала христианской семьи.

Семья постепенно начинает развиваться в России именно как семья христианская в большей степени (я имею в виду прежде всего народные массы) именно в XIX веке. С одной стороны, начинается, хотя и запоздалое, воспитание народа Церковью ради выработки религиозного мировоззрения наряду с бытовым благочестием. А с другой стороны, христианский брак приобретает вполне определённый правовой статус, который стимулирует людей к осознанию этого брака как единственного, на веки данного Богом. Несмотря на разного рода негативные тенденции, в XIX — начале XX в. семья всё-таки существует в русском народе как безусловная реальность, как, может быть, не очень воцерковлённая, но всё-таки семья.

Именно эта недостаточная воцерковлённость русской семьи, как и недостаточная воцерковлённость русского народа в целом, заставляет нас задуматься об очень многих проблемах, которые на протяжении веков так и не были решены нашим приходским духовенством.

Следует сказать ещё, что одной из причин слабости семьи в России является общинное сознание. У хуторян семьи были прочнее. Сельская община — это великое искушение русской истории. Именно сельская община, вопреки многим мифам, способствовала недоразвитию народа до такой степени, что он не только достаточно легко примирился с потерей Государя и Церкви, но и даже после коллективизации не нашёл в себе сил свергнуть режим, превративший его в раба. К сожалению, на фоне этого факта у нас продолжают создавать и культивировать мифы не только о домостроевской патриархальной семье как об идеале, который у нас был, а потом куда-то неожиданно выветрился, но и об общине. Через общину проходила значительная часть нашего крестьянства. Пора признать, что община во многом действительно способствовала недоразвитию у нас семьи, так же как способствовала недоразвитию у нас понятий государственности и церковности.

Перейдём к XX веку. Сейчас в православном сознании культивируются представления о том, что в советской стране, где за четверть века практически уничтожили крупнейшую поместную Церковь православного мира, почему-то с семейной жизнью всё было хорошо. Более того, иногда звучат утверждения о том, что советская семья была чуть ли не православной.

Давайте вспомним некоторые основные этапы советского времени, которые, на мой взгляд, не могли не добить и без того достаточно слабо складывавшуюся у нас церковную русскую семью.

Уже в декабре 1917 года в ряду законов, касающихся Церкви и определяющих религиозную политику, принимаются законы, устанавливающие в качестве обязательного лишь гражданский брак и до предела упрощающие процедуру его заключения и расторжения. Аналоги мы можем найти в событиях французской революции, когда даже последовательные роялисты с радостью отзывались на новые законы и расторгали свои церковные браки. Чем руководствовались большевики, принимая декрет о ликвидации церковного брака и об установлении гражданского брака с максимально облегчённой процедурой его заключения и расторжения? Очевидно, коммунистическими постулатами; мы помним, что в “Манифесте коммунистической партии” предполагалось уничтожение частной собственности, семьи и религии⁸.

Пожалуй, больше и откровеннее всех на эту тему писала народный комиссар призрения А. М. Коллонтай, — писала так, что даже Ленин смущался. Она прямо говорила о том, что ликвидация буржуазного брака, который в дореволюционной России был браком именно церковным, и утверждение гражданского брака, максимально легко заключаемого и расторгаемого, является лишь первым шагом на пути к полной ликвидации семьи в коммунистическом обществе. И действительно, страну захлестнула огромная волна не только разводов, но и браков-однодневок. Не нужно думать, что беспризорники 20-х годов — это лишь дети тех, кто погибал во время гражданской войны от голода, эпидемий и репрессий. Значительная часть беспризорников — это дети, которые зачинались вот в таких браках-однодневках и рождались уже вне семьи. Эта тенденция практически сохранялась в течение всех 20-х годов. Достаточно вспомнить хотя бы рассказ Зощенко, где жених не может узнать в лицо свою невесту на свадьбе, хотя он с ней уже расписан.

Но со временем большевики отказались не только от идеи мировой революции и политики военного коммунизма, обрушившего русскую экономику. Они отказались и от идеи ликвидации брака. Более того, возникла прямо противоположная тенденция. В 30-е годы прошлого столетия начинает формулироваться некий “идеал” советской семьи.

К этому времени церковный брак уже практически не существовал, и даже многие христиане не венчались, а заключали лишь гражданский брак. Это привело в конце 40-х годов к решению Синода о признании гражданского брака православных христиан браком, конечно, нуждающимся в восполнении венчанием, но тем не менее браком.

Большевистский переворот был своеобразной победой культурно-исторической реакции в России. Он отбросил нашу страну на несколько веков назад, и в вопросах христианского брака мы оказались по сути дела в XV веке: для значительной части советского народа церковный брак просто перестал существовать как реальность.

Большевистская политика, с самого начала предполагавшая массовые репрессии в отношении населения страны, привела к тому, что уже до войны у нас возникла колоссальная демографическая диспропорция: женщин стало значительно больше, чем мужчин. Вспомним, что за одни 30-е годы большевики уничтожили в мирное время 9,5 миллионов человек (коллекти­визация, голод, большой террор). Это официальные данные нынешних наших властей, которые не склонны преувеличивать масштабы репрессий. Вспомним и Вторую мировую войну. Указанная диспропорция между мужчинами и женщинами не позволяла нормально развиваться семье как таковой. Препятствовали её развитию и крупномасштабные миграции крестьянства: раскулачивание, голод, стройки века, на которые направлялись люди в основном молодого возраста, страшная деятельность ГУЛАГа.

Первая советская конституция 1918 года создавала для членов семей “лишенцев” (в ней существовали социальные категории, которые лишались избирательных прав) необходимость процедуры отречения от семьи, от родителей, а далее, в условиях репрессий, и от мужей и жён. При нарастании репрессий развод с репрессированным супругом казался совершенно естественным и оправданным⁹.

Всего этого не знала дореволюционная Россия. Вспомните жён декабристов — и замечательный диалог женщин, ожидающих свидания со своими мужьями, в романе Солженицына “В круге первом”. Конечно, эти тенденции принципиально препятствовали становлению и укреплению семьи.

Вернёмся к демографической диспропорции, которая никогда не была настолько значительной в истории нашей страны, как в советское время. У нас с годами выработался определённого рода тип женщины, которая воспитана и живёт с осознанием невозможности для неё семейной жизни, и мечтает о том, чтобы завести себе ребёнка. Сама постановка проблемы — “за­вести ребёнка” — предполагает огромное количество семей, в которых матери-одиночки воспитывают своих детей либо вообще не имея мужей, либо расставшись с ними, либо потеряв их.

И происходит следующее: мужчин, мальчиков у нас и так меньше, чем женщин и девочек (это универсальная черта демографии — Ред.), но в неполной семье, в которой мальчика воспитывает мать, формируется тип мужчины, мало приспособленный к построению собственной семьи. Прибавим сюда ещё одно “замечательное” явление советского времени — огромное количество детских домов (сейчас их больше, потому что больше детей, остающихся без опёки родных — Ред.), из которых выходят дети, так же не приспособленные к созданию семьи, как и дети, выросшие в нормальных семьях.

Все указанные явления советской действительности, что бы ни говорили поборники “здоровой советской семьи”, делали фактически невозможным существование обычной и тем более христианской семьи. Конечно, были настоящие хорошие семьи, но на общем фоне их было очень немного. Эти семьи очень часто существовали в постоянном противостоянии с окружающим миром, в частности, с таким — не побоюсь этого слова — сатанинским изобретением советского времени, как формы детского дошкольного воспитания.

Ведь что такое детское дошкольное воспитание, которое было неизбежно, в частности, для матерей-одиночек, а потом постепенно стало восприниматься как что-то само собой разумеющееся? Это преждевременный отрыв маленького ребёнка от среды, в которой только и может произойти его формирование как личности на самых глубинных, основополагающих стадиях его развития. В условиях, когда ребёнку до 5–6 лет вообще не нужно никакого коллектива, дети помещались в ситуацию, когда они не знали своей семьи. Для нас должно быть очевидно, что маленький ребёнок требует к себе сугубого внимания людей, которые его любят, а такими людьми могут быть только родители, бабушка или же неслучайно попавшая в дом посторонняя женщина в качестве няни, гувернантки.

На основании сказанного очевиден вывод — советское общество стало тем обществом, которое как никакое другое создало условия, не позволявшие семье нормально развиваться. При этом мы должны констатировать не без скорби, что семья в нашей стране ещё и до революции не получила той степени развития, которое она получила в некоторых других странах, не только христианских.

В результате сейчас мы столкнулись с таким положением вещей, которое делает проблему семьи трудноразрешимой. Пытаться строить семью по каким-то патриархальным, вычитанным, как правило, из репринтных изданий представлениям — значит обрекать себя на заведомую неудачу. Невозможно возродить ту бытовую веру, которой веками жил русский народ и которая не оправдала себя уже на рубеже XIX–XX веков. Необходима семья, предполагающая нечто иное: осмысленное, продуманное христианское Евангельское мировоззрение.

Церковное возрождение у нас — и для меня как петербуржца это очень прискорбно — ассоциируется почему-то с Московской Русью. У нас пытаются возродить церковную жизнь по принципу именно Московской Руси, а я могу вслед за Г. Федотовым сказать, что гораздо более светлыми эпохами русской церковной истории были древняя домонгольская Русь, синодальный период и, конечно же, кратковременный и поразительный период новомученичества. Свидетельства о семьях новомучеников — это единственная перспектива для преодоления перекоса в нашей агиографии. Работая в Комиссии по канонизации, мы часто сталкивались с тем, что мученическую смерть принимали семьи, которые в 20–30-е годы делали свой сознательный выбор в пользу Церкви, понимая, чем этот выбор грозит. Эти люди выбирали церковную жизнь и православную семью в условиях обезбоженного общества и шли при этом на смерть. Они воспитывали своих детей с пониманием того, что, возможно, они с ними расстанутся и, думая о том, что, попав в страшные детские дома для детей врагов народа, их дети могли бы сохранить для себя какую-то веру, старались как можно больше заложить в них в ранние годы. Вот почему для этих православных христиан 20–30-х гг., когда вся страна только и занималась тем, что решала грандиозные задачи строительства советского общества, а детей отправляла в детские учреждения, принципиально важно было не отдавать своих детей в систему советского дошкольного воспитания.

Культивирование мифа о том, что якобы советская семья каким-то непонятным образом сохраняла в себе лучшие черты русской традиционной семьи, представляется искусительным и лживым. Напротив, советская семья была гораздо хуже, чем далеко не совершенная русская семья дореволюционного времени. Если мы хотим обрести для себя какие-то идеалы семьи, нам следует обратиться к пока ещё мало известным семейным историям русских православных христиан эпохи гонений 20–30–40-х годов. Следует обратиться за примерами и к последующим десятилетиям, к ответственным православным семьям, как правило, из православной интеллигенции (среди простонародья мы таких примеров почти не находим), в которых жизнь и воспитание детей были направлены на воспитание мыслящих, ответственных христиан, готовых созидать свои христианские семьи в условиях современного богоборческого общества.

Мы уже значительное время можем свободно черпать информацию из самых разных источников, и выясняется, что тот идеал советского нравственного и даже аскетического человека, которым мы жили, оказался совершенно призрачным. Помните, мы часто рассуждали следующим образом: “да, на Западе есть изобилие всего, но там мало читают. На Западе вроде бы такие хорошие социальные условия, но там журнал Playboy продаётся и порнографические фильмы транслируются, а у нас этого нет. Поэтому мы нравственнее Запада. На Западе больше, чем у нас, практикующих христиан, но мы всё равно в глубине души остаемся православными христианами. И даже Бога-то на самом деле и Церковь гнали оттого, что мы неравнодушны к Богу, а на Западе потому Церковь не гонят, что там равнодушны к Богу”.

Долгое время мы жили в таком совершенно извращённом представлении о самих себе: что бы у нас ни происходило, мы всё равно лучше всех. И вдруг с окончанием советского строя возникла ситуация, когда у нас появилась возможность получить всё то, что искушало Запад. И что мы обнаружили? Мы обнаружили в общем-то истину, которую очень непросто озвучить: мы были более аскетичны от недоразвитости. Да, действительно, на Западе можно увидеть киоск с порнографическими журналами, мимо которого спокойно проходят люди. Появление подобного рода изданий у нас сопровождалось страшным ажиотажем. Сегодня мы оказались в очень тяжёлом периоде нашей истории. Общество материального потребления, начавшее у нас формироваться, гораздо сильнее может разрушать нас, чем оно разрушает Запад.

Это может касаться всего, в том числе и семьи. Возьмём современных “новых русских”: это люди, у которых есть объективно хорошие условия для создания нормальной семьи. Они могут освободить жену от работы и предложить ей возможность заниматься воспитанием детей, они могут создать прекрасные бытовые условия, они могут дать своим детям лучшее образование и т. д. Но эта категория людей стремится как можно полнее насладиться всем тем, что даёт общество массового потребления. На доходной работе работает не только муж, но и жена, происходит постоянная смена интерьера и содержимого особняков в соответствии с последними журналами. Детей отдают как можно раньше в престижные детские сады и отправляют учиться за границу, вообще готовят их “на экспорт”, понимая, что здесь они жить не должны, здесь “новые русские”, так сказать, добирают последнее, а их дети будут реализовывать их доходы на Западе. Такого рода отношение и к стране, и к семье, конечно, не способствует полноценному развитию современной семьи “новых русских” как подлинно русской семьи, связанной с нашей страной.

Это серьёзная проблема, потому что общество завистливых бедняков, которым было советское общество, дорвавшееся до материальных благ, менее всего склонно прислушиваться к какой бы то ни было одухотворённой проповеди, и уж тем более отзываться на проповедь патриархальной замоскворецкой семьи, которую чаще всего православные проповедники и предлагают. Нам тяжелее всего осознать то, что мы были часто аскетичны от недоразвитости. Именно эта культурно-историческая недоразвитость, инфантильность нашего общества, которая проявляется на разных уровнях, выказывает себя и в семейной жизни. С моей точки зрения, она может преодолеваться только одним — воспитанием христианской ответственности.

А мы чаще всего предлагаем людям поехать то в благодатный монастырь, то к духоносному старцу, как это продемонстрировано в фильме “Остров”, обнажившем самое главное: не хотим мы Христа искать в Церкви, нам в Церкви нужно найти старца, который возьмёт на себя ответственность за все наши поступки, в том числе ответственность за нашу семейную жизнь. И вот идут православные христиане к старцу и спрашивают у него советов относительно вещей, о которых он не имеет никакого представления, а он предлагает им в лучшем случае то, что вычитывает из репринтных изданий или то, что приходит ему в голову на основании его вынужденно ограниченного личного жизненного опыта. Получается так, что культивируя в людях это духовное иждивенчество, дух патернализма, мы на самом деле не делаем того, что должны делать прежде всего: приучать их к ответственному христианскому выбору, который они должны делать самостоятельно, Христа ради и Церкви ради, в результате чего их семья должна действительно стать малой церковью.

Проблема семьи — это по сути дела проблема Церкви, и вот в каком плане. В современном обществе человек мало на что может повлиять. Не можем мы решить каких-то глобальных задач и в нашей Церкви. Но есть в этом мире одна сфера, в которой именно от нас зависит очень много — это наши семьи. В семье у нас есть гораздо большая свобода, чем в обществе, в государстве и даже в Церкви как в административной структуре. Я имею в виду и мирян, и священнослужителей. В семье мы можем гораздо больше, чем где бы то ни было. И вот здесь мы должны отдавать себе отчёт, что главным испытанием нас как христиан будет созидание наших семей. По сути дела, ответственность свою мы будем нести не за возрождение “Святой Руси”, не за “победу Православия” во всём мире и даже не за всех наших прихожан — это немыслимо, — а прежде всего за тех, кто нам особенно близок — за наших домашних.

Когда я вспоминаю греческое присловие: “сын священника — внук дьявола”, — я лишний раз размышляю над тем, как же трудно даже священнику, даже пастырю сделать из членов своей семьи достойных чад той самой Церкви, которой он служит. А если человек в семье не состоялся, кем бы он ни был, как может состояться он на своём общественном служении, даже будучи священником? И это очень серьёзный вопрос.

Игумен Пётр (Мещеринов)

4. Жизнь семьи и церковная община

Трудно переоценить роль церковных общин в деле возрождения семей в Церкви, однако до сих пор общинная жизнь так и не стала нормой церковной жизни. В связи с этим перед пастырями, имеющими попечение именно об общинной, а не о требоисполнительской жизни, стоит ряд проблем. Вот некоторые из них.

Во-первых, это вовсе не духовная, а совершенно материалистическая возможность (а чаще всего невозможность) прихода и общины помогать семьям, особенно многодетным и молодым. Мы видим многочисленные призывы Церкви решать демографическую проблему, крепить семью, и т. д., но сопровождается ли это реальной помощью? Один мой знакомый священник, служащий в небольшом подмосковном городке, рассказывал мне, как однажды он, воодушевлённый епархиальным начальством, стал с амвона призывать своих прихожан повышать рождаемость. После службы к нему подошла женщина и сказала: “Ба­тюшка! вот у меня двое детей. Мы с мужем получаем на двоих 10 000 рублей в месяц, едва сводим концы с концами. Хорошо бы, конечно, завести ещё детей; но как мы будем их содержать? Сможет ли наш приход помочь — выплачивать, например, хотя бы тысячи три-четыре в месяц?”. Батюшка ответил: “мы бы рады, но, к сожалению, мы не сможем… вот у нас крыша течёт, нужно платить за иконостас, я не могу найти денег, чтобы оплатить коммунальные услуги…”. Женщина спросила: “ну, может быть, поможет епархия?”. Больше он на эту тему не проповедовал. Всем нам известно, что официальной статьи расхода на помощь семьям у нас нет; запланированная и одобренная церковным начальством регулярная поддержка многодетности или хотя бы ресурсы на создание при храме семейного клуба совершенно отсутствуют.

Кстати, о многодетности. В одном из номеров “Фомы” приводятся размышления автора журнала А. Ткаченко о разочаровании некоторых даже церковных людей в многодетности. Такой же пример известен и мне. Отец шестерых детей говорил мне: “зачем только я слушал этих духовников, которые твердили — рожать сколько родится… Духовники эти не кормят мою семью. Максимум троих надо было…”.

Переходя уже к собственно церковной жизни, затронем прежде всего вопрос венчания. 6 марта с. г. на семинаре в ПСТГУ, посвящённом православному учению о Таинстве брака, была жаркая дискуссия о положении с канонами, регулирующими браки, в современной жизни. На мой взгляд, часто нерешаемые проблемы этого рода имеют своей основой то, что Таинство венчания преподаётся людям без какого бы то ни было поучения и проверки серьёзности их церковных и семейных намерений. Мы венчаем кого попало, а затем разбираемся в ворохе канонических недоумений, являющихся следствием этого браковенчания. Выход здесь на мой взгляд такой: достаточно строгая катехизация и требования (я имею в виду нравственные, а не только формальные) к венчающимся не меньшие, чем к кандидатам на священство. Тут же мы наталкиваемся на проблему, Церковью вроде как и решённую (в “Основах социальной концепции”), но этого решения не принимает церковное сознание; по-прежнему считается, что невенчанный брак не есть брак, а просто сожитие; ну, в лучшем случае, “недо-брак”. Проблемы этого рода нуждаются в рассмотрении.

Сейчас на многих интернет-форумах активно обсуждается вопрос возможности участия женщин в храмовом богослужении в период месячного очищения. Другой пример. В Требнике мы найдём целый ряд молитв об избавлении женщины от скверны, связанной с родовыми явлениями. Таковы “Молитвы жены в первый день рождения отрочате ея”, “Молитва во еже назнаменовати отроча в осьмый день”, “Молитва жене родильнице по четыредесетех днех”, “Молитва жене, егда извергнет отроча”. В этих чинопоследованиях, как бы возвращаясь к ветхозаветному пониманию нечистоты, авторы молитв считают нечистыми не только саму родильницу, но и прикоснувшихся к ней, а сама она до сорока дней не допускается до причащения. Эти запреты идут от ветхозаветных традиций исполнения иудейского закона, имеющих очень косвенное отношение к христианству. К сожалению, современные пастырские ответы на этот вопрос редко могут удовлетворить кого-либо из вопрошающих. Среди прочих нелепостей, порождённых идеологией “скверны”, необходимо назвать и совершенно чудовищный запрет матерям присутствовать на Крещении собственных детей.

Вообще подготовке семьи к Таинствам венчания и крещения детей необходимо уделить особое внимание. На уровне общецерковной практики единственное условие для участия в этих Таинствах — это оплата запрошенной суммы. Ситуация усугубляется наличием множества предрассудков, навязываемых людям околоцерковной молвой и никем не опровергаемых.

Крестить ребёнка и повенчать желающих и через это ввести в Церковь очень просто. Но что даёт Церковь молодожёнам и молодым родителям на практике (при отсутствии катехизации): непонятное богослужение; жёсткие требования к причастию; требования постов и супружеских воздержаний. При минимальных требованиях к вступлению в Церковь и к созданию малой церкви мы предлагаем людям громоздкую строгую внешнюю дисциплину православной жизни. Должно же быть иначе. Наша задача — подготовить человека к Таинству так, чтобы оно было семенем, брошенным на подготовленную и удобренную почву. У нас же Таинства крещения и венчания являются большей частью семенем, брошенным на замусоренную и заросшую землю, и мы оправдываем себя и говорим человеку: мол, молись, постись и очищай землю и тогда семя Таинства взойдёт.

В общественном сознании крещение младенцев представляется как старинный бытовой обряд, обязательный для русского человека и нередко осуществляемый даже при участии неверующих в качестве крёстных. Но истинным основанием для крещения детей должна являться их принадлежность к церковным семьям. Церковный принцип совершенно очевиден: крестить можно только детей сознательных христиан и при гарантии того, что родители (и восприемники) могут оказывать серьёзное воспитательное воздействие на детей при их воцерковлении. Очевидно, что ответственность за воцерковление ребёнка лежит прежде всего на семье. Крещённые, но выросшие вне церковного покрова дети в подавляющем большинстве не будут иметь стремления к созданию христианских семей — малых церквей.

Следует остановится и на вопросе о восприемниках. Очевидно, что в наше время в силу утери общинности и замкнутости семейной жизни роль восприемников по отношению к детям не совсем ясна. Основные функции по воцерковлению детей в наше время лежат и могут лежать только на родителях. Таким образом, основная роль восприемников — быть дополнительным гарантом воцерковления детей, быть именно поручителями за их будущую церковность. Восприемники должны быть церковными людьми, имеющими опыт воспитания детей. Именно такое понимание способно быть плодотворным в семейной жизни. У нас же главный вопрос для восприемников — вступление или невступление их в брак… Ещё раз скажем, что ни в коем случае недопустимо отстранять от участия в Таинстве крещения матерей крещаемых детей.

Собственно говоря, первыми шагами на пути решения этих проблем неизбежно должен стать гораздо более строгий доступ к крещению и венчанию, чем сейчас. Готов ли к этому церковный организм? Не разобьются ли все наши благие намерения о две вещи: идеологическую — ведь мы русские, значит, православные, значит, надо всех крестить, — и чисто материалистическую: упадёт доход… понесёт ли такой радикализм церковное начальство? Кроме того, предположим, что изменится отношение к венчанию как к тому, к чему могут быть допущены только сознательные христиане. Не придётся ли нам в таком случае внушать невоцерковлённым семьям, а тем более семьям, где один супруг — не христианин, что их невенчанность — это не только не “страшно” и не умаляет их брак, но в их недо-христианском состоянии — и норма… Насколько это вообще возможно и допустимо?

Очень важен вопрос о причащении детей. Меня в интернете обвинили чуть ли не в детоненавистничестве, в то время как я говорил лишь о том, что причащаться нужно, насколько это возможно, всей семьёй, а не превращать причастие ребёнка в еженедельную магическую операцию, при том что часто в семьях нет той среды, в которой принятое Таинство может принести действительный плод. На прошлом Круглом столе мы уже говорили об участии семьи в богослужебной жизни и о подготовке ко причащению; я бы хотел, чтобы мы не повторялись, но сделали акцент именно на мере участия в богослужении и причащении детей.

Постная дисциплина семей также требует рассмотрения. Для сохранения семейного мира и здоровья членов семьи вопрос воздержания в пище должен решаться именно на семейном совете. По отношению к детям постную дисциплину возможно прилагать со многими оговорками, поскольку её суть в некоем “умерщвлении плоти”, которое становится актуальным для детей лишь в позднем подростковом возрасте.

Ещё одна трудность связана с тем, что наша семейная проповедь направлена на воцерковляющуюся молодежь, на неофитов. Людям, не обратившим взгляд в сторону Церкви, наша проповедь просто неинтересна. Неофитство же, как известно, зачастую связано с неправильным направлением духовных усилий, с идеализацией внешней жизни Церкви, со склонностью искать непререкаемые духовные авторитеты (в том числе священников) с целью переложить на них ответственность за свою жизнь. В частности, нередки примеры, когда воцерковляющийся человек склонен воспринимать встречающиеся в святоотеческой литературе частные практические рекомендации как общецерковные законы.

В наши дни редко присутствует понимание того, что до свадьбы человек несёт ответственность большей частью за себя и, следовательно, может отдать духовнику большую степень своей свободы, тем самым переложить на него большую область ответственности. Вступая же в брак, люди берут на себя полноту ответственности друг за друга и за своих детей перед Богом, друг перед другом и перед близкими. Как только встаёт вопрос о семье (мы убеждены в этом), все решения должны быть приняты свободно и ответственно женихом и невестой или мужем и женой. Совет и некие пастырские наставления духовника в этой ситуации очень важны, но строить свою жизнь придётся именно мужу и жене со своими детьми, а не духовнику, у которого есть своя семья или монашеская община. Крайне вредна для семьи и для воспитания детей такая ситуация, когда супруги продолжают перекладывать на духовника ответственность за те жизненные вопросы, которые после свадьбы находятся только в их компетенции и подлежат только семейному решению. Духовник в данном случае может стать только советчиком и может войти лишь в ту область жизни семьи, которую эти люди свободно доверят ему как пастырю Христову. Актуален, следовательно, вопрос: какова степень влияния духовника на созидание семьи и на первые (а может быть, и не первые) шаги в семейной жизни? Как готовить молодых людей к церковной семейной жизни в тех современных социальных, общественных, идеологических и культурных условиях, в которых мы живём?

И, наконец, нужно коснуться щепетильной темы супружеских отношений. Вот мнение одного священника — участника интернет-дискуссии на форуме диакона Андрея Кураева: «Вооб­ще попытка жёсткой регламентации и схематизации супружеских отношений есть жалкая и вредная утопия, приводящая к тяжёлым последствиям в ряде случаев. Как это себе представляют сторонники “таблицы”, когда “можно” и когда “нельзя”? Муж говорит жене: Дорогая, сегодня понедельник, сегодня “мож­но”, и поэтому давай, без отговорок? Супружество есть тайна любви, а не механическое “совокупление”, как представляется некоторым ревнителям “графиков” и “постных дней”. Жена не колбаса и не мясо, которое “употребляют” в известные дни, а в иные воздерживаются. Муж и жена свободные личности, соединённые союзом любви, и никто не имеет права соваться к ним с советами в супружескую спальню. Я считаю вредной, и в духовном смысле в том числе, любую регламентацию и схематизацию (“график” на стене) супружеских отношений, кроме воздержания в ночь перед Причастием и аскезы Великого поста (по силам и взаимному согласию). Я считаю совершенно неверным обсуждать вопросы супружеских отношений с духовниками (осо­бен­но монашествующими), так как наличие посредника (тре­тьего лица) между мужем и женой в этом вопросе просто недопустимо и до добра никогда не доводит».

Это только некоторые проблемы практической семейной жизни в Церкви.

Протоиерей Алексий Уминский

Трудно осмыслить сегодня, что такое брак, что такое христианская семья. Многие молодые люди дезориентированы. Часто они не понимают, что скрывается за названием “христианская семья”. Существует масса нелепых штампов, образов современной модели отношений юноши и девушки. Что из этого приемлемо для христианина? Каким образом достигнуть какого-то компромисса между окружающим миром и христианством? Именно это и является огромной, колоссальной проблемой. На самом деле современным молодым людям очень сложно найти друг друга и создать семью. У нас наличествует разрыв традиции. Есть “Домострой” и есть “Дом-2” на ТНТ.

Первое: что происходит на самом деле? Люди, попадающие в приход, смотрят вокруг себя и выискивают, кто из стоящих рядом мог бы войти в некую схему их представления о семье. Мы сталкиваемся с такой установкой: “Как бы мне не ошибиться, ведь православная семья должна быть вот такой, должна воплотить вот такой опыт, все должны быть вот так и вот так”. И это огромная психологическая проблема.

Второе, что подбавляет “градус” к этой психологической проблеме — это спутанность понятий: что является природой семьи, а что — смыслом, целью семейной жизни. Вот отец Алексий Мечёв писал: “Целью христианской семьи является деторождение”. Но это очевидно неправильно, а сейчас это стало штампом, который не обсуждается. Безусловно, рождение и воспитание детей является природой любой семьи, но это природное качество, а не цель. Такая же природа у мусульманской, такая же — у буддистской, да и просто у семьи. Цель же — это то, что заложено Богом в отношения мужа и жены.

Когда Бог создавал первых людей, Он сказал, что нехорошо быть человеку одному. Это совсем не значит, что имелось в виду деторождение. В Библии мы видим, что у Адама и Евы был истинный брак, я бы даже сказал — христианский брак. Это первообраз брака, образ любви. Именно в Библии мы встречаем первое признание в любви. Се кость от костей моих, плоть от плоти моей — это очень красиво звучит.

Поскольку деторождение не является целью брака, то важно сделать следующий вывод, который может многих — и в том числе священников — смутить. Многодетность не является идеалом христианского брака и не должна ставиться как идеал. Вменение семье многодетности как непременной обязанности приводит к тяжёлым искажениям всего. Совсем не многие могут вместить призыв: “воспроизводите и воспроизводите детей”. Семьи же не резиновые, люди не бесконечные. Каждый имеет свой ресурс, каждый может именно то, что может. Нельзя вменять в обязанность Церкви такую колоссальную задачу, чтобы она отвечала за воспроизводство нации. Церковь не должна решать демографические проблемы.

Перед нами поставлены совершенно другие цели. Безусловно, семья — это малая церковь, но это не значит, что она должна быть по определению многодетной или какой-то ещё. Всякая идеология, которая вносится в семью, всякая идеология, которая вносится в церковь, страшна и губительна. Идеология всегда сужает жизнь, в конечном итоге до каких-то сектантских образований.

Если мы говорим о том, что современное слово о семье — это слово о малой церкви, то тогда проповедуемая цель брака — это воплощение в браке христианской любви. Семья — это место, где человек по-настоящему и до конца реализует себя как христианин именно тем, что может полноценно реализовать себя в своём жертвенном отношении к другому. Поэтому слова Апостола, которые мы читаем на венчании, и есть образ того, что являет собой христианская семья; нет у нас никакого другого примера. Именно на это мы все ориентируемся, когда говорим о семье.

В головах же наших молодых прихожан, к сожалению, всё смешано, люди очень сильно дезориентированы, потому что о семье, о брачном союзе христиан как о воплощении евангельской жизни сказано очень и очень мало. В основном говорится, что надо рожать детей, надо воспитывать детей, надо быть многодетными. Говорится, что именно это приносит некую духовную пользу. Отец Владимир Воробьёв — мне неоднократно приходилось слышать его выступления — прекрасно сформулировал, что семья имеет лишь своё начало на земле, её путь, её продолжение лежит в Царствии Божием. Именно ради этого и создаётся семья, чтобы двое, став единым существом, это единство перенесли в вечность.

Отец Димитрий Смирнов говорил, что человек сотворён как некая “троичность”. Это действительно так. Хочется добавить, что человек сотворён как существо соборное. Семья — это выражение именно соборности человека, его внутренней антропологически заложенной церковности. В семейной жизни возможно реализовать Богом данное ей осуществление Церкви как таковой. И это очень важно, это серьёзный духовный аскетический путь подвига выстраивания себя по образу и подобию Божию. Об этом надо много и серьёзно говорить с прихожанами, об этом надо очень много и серьёзно говорить друг с другом.

Мне кажется, что сведению семьи к указанным выше идеологемам надо как-то противостоять. Я, например, тоже считаю, что многодетность — это хорошо, но я не считаю, что семья с малым количеством детей — это плохо. Каждому — по силам его. Этот вопрос не может регламентироваться ни духовническим руководством, ни какими-то соборными решениями, — это есть исполнение любви исключительно. Это то, что наполняет семью любовью.

Теперь о супружеских отношениях. Дети, брачные супружеские отношения — это исполнение любви. Конечно, когда мы говорим об интимных отношениях в семье, возникают многие сложные вопросы. Действительно, устав, по которому живёт наша Церковь — устав монашеский, находящийся вне этого вопроса. И тем не менее вопрос существует и никуда нам от него не деться. Я убеждён, что интимные отношения — это вопрос личной внутренней свободы каждой семьи, которая свободна в том, как строить свою семейную жизнь.

Остановимся на одном из вопросов испорченного сознания, которые все отношения низводят до какого-то животного состояния. Например, я не понимаю, почему супругов лишают первой брачной ночи на основании участия их в венчании или их причастия? А как быть тем супругам, которые молятся о зачатии ребёнка, чтобы он был зачат с Божьего благословения? Им не причащаться? Почему принятие Святых Христовых Тайн, причастие Бога, воплотившегося в нашу человеческую природу, жёстко связывается с некоторой “скверной”, очевидно противоречащей признанию того, что в браке ложе не скверно.

Первым людям до грехопадения Господь сказал: плодитесь и размножайтесь. Мы не можем, конечно, сказать, что мы знаем, как всё это происходило в раю. Но сейчас-то мы живём в той реальности, которая у нас есть. И брак принимается таким, какой он сейчас есть, и именно он венчается и считается неосквернённым. И тот же святитель Иоанн Златоуст, который в ранних своих произведениях говорил, что монашество выше брака, говорит и о том, что супруги, восходя на ложе, остаются целомудренными после того, как с него поднимаются.

Еще раз скажу, что интимные отношения — это отношения супружеской любви и супружеской свободы. Очень часто так бывает, что всякая излишняя аскеза является причиной супружеских ссор и в конечном итоге развода.

О любви в браке за всю историю христианства сказано менее всего. Действительно, впервые проблему любви в браке подняла литература XIX в. — русская, французская, итальянская. Но эта тема никогда не обсуждалась в церковной литературе. В семинарских учебниках нигде не говорится о том, что люди, которые вступают в брак, должны друг друга любить; с точки зрения учебников, это не условие и не основа для создания семьи. Я убеждён, что именно об этом прежде всего и должен свидетельствовать священник, который является духовником или настоятелем прихода. Он должен всеми силами радеть о том, чтобы люди, которые ищут друг друга, прежде всего ставили своей целью любить по-настоящему, эту любовь хранить, эту любовь приумножать и в конечном итоге делать её той царской любовью, которая приводит людей к спасению.

Что же касается церковно-практической стороны обсуждаемой темы, то я уверен, что в наши дни только Церковь остаётся способной говорить о том, что же такое семья, как её создавать и каким образом её сохранять. На практике, к сожалению, существует масса инстанций, которые дают возможность заключать и расторгать брак без всякого интереса со стороны Церкви — по каким причинам брак расторгнут, по каким причинам заключён новый. Нет церковного органа, церковного суда, который рассматривал бы причины расторжения церковных браков и причины благословения на новые браки.

Что такое церковный развод, о котором, кстати, написано в “Социальной концепции”? Такого понятия не существовало, оно впервые упомянуто в этом документе. В результате мы попали в странную ситуацию. Раньше Церковь была тем органом, который берёт на себя ответственность за заключение брака и преподавая благословение на него, и окормляя создавшуюся семью. Теперь же понятие церковного брака всё более и более размывается, как и понятие “законный брак”. Очень многие люди не понимают, чем законный брак отличается от гражданского, и многие священники также путают эти понятия. На самом деле между ними действительно всё меньше и меньше разницы. Люди не понимают смысла заключения брака в государственном учреждении и говорят: “Мы лучше повенчаемся, это понятнее. Здесь мы перед Богом создаём семью, а там что, штамп в паспорте?”. Такое отношение можно понять так, что если мужчина и женщина любят друг друга, то им не нужна справка, не нужно формальное свидетельство¹⁰. Им и без этого хорошо, и они могут вместе жить. Но ведь с другой стороны, Церковь имеет право венчать только те браки, которые заключены в государстве.

В результате многие священники говорят желающим венчаться непонятные мне вещи: “Вы распишитесь и поживите годик. Если не разведетесь, то приходите венчаться”. Как же это так? А если разведутся? Значит, не было брака? Этот брак, который был заключён, разведён, вновь заключён и разведён — это как бы не считается? Мол, тот, который в Церкви повенчан — это уже до конца. Но поскольку все уже знают, что есть церковный развод, то и церковные браки будут распадаться. Это очень большая проблема.

Природа брака одинакова всегда и везде, венчанный он или невенчанный. У брака одна и та же природа и одни и те же последствия развода — там и там. И когда мы допускаем такую странную возможность церковного развода, то что тогда мы подразумеваем под словом “нерасторжимость” или под нашим высоким учением о браке? Получается, что у нас самих не сформировано представление о природе брака как о том, что Бог сочетал, того человек да не разлучает. Ведь Бог сочетает людей не только в Церкви и не только через Церковь. Люди, встречающиеся друг с другом на земле по-настоящему глубоко, всё равно осуществляют ту заложенную природу брака, данную Богом. Вне таинства они не получают той благодатной силы церковного венчания, потому что они вне Церкви. Мы прекрасно знаем, что силу благодати христианский брак получает не столько от того, что он венчан священником в церкви, сколько от того, что люди вместе живут по Евангелию и причащаются Тела и Крови Христовых. Известно, что сам чин этого Таинства придуман ради одного из византийских императоров для того, чтобы он смог повенчаться с четвёртой женой. Было и такое, что люди фиксировали свой брак в римских государственных органах, а Церковь его признавала, потому что они приходили и причащались. Разные периоды были в истории признания брака.

Во всём этом, конечно, большая путаница, и в итоге — препятствия к созданию семьи. Люди ищут себе спутника жизни в православных молодёжных клубах, лишь бы только православного найти. А мир ставит перед нами очень сложные вопросы, на которые наши рассуждения о самовоспроизведении внутри наших общин никак не являются откликом.

И конечно, для вступления в брак люди должны пройти серьёзный подготовительный период. Церковь должна готовить людей к венчанию как минимум несколько месяцев, даже ЗАГС даёт месяц на раздумье. Подготовка должна быть совершенно чётко организована, потому что Церковь несёт ответственность за нерасторжимость брака. Допускать к Таинству следует тех, кто в течение полугода регулярно приходил в храм, исповедовался и причащался, участвует в общинной жизни. Я прекрасно понимаю, что в наших условиях сказанное нереализуемо, но тем не менее должны быть совершенно чётко сформулированы условия, на основании которых Церковь совершает Таинство венчания.

Важно упомянуть и разнообразие канонических проблем. Большая часть из канонических правил, относящихся к браку, стала “мёртвой буквой”. Что с этим делать, я не знаю, но убеждён, что необходимо и эти вопросы как-то решать.

Протоиерей Георгий Митрофанов

Я начну с замечательного высказывания отца Димитрия Смир­нова, которое символизирует собой очень распространённое в нашей Церкви отношение к браку. Как-то на вопрос о решении демографической проблемы отец Дмитрий сказал — “А у меня на приходе проблема эта уже решена — у нас многодетность как в Бангладеше”. Меня это удивило. Получается, что для православного священника благоденствие в семье символизирует мусульманская страна, где в основном и дети и взрослые живут так, как мне бы не хотелось, чтобы кто-нибудь жил в нашей стране. Почему именно многодетную семью нам предлагают в качестве идеала православной, христианской семьи — я понять не могу.

На самом деле многодетная семья — это семья архаичного, малоцивилизованного общества. Опыт самых разных стран — и христианских, и нехристианских — показывает, что как только уровень цивилизованности населения поднимается на достаточную высоту, рождаемость резко падает. Здесь равны европейские страны и та же Япония, например. Многодетная семья — это семья, которую мы получили из дохристианского прошлого. То, что в христианской истории многодетная семья существовала на протяжении веков — это просто свидетельство того, что христианская цивилизация на определённых этапах не достигла ещё такого уровня, когда не возникает потребности иметь меньше детей.

Апостол Павел в своём Послании (см. 1 Тим 2:15) говорил о чадородии, но чадородие тождественно понятию материнства, а не многодетности, и надо употреблять в этом контексте именно это слово, чтобы не было недоразумений.

Сейчас этот вопрос рассматривается и обсуждается со следующих позиций. Во-первых, в архаичных обществах существуют вполне определённые мотивы для многодетности — высокая смертность: надо, чтобы хоть кто-то из детей выжил. Во-вторых, многодетность в малоцивилизованных обществах связана с тем, что люди не обладают необходимой степенью личной ответственности за будущее своих детей, они не озабочены тем, чтобы дать своим детям должное воспитание, образование, создать для них такие культурные, материальные и социальные условия жизни, которые позволили бы им в дальнейшем реализовать себя должным образом. Подобную многодетность порождает недостаток развития личностного начала. Таким образом, многодетная семья — это семья, которая не особенно характерна для христианского общества; со временем, по мере социального и культурного развития, семья начинает уменьшаться во всех странах.

Впрочем, защита многодетной семьи часто аргументируется именно её архаичностью. “Все, что было раньше, было лучше”: в XIX в. было лучше, чем в XX в., в XVI в. лучше, чем в XIX в. и т. д. и т. п. Точка зрения характерная, кстати сказать, не столько для христианской, сколько для китайской культуры — чем древнее, тем подлиннее.

С другой стороны, культ многодетности в нашей церковной жизни обусловлен значительными католическими влияниями в нашем богословии, до сих пор не преодолёнными. Католическое богословие многие века базировалось на взгляде на брак блаженного Августина, трактат которого о любви Бердяев остроумно назвал “трактатом о животноводстве”. Действительно, для бывшего манихея блаженного Августина брак с его неизбежными “низменными плотскими отношениями” мог быть оправдан только одним — появлением детей. Поэтому целью брака в католическом богословии считается исключительно рождение детей. Развитию этого взгляда послужили очень многие почтенные монашествующие и целибаты, не знавшие брака, которым свойственно заимствованное ещё у блаженного Августина мнение, что плотские отношения оправдываются только чадородием. Вот почему позиция римо-католической Церкви в этом отношении гораздо ближе нашим ревнителям чадородия, чем наши же “Основы социальной концепции РПЦ”. Я уже не раз слышал упрёки в том, что “Основы социальной концепции” “недостаточно православны”. Что же, римо-католическое богословие более православно? Я проиллюстрирую это некоторыми примерами. Для римо-католиков, которые в основной своей массе считают чадородие смыслом семьи, аборт совершенно невозможен ни при каких обстоятельствах. “Основы социальной концепции”, в случае, если жизни матери грозит опасность при рождении ребёнка, допускают — не рекомендуют, а допускают — возможность для матери выбора между абортом и риском родов, чреватым её собственной смертью. Позиция католиков, восходящая к их представлению о смысле брака, представляется в своём роде очень последовательной. Если смысл брака — в чадородии, то всё должно быть принесено в жертву именно этому, и мать должна быть готова к тому, чтобы умереть, рождая ребёнка. Наши православные “Основы социальной концепции” более мудры; они уравновешивают права на жизнь матери и ребёнка и предоставляют матери право выбора в крайней, опасной для её жизни ситуации¹¹.

“Основы социальной концепции” очень чётко указывают, что неабортивные противозачаточные средства могут быть допускаемы, а абортивные не допускаемы ни в коем случае. Многие наши священники, сталкивающиеся с подобного рода терминологией, говорят, что «всё это от лукавого, любое противозачаточное средство — это грех, зачем “Основы социальной концепции” погружаются в эту гинекологию?». На самом деле допуская по сравнению с большим грехом использование неабортивных противозачаточных средств как возможный меньший грех, “Основы социальной концепции” проявляют очень последовательный православный подход к браку; они тем самым указывают на то, что целью брака являются отношения между супругами, которые при определённых обстоятельствах могут не иметь детей вообще или иметь их ограниченное количество при сохранении плотских отношений.

А что же такое плотские отношения? Их целью является общение между супругами. Я вспоминаю, как мой уже ныне покойный духовник отец Василий Ермаков, который отличался достаточным традиционализмом, беседовал с одним человеком. Я слышу его слова: “Ладно, брак честен, ложе нескверно”. Собеседник упорно начинает ему что-то говорить. “Брак честен, ложе нескверно”, — повторяет отец Василий и хочет уйти. Тот опять: “Батюшка…”. А между тем отец Василий, повторяя слова апостола Павла, стремился остановить тот жуткий стриптиз, который почему-то очень хотел предложить ему этот человек — “нет, батюшка, скверно моё ложе и вот послушайте, как оно скверно”. Действительно, перед нами очень серьёзная проблема, потому что если мы отдаём себе отчёт в том, что целью плотских отношений не является только рождение детей, то мы должны вообще эту тему вынести за рамки исповедального разговора: хотя на исповеди можно говорить обо всём, но не всё имеет отношение к исповеди.

Мне довелось много лет назад делать доклад на Рождественских чтениях по поводу программ полового воспитания. В этом докладе я достаточно резко говорил о том, насколько предлагаемые программы неприемлемы. Но вопрос всё равно остаётся очень важным. Безусловно, Церкви нужно задуматься, каким образом воспитывать наших прихожан, и прежде всего, конечно, детей в этой самой сфере, на которую было наложено долговременное табу. Лицемерный пуританизм советского общества приводил к тому, что представление о брачной жизни, о плотских отношениях люди черпали из самых сомнительных источников. То же самое происходит и сейчас. Поэтому когда мы справедливо критикуем те программы полового воспитания, которые предлагаются сейчас в школах, мы не только должны их критиковать, мы должны предлагать какую-то альтернативу. Но уже само словосочетание “Православный курс полового воспитания” звучит как “деревянное железо” — как же такое может быть. Не может православный человек быть воспитан в плане половой жизни. А как же без этого строить подготовку людей к браку? Я дерзаю называть вещи своими именами — это действительно актуально. В данном случае мы — и это очень хороший аргумент против наших ревнителей “советского пуританизма” в Православной Церкви — можем сказать, что они ведут себя как католики, а не как православные.

Я часто вспоминаю мой разговор на очень серьёзной конференции по биоэтике в Петербурге с католическими священниками. Они непримиримо говорили, что брак — это прежде всего рождение детей, что любой аборт — это грех, что женщина должна умирать в родах, что противозачаточные средства недопустимы, что нужно выяснять, в какие дни можно женщине забеременеть, а когда плотские отношения недопустимы… Я чувствовал за всеми этими разговорами только желание максимально отравить супругам жизнь в браке подобного рода унижающими человека обсуждениями и рассуждениями.

Мы, конечно, не готовим к венчанию наших брачующихся. Более того, с одной стороны, мы венчаем всех подряд, а с другой стороны — тех, кого мы знаем, мы стараемся обвенчать обязательно с православными. Вспоминаю, как во время чтения мною лекции по христианскому кинематографу я разбирал эпизод, когда апостол Петр благословил главных героев — язычника и христианку — на брак. Здесь я не мог не пошутить, обращаясь к своим слушателям: какой всё-таки малоцерковный человек апостол Петр! Вместо того, чтобы потребовать от главного героя принять крещение, научиться “вычитывать молитвенное правило”, “выстаивать богослужение” и т. д. и т. д., он благословляет их на брак только лишь на том основании, что жених готов признать за своей будущей женой право оставаться христианкой. В этом скрывается глубокая вера ранней Церкви в силу христианства. Мы же идем по другому пути.

В то же время я не согласен с умалением зарегистрированного брака. Есть другая опасность: люди, которые не берут на себя никаких обязательств, но хотят поиграть в брак, венчаются без свидетельства о браке. И в редких случаях, при нашей безответственности — это одна из основных частей нашей ментальности постсоветского времени: когда от тебя ничего не зависит, значит, ты ни за что не отвечаешь, — люди стремятся венчаться без регистрации брака именно чтобы не связывать себя никакими обязательствами. Я считаю, что в таких ситуациях всё должно решаться индивидуально. Ведь есть, например, наш пресловутый жилищный вопрос, когда люди хотят жить вместе, но по какой-то причине не могут регистрировать брак. Конечно, здесь можно пойти на уступки, если ты людей знаешь. Но когда ты их не знаешь, мне кажется, что наряду с прохождением ими какого-то курса предбрачной катехизации безусловно должно быть в наличии свидетельство о браке.

Что касается расторжения брака, то “Основы социальной концепции” пошли гораздо дальше Поместного собора 1917–1918 гг. и предложили уже две дюжины причин для расторжения, и не со всеми бы я, наверное, согласился. А по существу дела мы сталкиваемся с очень серьёзной проблемой: при отсутствии церковного суда в разных епархиях приняты совершенно разные подходы к расторжению брака, — при том что расторжения вообще быть не должно. В некоторых епархиях достаточно одному супругу придти в епархиальное управление, предъявить паспорт, ксерокопию свидетельства о разводе и прошение о расторжении церковного брака — и он получает факсимиле архиерея, благословляющее расторжение. Это вызов церковному пониманию брака, и правильнее было бы сделать так, как это и делается в иных епархиях: не принимать прошений о расторжении церковного брака. Если человек, который был в венчанном браке, расторгнул свой гражданский брак и потом решает вступить во второй венчанный брак, — то вот тогда он должен прийти в епархию, представив свидетельство о расторжении предыдущего гражданского брака с указанием причин его расторжения; и если архиерей сочтёт это возможным, тогда пишется прошение благословить его второй брак. То есть речь о том, чтобы не расторгнуть первый брак, а благословить второй. До революции расторжение брака требовало подробного расследования, и санкцию на расторжение брака давал только Синод. Это была очень затруднённая процедура.

Когда мы говорим о расторжении церковного брака, мы должны констатировать, что сейчас у нас эта практика очень упрощена, и мы игнорируем то, что для сохранения браков очень важным моментом было бы настроение в общине. Но для этого нужна община, некая общинная жизнь. И не будет у нас полноценных венчаний, если они будут оставаться индивидуальной требой. На приходе венчание должно происходить в присутствии общины; человек должен ощущать свою ответственность перед теми, кто его знает. Но этого у нас нет, и поэтому в качестве предварительной меры нужно искать путь катехизации и вводить людей, собирающихся венчаться, в ту общину, в которой будет венчание.

Здесь очень много проблем; важно, что мы хотя бы проговариваем эти проблемы, не делаем вида, что их не существует. Но ни один священник и даже ни один настоятель не может решить многие из этих проблем на своём уровне. Есть проблемы, которые должно решать на епархиальном уровне и даже общецерковном. Но я не думаю, что будут решаться; сужу об этом по нашей боязни вызвать гнев ревнителей старомосковского благочестия, гнев ревнителей многодетных браков, часто самих не имеющих детей — это действительно проблема, которая мешает нашей Церкви решать очень многие серьёзные вопросы.

Игумен Пётр (Мещеринов)

6. Наши ресурсы и практические выводы

В Москве около 400 приходских храмов, а в них — примерно 1400 священников и 500 диаконов.

Можно утверждать, что православные храмы Москвы могут принять в целом не более 500 000 проживающих в г. Москве людей (5% от общего числа). Полноценно участвующих в церковной жизни и окормляемых духовно христиан не более 150 000 человек, то есть не более 1,5% москвичей.

Крайне редки примеры, когда хотя бы 5% средств от дохода храма отчисляется на просветительскую и социальную деятельность. Как правило, всё ограничивается парой-тройкой преподавателей воскресной школы, а также несколькими добровольцами. До сих пор практически повсеместно почти полностью отсутствует финансирование даже детских воскресных школ. В средней московской воскресной школе не более 30 человек, а в целом по Москве — не более 10 000 детей. Во всех православных молодёжных организациях Москвы не более 2000 человек. В православных вузах Москвы на очном отделении обучается не более 3000 человек. Количество активной православной молодёжи в Москве не превышает 500 человек, причём 90% из них знают друг друга близко или “в лицо”; такая малочисленность активной молодёжи Москвы и ближайших епархий может стать катастрофической для полноценного функционирования Церкви в будущем.

В подавляющем большинстве случаев зарплата подвизающихся на церковной ниве людей для Москвы не превышает 5–6 тыс. руб. при прожиточном минимуме ок. 8 тыс. на человека и 15–18 на семью.

Но главная и самая существенная проблема — отсутствие делателей, то есть людских ресурсов, которые способны донести Евангельское благовестие адекватно, искренне и живо и в то же время научно и современно, а не кликушески и дилетантски. Кадры уходят из-за отсутствия нормальной оплаты труда и авторитарного отношения к ним церковных властей. Система церковного просвещения и социальной сферы в 80% случаев работает на неофитах, пока они не обретут потребность в заработке. Налицо постоянный “перезапуск системы с нуля”: старые ушли, а новые всё начинают заново. Не построено транслируемой и тиражируемой общецерковной системы работы с детьми. Здесь действует принцип “во славу Божию”: есть энтузиаст — ну пусть он работает (бесплатно), мешать не будем. Нет энтузиаста — ну что ж, нет так нет… Приходится констатировать, что Церковь на практике оказывается не заинтересованной в детской и молодёжной работе. Все говорят: “Нет денег”…

Если вдруг к Церкви живо и ответственно обратятся ещё 2% москвичей, то мы не сможем их принять и воцерковить просто в силу отсутствия у нас ресурсов. Приведём пример. В Москве насчитывается не более 15 реально действующих православных молодёжных общественных, приходских и общецерковных организаций. Большинство из них обладает помещением, способным одновременно принять не более 50 человек, редко — до 70. Если завтра в Церковь придёт 5000 молодых людей, то их негде будет принять и элементарно разместить на несколько часов¹².

Исходя из сказанного, представляется важнейшим на данный момент направить церковные силы на создание именно внутрицерковной социокультурной семейной среды, из которой вырастут дети, жизненно усвоившие семейные ценности, стремящиеся создать истинные христианские семьи. Эти “новые” люди и смогут в будущем стать основой церковного возрождения семьи.

При этом иногда складывается ощущение, что некое развитие семейности в Церкви осуществляется скорее вопреки призывам и декларациям, чем благодаря им. Практическая неразработанность православного учения о браке, манихейские и аскетические нотки, дисциплинарное “закабаление” семьи — всё это только препятствует её становлению. Неразвитость общинной жизни приводит к практической невозможности напитаться опытом христианской жизни и включённости семьи целиком, именно как малой церкви, в таинственную жизнь Церкви. Произвол и “старцепоклонничество” порождают безответственное восприятие жизни и отказ от личностного и серьёзного построения семейной жизни. Особенно в таких случаях страдает практическая и социальная сфера семьи. Мы уже говорили, что “Основы социальной концепции Русской Православной Церкви” так и остались декларацией о намерениях.

Церковь не может показать обществу пример достойного отношения к семьям. Даже для “своих” семейных и многодетных мы не можем создать достойного рынка труда. На церковные зарплаты невозможно содержать семью даже из трёх человек. По мнению священника Андрея Лоргуса, семьи священников не могут быть примером для подражания хотя бы в силу их “спе­цифичности”.

Церковно-воспитательная работа остановилась в своём развитии в конце 90-х годов ХХ в., с тех пор фактически не слышно о новых серьёзных проектах. Более того, известны факты упадка и развала некоторых крупных воскресных школ из-за полного отсутствия финансирования. Нет притока профессиональных кадров. На этом фоне совершенно абсурдной кажется ситуация расцвета маргинальных “учителей” и проповедников “сектант­ского православия” — борцов с различного рода врагами. Православные семьи зачастую выступают неким рассадником различных маргинальных идей: неприятие прививок, отстаивание “домашних родов”, недоверие школам и детским садам и т. п.

Прежде всего со стороны церковных структур отсутствует какая-либо поддержка семей; нет ни социальной, ни юридической, ни медицинской, ни психологической помощи, а энтузиасты являются исключением из правил. У нас нет даже Синодального отдела по вопросам семьи, и получается, что вопросы взаимодействия с армией и вооружёнными силами для нас важнее, чем семья.

Что же нам делать?

Понимая, что семейность воспитывается только в семье и никак не зависит от проповедей о семье, для нас жизненно важно отказаться от идеологизированной безответственной проповеди и призывов и обратить наши ресурсы на помощь прежде всего приходским христианским семьям. На уровне приходов и благочиний необходимо проводить деятельную заботу о семьях и тратить на это определённую (значительную) часть доходов храма.

Важно понять, что семья прорастёт сама, если удобрять почву вокруг неё, а не утрамбовывать. Семья должна жить в свободе, поскольку она живой организм, решающий не только церковные задачи, но и свои собственные. Семья — не инструмент; об этом писал протопресвитер Александр Шмеман: «Семья не имеет “цели”, она не “прагматична”. Она источник, она — та жизнь, из которой вырастают цели»*^* .