В культурном центре «Покровские ворота» состоялась встреча с польским режиссером Кшиштофом Занусси. Встречу провел председатель Синодального информационного отдела Русской Православной Церкви Владимир Легойда. Пан Кшиштоф ответил на вопросы о культуре, искусстве, политике, языке христианства и многие другие.
Не в такой степени варвары
Развитие человека от зверства до человечества и до Божества — это плавный переход. И в том смысле, подвиг человека – это культура. Мы рождаемся все варварами, человечество растёт постепенно с помощью Божьей и никогда не приближается к Идеалу. К Идеалу приблизиться невозможно. Но если поставить напротив культуры варварство, то вы согласитесь, что христианство – это культура. Это высота чувств. Евангелие говорит, что большего не может сделать человек на этой земле, как отдать жизнь за другого человека. Для меня это тоже доказательство самой высокой культуры: человек добился того, что пересек инстинкт защиты собственной жизни.
Я бы хотел понимать культуру в очень широком смысле — не только как образование или искусство. Это всё только части, которые принимают участие в развитии человека, но и без них можно быть святым. А святой — это человек самой высокой культуры для меня, это доказательство высоты культуры — чего мы добились.
Культура рассказывает то, что мне ближе всего. Это помогает нам употреблять опыт прошлых поколений. А я уверен, что какое-то развитие в человечестве существует. Посмотрите на маленьких детей: они как звери, как животные, а потом постепенно-постепенно не бьют уже соседа по голове, когда хотят игрушку – это уже культура. Сегодня людей, у которых развита совесть, есть какое-то понятие высоких чувств — не знаю, как провести статистику — мне кажется, гораздо больше, чем было когда-то раньше. Это и есть развитие человечества. Мы не в такой степени варвары, как были когда-то.
Новое варварство
Есть мнение, что мы живём сейчас в такие времена, когда пришла новая волна варваров, новое варварство. Но во времена Древнего Рима тоже пришли варвары, культура рухнула. Человечество прошло несколько шагов назад, а потом поднялось гораздо выше, чем было раньше. Значит, такие процессы бывают. И сейчас у нас такое внутреннее варварство. Раньше это было варварство, которое пришло с другой страны, Альп и напало на Древний Рим, и его разрушило, были турки, разрушившие Византию.
А что происходит сегодня? Огромное участие великих масс, которые раньше не имели никаких прав, никто их не спрашивал и они существовали рядом с элитой, рядом с образованными людьми, у которых были развитые чувства и совесть. Эти варвары сейчас поднялись, и снова мы пошли немножко назад, а потом, может быть, вновь будет подъём.
Но разобраться в этом просто невозможно, потому что сегодня нас много, и только Бог знает, сколько у нас сейчас святых. Мне кажется, есть шанс, что святых сейчас больше, потому что людей больше. Наше количество приближается к семи миллиардам, и я надеюсь, что процент святых тоже поднялся.
Красота, добро и правда – одно и то же
Я исхожу из Платоновского мнения, что красота, добро и правда – это одно и то же. Вкус, который касается одежды или кухни, может расходится, но человек высокой морали — в том красивый. Это уже эстетика. Поступки бывают красивыми, мы так спонтанно говорим: «Как он красиво поступил!». Ничего более красивого, чем человек, который выполняет красивые поступки, в мире нет. А внешняя красота тоже имеет значение, но она не самая главная.
Существует такое явление: «sacro kitch». У вас, православных, есть перед этим щит, потому что есть канон. Художники не могут себе позволить строить храмы как захотят, а потом их красить по-своему. У католиков, к сожалению, это разрешено, и на такой невероятный «сакро кич» просто неприятно смотреть.
А что это «кич»? Это искусство без тайны. «Кич» начинается с того момента, когда уже рецепт всем известен, и мы знаем, «как это сделать». И тогда «кич» значит плохой вкус. Это фальшивая вера, это фальшивое святое, это элемент фальши в наших отношениях.
Очень трудно молиться в храме, который построен на основе человеческой гордости, на пустоте архитектора. Особенно в Италии видно, что там много интересных произведений искусства в храмах. Люди среди этих хороших произведений находят только некоторые, перед которыми им удобно молиться. А столько великолепных Мадонн висит в костёлах, а перед ними никто не молится! Значит, там автор слишком сильно выразил себя, а не обратился к Богу. И его произведения не притягивают человека, не помогают молиться. А высокое искусство помогает.
Парадокс парадокса
Если в искусстве нет тайны, то это уже не искусство.
В искусстве может присутствовать парадокс, но только если он нам помогает почувствовать загадочность нашего существования — тогда это искусство высокое. Если я этого не нахожу, то это искусство повторяет то, что я уже знаю. Значит это «кич». Я могу отвергнуться от такого искусства, в котором нет чувства загадочности нашего существования, нашего пребывания на этой земле, нашей судьбы. Парадокс помогает нам почувствовать, что ничего мы так просто не понимаем, хотя нам так хочется всё объяснить, найти рецепт и сказать: «Будете жить, дадим рецепт, и вам будет хорошо». Оказывается — неправда, так не будет.
Парадокс — это только инструмент. Если он цель, то это разрушительная цель.
В современном искусстве много парадокса ради парадокса, но в истории всегда так было, что большинство творчества было нехорошим, а только маленькая часть его была хорошей. Так происходит в разных пространствах искусства.
Искусство сильно держится в архитектуре. Она живёт свободно, видно, что она дышит, что новые средства и технологии дали архитектуре новые возможности. С другими видами творчества — с живописью, с музыкой — есть пробелы. Куда она идёт, и что это — современные живопись и музыка? Здесь есть неясность.
Что-то исчерпалось. В архитектуре есть новые задачи, архитектура необходима. А стенки можно украшать живописью, но мы можем жить и без этой живописи на стенках. Мы не требуем их так сильно.
Я часто вижу разные аукционы современного искусства, и думаю, даже если бы мне подарили, я бы не принял, а если бы принял — продал бы. Но дома держать это я не буду. Пусть будет такая страница в истории искусства, но не у меня дома.
Голливуд и фаст-фуд
Голливуд — это огромные концентрации капитала масс-медиа, а там есть полноценные течения. В Голливуде есть много произведений, которые, даже если они выполнены на примитивном уровне, находятся на довольно высоком уровне с нравственной точки зрения. Там часто есть что-то более порядочное, чем например, в западноевропейской кинематографии — во французской или немецкой картинах. Голливуд просто обслуживает массовую публику.
Скажем так, даже в Макдональдсе есть еда, которая не вредит. Появляется, но редко.
Массы и элиты
Очень трудно справиться с понятием «массы», потому что массы – это наши ближние, мы не можем от них оторваться. Но в любом пространстве, если есть динамика, то кто-то поднимается вверх, а кто-то остается позади.
Мы сейчас любим говорить, что все равны во всем. Это ложь. Мы прекрасно все знаем, что мы не во всем равны. В некоторых пространствах это ясно: в спорте нельзя говорить такие глупости: есть люди, которые бегают на Олимпийских играх, есть такие, как я, которые войдут на третий этаж, и уже дышат тяжело. Мы даже в себе самих не равны — всегда есть возможность быть немножко лучше, чем я был вчера.
Массы всегда выдают себе какую-то элиту, которая двигается вперед. А элита всегда впадает в склероз и распадается. Эту динамику я вижу постоянно.
Сейчас надо радоваться, что массы так невероятно поднялись за последние пятьдесят лет во всей развитой части мира. Раньше эти массы были очень примитивны, были лишены возможностей, и их уровень в духовном смысле был очень низким. А сейчас они поднялись.
Святые – это тоже элита для нас, христиан. Мы не можем сказать, что это не элитарная формация. Хотя надеемся, что все мы окажемся святыми, если Бог этого захочет. Я думаю, что мы все призваны быть частью этой элиты. Только по своей вине мы отстаем.
Те, которые отстали, останутся массами. На Олимпийских играх не все добегают первыми до цели. Победитель только один. Все отстали, им не удалось — но это от недостатка таланта или характера.
О толпе паломников
Меня раздражает, если люди презрительно смотрят на толпу (например, в очереди к Поясу Богородицы). В этой толпе есть святые и тупые. Конечно, я не могу судить о пропорциях, это только Бог знает. Важно, что мы не равные, даже сами перед собой, — это важнее всего. Я могу быть завтра лучше, чем сегодня или хуже, чем сегодня — и это буду тоже я. И те же люди, которые умеют стоять долго в толпе или в очереди, и как-то приблизились в духовном смысле к святому — конечно, победители. Значит, Бог дал им это благо: они что-то почувствовали, приблизились к чему-то.
Когда здесь мы говорим «толпа» – мы используем это слово не в обычном смысле, потому что там очень разные люди. На коленях идут в храм люди, у которых больны дети, — и это могут быть профессора университета или самые простые христиане. Ничего здесь судить невозможно.
Я думаю, что не на этом пространстве можно говорить о примитивизме.
Но те, которые стояли в толпе, а еще по дороге рассказывали сплетни, и говорили, как ненавидят соседа — да, это темная толпа. Но и они могут измениться к концу этой очереди. Бог это умеет делать. Это нас всегда удивляет, что будут первые, а мы будем последними.
Когда гордыня уничтожает
Любое произведение искусства, которое поддерживает и развивает нашу гордыню, нас уничтожает. А то, которое дает нам чувство, что мы маленькие, и кто-то есть выше нас, приведет к развитию.
Если мы это почувствуем, мы уже ближе к правде, а мы ищем правды всю жизнь.
Так что в этом смысле в Голливуде у часто вижу такие простые примеры, которые подтверждают элементарные ценности. Это, например, дружба, верность, похвала семьи.
А есть такой прогрессизм, который верит, что все, что мы разрушим — на пользу человечества, хотя не может предложить ничего, что бы они хотели построить. Его носители говорят: «Разрушим все, а потом увидим, что будет, и будем строить заново».
Это уже в истории произошло несколько раз, и всегда кончалось плохо. Это я больше вижу в европейском кино, чем в американском. Там все-таки я нахожу элементарные ценности в большинстве картин.
Скромность человека, чувство, что мы маленькие по отношению к Богу, – это правда. А кто говорит наоборот: «Я — Бог», — это ложь. Поэтому я в такое произведение искусства не поверю.
Другое дело — скромность авторов. Кардиналы в Ватикане говорят между собой: «Что касается скромности, я лучше себя не встретил».
Над этим можно издеваться, но это слабость человека. Слабость – гордыня автора. Нескромность – это еще не страшно. Но если проповедь у произведения искусства такая, как у Ницше, тогда это страшно. Но Ницше не художник, Ницше – философ, несчастный человек. Ницше – это отец 20-го века в смысле философии. Он, конечно, очень опасен в своем мышлении. Он сам болел, и эту болезнь можно объяснять, а те, которые ему поверили, поступали хуже.
Таких произведений искусства, которые были бы противны моему мнению, что все ведет к Богу, я просто не нахожу. А если нахожу, часто имею чувство, что, может быть, они не так хороши, как о них говорят.
У меня трудность с Джеймсом Джойсом. Я Джеймса Джойса не совсем уважаю, не могу понять, почему он так нравится. Значит, я на это искусство глухой. Уже у всех остальных из этой эпохи я вижу постоянный поиск идеала, а это уже обозначает, что это искусство ведет к Богу.
Черный квадрат Малевича
Знаете, у меня столько таких «черных квадратов» дома, что мне он не нужен. В свое время он был необходимым, чтобы что-то сказать, но я могу жить без этого.
Вообще, произведение искусства, о котором можно рассказать по телефону, уже не так важно. А Малевича проще по телефону рассказать, не надо его смотреть.
Может ли художник нарушать сакральное пространство?
Мне кажется, что не может — и все. Не надо его пускать, а если пустили — надо выгнать, потому что сакральное пространство — для святого. Если он хочет употреблять это пространство для своей известности, это уже преступно.
Вы знаете, я не хочу говорить о толерантности, даже о тактичности. Это уже вопрос хорошего вкуса. Если кто-то хочет добиться известности, он может сжечь библиотеку. Это уже в древние времена один сделал, его фамилии называть не надо, потому что он этого хотел. Но мы, к сожалению, его фамилию знаем. Это глупость и пустота человека.
Но святое должно остаться святым. Если делает это пустой дурак, надо иметь немножко терпения. Если делает кто-то совсем сознательно, надо его выгнать и даже наказать. Я здесь не хочу быть толерантным без границ. Я просто не хочу, чтобы кто-то наплевал мне в лицо, и говорить, что это дождь падает. Нет. Это кто-то хотел наплевать, а я на это не согласен.
В Великобритании принято решение, что работодатель может уволить человека за демонстрацию христианского символа. Это тоже нарушение сакрального пространства. Не надо голосовать за партии, которые имеют такие программы.
Я в Польше столкнулся с чем-то похожим. Появились такие новые прогрессивные люди в нашей авиакомпании, сказали, что мы хотим быть на уровне англичан, мы против того, чтобы люди, которые обслуживают пассажиров, имели какие-то религиозные символы.
Я обратился к ним с письмом: «Кто имеет смелость расписаться под таким решением — если польская еврейка в стране, где прошел Холокост, не имеет права носить свою звездочку?!». Оказалось, что никто не имел смелости расписаться под этим. Это решение было снято. Надо иногда кричать, если глупость человеческая возноситься очень высоко. Можно иметь и терпение, но есть момент, когда надо вовсю кричать: «Нет, мы на это не согласны».
Вина освобождает
Сейчас немодно говорить об освободительном влиянии чувства вины. Это благо, что мы чувствуем вину. Для кого чувство вины недоступно — тот инвалид. Такая культура тоже не имеет для меня полных размеров. В чувстве вины – всегда есть шанс, чтобы что-то исправить. Если мы чему-то виноваты, значит, мы могли поступить по-другому.
В том есть для меня спасительная сила.
Насколько с 1968-го года вся поп-культура пробует нас освободить от чувства вины.
Я бы хотел напомнить людям, что чувство вины – это освобождение, не надо от него освобождаться.
Есть даже в поп-культуре течения, которые это чувствуют. Скажем, экология – заинтересованные в ней люди признают, что мы виноваты, потому что испортили эту невероятную планету, которую нам Кто-то подарил. Там уже появляется чувство вины, а в этом есть здоровая мысль, что можно спасти эту планету.
Конечно, есть случаи обманов, и мы это тоже постоянно видим, этим можно спекулировать, это правда, это опасно. Но тем, которые хотят жить совсем без этого иудео-христианского чувства и понятия вины, в том числе, вины наших прародителей, жить очень неудобно, очень трудно.
Борьба идей без борьбы людей?
Среди художников такой пример дать нелегко, но я воспитан в среде физиков и математиков. И между ними я очень часто вижу людей, которые совсем не согласны со мнением соперника, но они прекрасно могут дружит.
Что касается художников, это труднее. Политиков – тоже труднее. Но пока у нас разные мнения, но мы ищем добра, тогда не может быть ненависти к человеку. Он находит это добро, где, я думаю, его нет, а я думаю, что добро в другом месте.
Вражда начинается с момента, когда я думаю – он врет, он прекрасно знает, где правда, но этого не скажет, потому что это ему неудобно, потому что он ввиду этого потеряет деньги. И в тот момент мы уже не на уровне борьбы идеи, а начинаем борьбу за то, чтобы наказать человека, чтобы его унизить, потому что у него низкие мотивы, что он по низким причинам говорит то, что он говорит. Мы подозреваем, что он в это не верит, он знает, что мы правы, но он вас хочет унизить, и он говорит, что мы говорим то, что нам удобно, а мы говорим: нет, он говорит, потому что он за это получает деньги, это нужно для его карьеры…
И так далее.
В чистой науке это не так часто. Часто бывает, что люди умеют спорить, и как люди, они спорят на такие темы, которые нам вообще недоступны. Когда я вижу спор двух математиков, очень трудно разобраться, в чем дело, где разница.
Политик — медиа-звезда?
Это все новые феномены. Мы этой такой медийной политики и интернета еще десять лет тому назад не имели. И в этом, конечно, всему развитому миру очень трудно разобраться. Потому что борьба уже идет не за избирателей, а за тех, которые будут представлять свои мегазвезды перед публикой. А публика будет голосовать так, как им подскажут медиа. И это огромный недостаток новой демократии, надо ее перестроить, сделать ее по-другому.
Как – я тоже не знаю. К счастью, это не моя специальность. Но я ни одной страны мира сейчас не вижу, где демократия была бы надежной, такой, чтоб мы хотели повторять это за ними. Просто она затормозилась и где-то нам дает только одну возможность – голосовать так, чтобы меньше было зла, потому что мы только выберем между плохим и очень плохим.
Это недостаточно оптимистично. Но так есть.
А с другой стороны, вы знаете, мы все чувствуем, что такая демократия, которую мы сегодня построили, в ХІХ веке нам казалась идеалом, а сегодня она никак не работает.
Два года тому назад, когда у нас были президентские выборы в Польше, и мне по дороге в аэропорт рано утром, в шесть часов утра, надо было пробиться в избирательную комиссию. Они только проснулись, я только проснулся.
И пришла мне в голову такая дурная шутка. Я первым голосовал и сказал, что у меня очень важный орден, на то, что мне надо дать две карточки для голосования.
И, знаете, вся комиссия задумалась. Сказали: мы посмотрим, есть ли такое. Значит, для них это было правдоподобно, потому что они считали, что, может быть, есть люди, у которых должно быть три голоса, а есть люди, у которых полголоса хватит. Мы об этом даже подумать не умеем. Один человек – один голос. Это не работает. Потому что половину голосов можно купить — это уже нехороший голос. А есть люди глубоко ответственные, авторитетные, за которыми я буду голосовать, как они подскажут.
Так что даже самый элементарный момент демократии сегодня уже как будто не совпадает с нашей интуицией: что-то там не так.
А как будет – увидим. Уже новое поколение должно построить новую модель демократии, массового общества, с доступом к интернету, и где бы люди лучше проверяли кандидатов и лучше знали, за кого они голосуют.
Китай и христианство
Я читаю лекции в Китае. У меня впечатление, что Китай с такой скоростью развивается, что мы сразу, приземляясь в аэропорту, видим, что мы уже не первый мир. Там есть огромное развитие, вера в будущую миссию Китая.
Это все журналисты подтверждают.
Я встречаю моих студентов, я чувствую гигантскую дырку в их духовном пространстве. Культурная революция оторвала их от корней, и это до сих пор очень сильно давит этих молодых людей. Они не знают, кому поверить и с огромным интересом смотрят в направление христианства.
А я, как христианин, вижу, как меня ограничивают то, что я не умею говорить о христианстве без нашей культуры, которая никак не имеет отношения к Китаю. Как говорить без схоластики? Я как католик, не умею. Как говорить без всех понятий платонизма, неоплатонизма, которые вошли в христианство? Но Евангелие существует без этого всего. И мне наивно казалось, что может быть просто сказать любому – это истина христианства.
Оказывается, что для китайцев это особенно неудобно. Знаете, им неудобно говорить «любовь», потому что у них традиции буддистские — освобождения от чувств, а любовь для них – это чувство. Значит, лучше освободиться от него. А христианин говорит: нет, наоборот, надо развивать. И даже разговор об этом, что любовь – это работа, это подход к жизни, это не только чувство — из-за этого очень трудно договориться, что мы имеем в виду, и что мы им можем предлагать, как люди, у которых есть развитое религиозное сознание, и мы его передать не умеем. Не умеем, потому что развиваемся на языке, а наш язык уже оформлен так, что не переводится на китайский.
А желание у них огромное: скажите нам что-то, мы чего-то ждем. В Южной Корее, которая уже является христианской страной, потому что там больше 50% христиан (27, кажется, процентов протестантов, остальные — католики и православные) тоже была такая дырка. Она заполнилась, потому что там свободная страна. Хотя понятно, что для них христианство – это определенная свадьба, и определенные церемонии свадьбы, и определенная церемония похорон. А все остальное – это уже неясно. Они остались со своими остатками буддизма.
А мы в Европе, могли бы пойти навстречу Азии, а сидим и занимаемся нашим делом, не умея чувствовать, что кто-то чего-то от нас ждет.
Я этим хотел поделиться с моими китайскими студентами. Интерес к жизни — гигантский, им все интересно. Им сейчас очень интересна зарубежная кухня. Новые поколения пробуют новый вкус. Огромное количество разных странных ресторанов: продают просто суп из порошка, и они считают это европейской кухней, очень им нравится.
Там огромное пространство, с которым можно что-то делать. Если бы Европа и вообще христиане поверили, что нам есть, что им предложить! Но это предложение надо сформулировать на чисто евангельском языке. Если мы будем идти к ним с нашей философией – они нас уже не поймут.
Евангелием и всей нашей светской культурой выработан определенный контекст. Китай – гигантский континент, который только начал открываться, он еще закрыт, но уже открывается миру. И в тот момент наша ответственность за имеющуюся у них духовную дыру огромна. Раньше возможности не было,потому не было никакой задачи. Но сейчас Китай открывается, а мы не готовы. Жаль.
В свое время дон Ричи, иезуит, почти уже уговорил императора, и как будто христианство уже почти начало побеждать. Но Ватикан уперся: китайцы должны молиться по-латински. Святой Дух помрачил какие-то головы, что они с такой мелочью, за такую мелочь зацепились.
А сегодня это огромная страна, которая будет играть огромную важную роль в истории человечества. И если мы верим, что христианство – это правда, жаль, что мы им этой правды передать не умеем.
Раньше тоже мы не умели, но уже знаем, какие ошибки мы сделали, а сегодня мы как будто не готовы придти с какой-то другой формулировкой, которая бы помогла людям почувствовать себя христианами, даже если бы они не изучали нашей философии.
Здесь великолепно помогает язык искусства. Но я вижу, что у публики там огромная чувствительность к нравственным проблемам, проблемам совести. А если речь идет о метафизике, есть ли жизнь после смерти, бессмертии – полное молчание. То ли у них в этом месте чувствительность не доработана, то ли мы говорим на таком языке, что им это непонятно.
Тайна современного мира
Тайна современного мира состоит в том, что современный мир просто живет без тайны и не представляет даже себе, что это ложь, что он живет в неправде. И что он не готов столкнуться с тем всем, что может придти – плохим и хорошим. Мир, который всё себе объясняет и думает, всё ясно, всё знаю, всё понятно, и всё прозрачно, этот мир, который потерял смысл.
Я думаю, что это опасно. Мы никогда не жили так хорошо, как мы живем сейчас в этом мире и по всему миру. Мы никогда так хорошо не жили, не были обеспечены. Таких условий, в каких мы живем ныне, никогда раньше человечество в таких масштабах не знало. Еще 3-4 поколения назад люди даже в Европе голодали, люди боялись быть выброшенными на улицу. А сейчас меньшинство страдает от таких ограничений, а раньше это были все или почти все.
С другой стороны, мы подрезаем дерево, на котором мы живем. И как мы справимся с этим? Если нет голода, нет мотивации, то зачем работать? Зачем нам семья? Все половые запреты, в соответствии с христианской концепцией, потеряли свой элементарный вес, потому что уже нет страха, что будут рождаться дети. И все напряжение, которое нас привело к стольким произведениям искусства, науки, политики, — все это прошло. Напряжения просто не существует. Все стало банальным. Любовь – это банальная вещь, пища – банально, безопасность – банально. Ну и как с этой банальностью мы можем развиваться?
Россия и Польша
Очень трудно разобраться, какое положение в России сегодня. Появился новый элемент — интернет, а значит, в новых связях, которых раньше не было. Это важнее, чем вообще какая-то новая партия. Это совсем другое, какое-то новое качество. И такое общество уже будет жить не по другим законам. Механизмы будут другие.
Я всегда, всю мою жизнь считал, что художник может вмешиваться в общественную жизнь, там где дело касается нравственности, человеческих ценностей. А что касается политики — нельзя в это вмешиваться. Лучше это оставить. Я всегда смеюсь: в Польше вся политика – это налоги. И я в этом не могу разобраться, надо нам платить больше налогов, меньше, какие надо, какие не надо – это политика. И в этом моменте я не авторитет, я вмешиваться не буду. А если бьют человека, не дают ему шансы развития, если ему разбивают семью — это уже не политика, это другой уровень. Тогда надо найти практичных и способных, чтобы принять участие в борьбе за то, чтобы спасти общество, свое окружение, свою страну.
Как это приложить к вашей обстановке, не знаю. А вот всегда понимаю глубоко, что чувства нас ведут очень легко к демагогии, и могут принести вред стране, хотя у нас хороший народ. Но те, кто возглавляют страну, надеются, что действую на благо страны, а может приносят вред.. И где здесь граница – простого ответа здесь быть не может.
Непонятно, к чему придет, какие будут декларации, какие новости придут от нового правительства, от нового президента, даже если он старый президент. Потому что стагнация убивает. Особенно большие страны много рискуют, когда попадают в стагнацию. Это может потерять очень важный пункт в том же постоянном соперничестве.
Соперничество существует, и было бы страшно даже нам соседям, если бы Россия оказалась не сильной страной, а насколько можно поверить, слабеет она или не слабеет, здесь надо смотреть очень внимательно. К чему ведет эта политика, меня удивляет, что она такая спокойная, потому что обстановка драматичная. И зависимость от источников энергии – это огромная опасность для любой страны. Итальянцы говорили уже после войны: какое счастье, что у нас нет нефти и нет газа, и поэтому мы обязаны работать, добиваясь чего-то. По той же Японии видно, им это удалось. А тем, кто были богаты, труднее.
Проблема власти
Лех Валенса – человек, который имеет огромные достижения, но я знаю многие его слабости. Но с другой стороны скажу то, что поляки не знают. У Валенсы очень больное сердце. Он ездил в Америку, ему сделали операцию. Как-то на большой встрече, где было около 200 человек, наш нынешний президент, много политиков, он почувствовал недомогание и сказал: «Я хочу признаться. Я чувствую, что мое сердце может оставить меня в любой момент. Я боролся за демократию, рисковал жизнью в борьбе за демократию. Но когда я был президентом, мне демократия совсем не нравилась, я хотел все решать сам. И за это мне надо сейчас извиниться».
Он почувствовал, что он обязан это сказать. Ему было нелегко это сделать, потом он этого не повторял. Я его прекрасно понимаю. Но в этом его христианское образование где-то выразилось, он почувствовал, что надо сказать: извините. Грех власти — от природы. Очень трудно иметь власть и не грешить.
Шекспир и банальность
Полтора года назад я рассказывал: я несколько часов провел рядом с принцем Чарльзом, наследником Великобритании, когда он посещал Польшу. И у него прозвучал невероятно глубокий вопрос. Касался он того, что в свое время его жизнь с леди Дианой была показана всему миру как дешёвый рассказ. Он произнёс такие слова: «Мои предки были преступниками, убивали друг друга, но Шекспир о них создавал пьесы, и народ смотрел эти пьесы. А сегодня не народ, но образованные люди, юристы, смотрят эти мыльные оперы, дешевку, обо мне и о моей жене, и это их развлекает. Что произошло с человечеством, что простые люди понимали Шекспира, а образованные люди хотят смотреть такие дешевые представления о жизни, где нет никакого смысла, где все — бред?»
Неплохой вопрос. Что произошло с человеком, что ему не стыдно смотреть телесериалы, покупать эти глянцевые журналы? Я ещё помню времена, когда это было стыдно: когда ко мне приходил человек по поводу поиску работы, и у него в кармане был таблоид, я ему приоритета ему не давал, потому что человек будет разговаривать по-другому, у него образ жизни с таблоида.
Я даже ушёл от зубного врача, когда увидел, какие у него глянцевые журналы, и какие посетители к нему приходят. Я найду другого зубного врача, так как этого я боюсь, потому, что он не читал Чехова. Он человека не поймёт. Боль — это сильное чувство, и я хотел бы, чтобы он разбирался в боли более глубоко. Сегодня мы — очень не амбициозное общество. Всё прощается, всё разрешено — как будто ничто не портит вкуса.
Всё портит вкус! Если мы видим примитивные представления жизни – они в нас немножко входят, так же как нехорошая пища. Она тоже что-то оставляет, и люди боятся, что у них будет отравление, что в организме остаются какие-либо тяжёлые металлы.
После любого телесериала у вас в душе тоже остаются не тяжёлые металлы, а просто банальность жизни, и мы теряем эту метафизическую чувствительность, и в том, может быть, позволяем себе слишком много. Если бы мы жили более сознательно, чувствуя нашу судьбу человеческую, мы бы себе не позволяли допускать это отравление. Как тебе не стыдно смотреть произведения такого низкого уровня, слушаешь такую нехорошую музыку, читать такие не хорошие книги?
Существуют издательства, которые выпускают самые глупые книжки для сентиментальных девушек. В Германии проводились исследования, выяснившие, что поклонницы такой литературы в будущем даже мужа себе не находят — так фальшивы их представления о жизни. Они уже ищут такого человека, какого в жизни не бывает, о любви они не знают ничего. Так что если пища может испортить нам здоровье, то нехорошая культура может испортить нашу душу. Я в этом уверен.
Есть разница. Существует искусство, которое показывает высокую честь человека, что человек богоподобен, о чём мы забываем зачастую при общении с рабом. Раб забывает, что он построен наподобие Бога. А бывает, человека несёт так далеко, что он говорит, что Бог ему уже не нужен, я лучше Бога. Такого Байрон не сказал, я этого не нашёл в его поэзии. Конечно, я не специалист, а то, что иногда поэтов заносит — правда.
Думаю, поэт не остановился в этом пункте, а может быть, надеюсь, сделал шаг назад, и так себя не поставил. Но тогда было время, когда люди открывали утраченную честь человека. Это тоже важно. И я надеюсь, что мы найдём его в раю.
Читайте также: