В Центральном доме журналиста в рамках общедоступного православного лектория, проводимого Патриаршим центром духовного развития молодежи, состоялась лекция протодиакона Андрея Кураева. Начав разговор с истории происхождения простонародного названия Рождественского поста — Филиппов, — отец Андрей перешел к разоблачению дохристианских заблуждений, актуальных до сегодняшнего времени.
Протодиакон Андрей Кураев
За обсуждением сложнейшей церковно-исторической темы время прошло незаметно — этот докладчик умеет держать аудиторию, не зря стяжал славу самого успешного миссионера в истории Русской Церкви последних двух десятилетий.
Публикуем полный текст лекции.
Скачать лекцию протодиакона Андрея Кураева
Два жития апостола Филиппа
Я тут виртуально съездил за границу — зашел на один украиноязычный сайт и нашел там слово «пiлипки». Кто может перевести и объяснить?
Слышу версию. Совершенно верно — Рождественский пост. По-русски — «филипки».
Довольно интересная ситуация. Действительно, у начавшегося поста есть два названия. Официальное — «Рождественский пост» и неофициальное народное — «Филиппов пост», «филипки». Почему так?
Спрашиваешь у церковных людей — отвечают: «Потому что пост начинается на следующий день после памяти апостола Филиппа».
Ну и что? Какая разница, когда он начинается? В церковной традиции пост — это дорога. И дорога получает название по тому, куда она ведет. Иначе бы все московские проспекты и шоссе назывались «московские», будь то Шоссе Энтузиастов или Киевское шоссе. В Москве же начинаются.
В Церкви так же: Великий пост — пост Пасхи, Успенский пост — к Успению, Петровский, Апостольский пост — к дню апостолов Петра и Павла. В Церкви раньше были другие посты: осенние Дмитровский и Михайлов пост (по неделе), но они исчезли.
В любом случае, когда бы какой пост ни устанавливался, он получал название по тому, к какой цели вел. И вдруг — довольно старое название «Филиппов пост».
Ответ мы находим в житии апостола Филиппа.
В каком-то городке апостола Филиппа арестовали и казнили, повесив, распяв на крепостной стене. Правда, длани и ноги ему не пробили гвоздями, а просто привязали к кольцам, и в таком растянутом состоянии он висел неделю и скончался. Перед кончиной он не выдержал и возмолился: «Боже Саваоф! Покарай моих палачей!»
Его молитва была исполнена. Город провалился в преисподнюю земли вместе с градоначальником, палачом и судьей Филиппа.
Когда же Филипп приходит ко Христу, Христос не пускает его в рай. Филипп вопиет: «Господи, но я же Твой апостол, Твой ученик», — а Христос говорит: «Ты не Мой ученик. Что Я говорил Своим ученикам? «Молитесь за обидящих вас!» — а ты желал зла своим палачам. Ты не Мой ученик, пошел вон отсюда».
Тогда душа Филиппа является остальным еще живым апостолам и умоляет их: «Упросите, собратья, Христа простить мне такую мою слабость!»
И апостолы налагают на себя молитву и пост, и после сорока дней их поста Христос переменяет Свое решение, прощает Филиппа и пускает его в рай.
В такой версии рассказывал это житие в IX веке Анастасий Библиотекарь — образованный грек, который служил спичрайтером и библиотекарем при римском папе (были еще православные времена), был другом святых равноапостольных Кирилла и Мефодия.
Сегодня же в церковных книгах, в Четьях-Минеях святителя Димитрия Ростовского, вы увидите совершенно другую историю — рассказ о том, что когда апостол Филипп умер, Христос зовет его в рай, а Филипп сам не входит и говорит: «Не пойду, Господи, в рай, пока не простишь моих палачей!»
Сорок дней не входил Филипп в рай, пока Христос не сказал: «Ну ладно, ради компании — иди вместе своими палачами».
Трудный путь от язычества к Библии
Первый вывод из сравнения этих двух историй. На этом примере вы можете понять, как и ради чего работает церковная цензура и что она делает с каким-то обретаемым материалом.
Второе. Хватит ли у вас эрудиции, чтобы понять, кто автор первой версии, о которой рассказал нам Анастасий Библиотекарь? Имею в виду не паспортные данные, а порт религиозной прописки. К какой религиозной группе принадлежал автор первого жития?
Подсказка: как зовут Бога, Которому молится Филипп: «Боже Саваоф!» Саваоф его молитвы услышал — город провалился. Саваофу Филипп молится о каре. Саваоф с радостью это делает. А Христос и Саваоф в этом рассказе — это одно и то же? Христос явно не одобряет действий Саваофа. Получается, между Саваофом и Христом происходит некий конфликт.
С точки зрения какой религиозной группы это допустимо?
Язычникам глубоко плевать на Саваофа. Для ариан Христос — не Саваоф, но сын Саваофа, никаких проблем у них нет.
Это маркиониты. Гностики. Та самая группа, которую воспел Дэн Браун в «Коде да Винчи».
Что это за интереснейшая группа людей? Это некий синтез, а может, своеобразный, но очень человеческий переход от язычества к библейской религии.
От Ахилла до Сократа
Что в них от язычества, что от библейской религии?
От язычества — многобожие, множество богов-духов. От язычества — идея о космосе, прикованность взгляда к космосу.
Для античного греко-римского мира космос — это порядок. Слово «космос» от глагола kosmeo (косметика оттуда же — «красота») — «украшаю». Антоним слова «космос» — «хаос» от глагола haieo — «разеваю пасть». Между космосом и хаосом, между эктоприей и энтропией, говоря современным научным жаргоном — война. Античный человек любуется космосом, ощущает себя его частицей.
Проходят столетия. Античная культура проходит долгий путь. Его можно назвать по-разному. Замечательный советский культуролог и философ Киссиди назвал его «путь от мифа к логосу». Можно назвать иначе: от доблести к добродетели.
От Ахилла к Сократу — скажем так. Вот Ахилл — пусть даже он вам знаком только по фильму «Троя». Фильм «Троя» имеет мало отношения к Гомеру, но Ахилл там более или менее реален, гомероподобен. Ахиллу по фигу, за что сражаться. Для него главное — доблесть.
А вот для Сократа и того, что Сократ называл «мой демон» (в нашей культуре мы бы сказали: «мой Ангел Хранитель») — это уже другое. Это тот путь, который сегодня не удается пройти очень многим северо-кавказским отрокам в наших городах — от доблести к добродетели. Разные народы проходят его в разные века и тысячелетия.
Представление о том, что есть добро: это метод общественного публичного регулирования или это вопрос моего внутреннего выбора?
Так наша шпана 30-х или 50-х годов — вследствие урбанизации приезжали из колхозов в большие города и, получив анонимность в мегаполисе, считали: «Раз мама и папа меня здесь не видят, можно все, что угодно». Так поступали некоторые советские туристы за границей: вдалеке от профкома можно позволить себе все на улицах далекого Парижа.
Так же считают и многие наши северо-кавказские сограждане: у себя в ауле они примерные ребята, все соблюдают, все правила шариата, но оказавшись в Ростове Великом, не говоря уже о Москве, думают: «Все, старейшина меня не видит, поэтому здесь по отношению к неверным можно позволить себе все».
«Человек, который ведет себя хорошо», не всегда означает «хороший человек». Просто у него не было повода проявить свою подлость.
Это человек формации Ахилла.
Два космоса и поиски себя в античном мире
Что происходит в античном мире потом?
Сначала приходит Александр Македонский. Он же, на самом деле, оккупант для Афин или Спарты. Это сегодня они им гордятся, а тогда были не шибко ему рады.
Ему на смену приходит Римская империя.
И в результате на смену этим греческим полисам, которые были столь уютны и являлись, по Протагору, «мерой всех вещей» («Человек — мера всех вещей») — этим соразмерным человеку небольшим мирам, где каждый заметен и голос каждого слышен, на смену приходит космос иного порядка — холодная и бездушная огромная империя.
Тут меняется самоощущение людей, и возникает то, что можно описать словами более позднего классика: «Небоскребы, небоскребы, а я маленький такой».
Слово «космос» сохраняется в лексиконе, но радикально меняет свой смысл. Теперь космос-порядок — это не порядок дома. Это порядок тюрьмы. Порядок канцелярии. Порядок чужой и бездушной машины, которая катится по тебе и по твоей судьбе, не шибко замечая, кто там под колеса попался.
И это — одна из социо-культурных причин, почему где-то уже во II в. до Р. Х. в античной же культуре начинается серьезное брожение, поиск индивидуальности, вопрос о смысле индивидуальной жизни.
Для грека гомеровской эпохи проблема личного бессмертия не стоит, ему оно неинтересно. Он знает, что он смертен, но он знает, что будет жить в детях, как советский человек. Мы себя тоже утешали тем, что мы строим коммунизм для наших детей, поэтому биологически мы бессмертны, социально-культурно бессмертны, а личное бессмертие — уж ладно, как-нибудь без него обойдемся.
И вот теперь, на пороге Нового завета, за два века до нашей эры, в античном мире (это проявляется, например, в поэзии Вергилия) начинает рождаться тоска по своей идентичности, уникальности личности. Кто я такой?
Надкосмический Бог
На этой волне, в частности в религиозной области — очевидно поначалу среди евреев, потому что гностики активно используют библейский материал — рождается очень интересный уникальный религиозный феномен — гностицизм.
Он есть нехристианский, есть чисто ветхозаветный, есть совсем языческий. Основные тезисы гностицизма следующие.
Вера в надкосмического Бога.
Это очень важно. В античной культуре такого не было. Это библейская идея: Бог над природой. Не «Бог, то есть Природа» или «Природа, то есть Бог». Олимпийские боги — это тоже часть космоса, пусть и самая высокая и благородная, но они подчинены законам мироздания.
А Бог Библии относится с миром и космосом так, как, скажем, я отношусь со своей книжкой. Я создал мою книгу, прочитав ее, вы что-то можете сказать обо мне, но моя книга и я — это не одно и то же. Если кто-то порвал обложку моей книги, это не означает, что он мне оторвал ухо. Кроме того, если герои моей книги переживают какие-то приключения — это совсем не обязательно мои приключения.
Мария Сеньчукова
И самое интересное: я могу эту книгу переписать, даже когда она уже вышла.
Наверняка многие из вас имеют опыт написания хотя бы курсовых работ, дипломов, статей, и вы можете вспомнить, как часто, наверняка (по крайней мере, в гуманитарной области), уже когда сочинение написано, вы вдруг решаете последнюю фразу или последний абзац сделать первым.
Автор имеет такое право.
Пусть у Автора последние станут первыми, первые станут последними. Автор это может, потому что Он над Книгой и Он свободен от нее.
Человек не от мира сего
Это библейское убеждение есть у гностиков.
Второе библейское убеждение у гностиков — это убеждение в надкосмичности души человека. Человек — не от мира сего. Душа человека — это образ Бога, а не синтез четырех стихий. Человек — это не микрокосмос.
Очень яркая цитата: Григорий Богослов, наш православный святой, в IV веке скажет: «Человек — это макрокосмос, помещенный в микрокосмос».
Для языческого сознания естественно говорить о том, что человек — это действующая модель мироздания. Все, что есть в мире, есть и во мне.
«Человек — это микрокосмос», — это привычная формула, но она языческая. Христианин считает, что, правда, все, что есть в мире, есть во мне: и физика во мне действует, и химия, и биофизика, и какие-то нанотехнологии — все во мне есть.
Но кроме этого, в человеке есть то, чего во вселенной нет — богообразная душа человека. И это видение было в том числе и у гностиков.
Книги отца Андрея Кураева
Происхождение человека как следствие грехопадения?
Третья черта, характерная для гностиков: в большинстве их школ, активно используется библейский материал, но весьма своеобразно.
Логика их такова.
Когда-то у истока миров, еще до рождения человека, между богами (любимые имена их богов — «София» и «Христос») произошла катастрофа.
Произошло какое-то грехопадение. Обычно в гностических схемах предполагается, что вся космическая сумятица произошла из-за того, что божок третьего уровня влюбился в высшего бога, и поэтому вышел из ряда и нарушил космическую иерархию. И вот тогда, когда один шарик выпал из своей колеи, с колес сошел весь состав, началось крушение, страшная война богов между собой.
По ходу дела у Софии родился божонок — уродец еще тот, и имя-то ему было Елдабаоф (гностики специально давали некрасивые дикие имена для греческого и римского слуха, чтобы специально вызвать отторжения от некоторых богов). Он был настолько уродлив и во всех отношениях дебил, что боги отлучили его от общения с собой и поселили в одиночку. Никто с ним не общался, и в результате этот Елдабаоф счел, что он один в мироздании. Ему было очень скучно, и он решил что-нибудь создать.
Приличный-то бог, хотя бы третьего уровня квалификации, творит духовно. Создай ты каких-нибудь ангелов, на худой конец, духов еще с десятка полтора! А этот придурок глину создал, материю.
И вот он из пластилина лепит, по песенке: «Я леплю из пластилина, пластилин нежней, чем глина, я леплю из пластилина кошек, клоунов, собак», — вот он и забавляется, пробует их оживить. Ему удается. Получаются жуткие уродцы. Он в них вкладывает даже частицы своей души.
А мать его, София, по-матерински наблюдает: чем там сыночек убогий развлекается? И ей даже жалко стало: надо же, частица сыночка в этих уродцах… ну ладно, я и от себя вложу кое-что. И в некоторые его создания София вложила кусочек своей души.
Чуть позже будет понятно, что произошло в итоге.
Эти уродцы начали жить — и это мы с вами.
А Елдабаоф — это еврейский Бог Яхве. Тот самый Саваоф. Он и создал людей, материальную вселенную, материальный космос.
Гностический расизм
Удивительная вещь. Еврейские пророки говорили: «Наш Бог — Бог Авраама, Исаака и Иакова создал весь этот космос, все миры и светила!» Язычники поражались: неужели ваш один мог создать столько?! А что говорят гностики? «Правильно, правильно, евреи, вы говорите! Именно ваш Бог создал космос. И это, между нами говоря, плохо Его характеризует. Мир-то неудачным вышел. Поэтому из-за вас, евреи, из-за вашего еврейского Бога все вот так».
Интересно, что миссионерский аргумент пророков стал работать против народа пророков.
Елдабаоф забавляется с людьми, называется Иеговой, единственно существующим, а люди-то оказываются разными.
Есть клоны, в которых Елдабаоф даже забыл что-то вложить — просто ходячие обезьяны. Гностики называют их «илики», плотяные существа.
Дальше есть люди, в которых есть кусочек души Елдабаофа. Это «психики», хотя бы душевные создания.
И третий редкий сорт людей, в которых еще и София Ахамот кусочек себя вложила. Это «пневматики» — духовные люди.
Вот фундаментальная идея любого гностицизма: оккультный расизм. Люди делятся на духовные расы вне зависимости от своих заслуг. Это некая изначальная онтология. Перейти из одной расы в другую нельзя. Нельзя на рынке купить кусочек Софии и переместить в себя. Максимум, что можно — осознать, кто ты такой, какой расе ты принадлежишь.
Естественно, илик никогда не согласится с идеей гностиков. Поэтому гностики говорят: «Если ты пришел на мою лекцию и слушаешь мои наставления, значит, явно мы с тобой братья по крови, по духу! Мы с тобой умные люди, пневматики, мы от Софии! А те, кто нас не понимают — всякие христиане — это придурки Елдабаофа. А мы с тобой — особая группа посвященных. Эзотерики».
Библия-перевертыш
Подумайте сами: как в этой перспективе люди, которые принимают такую схему (а в ней есть своя романтика и красота), смотрят на Библию?
Они используют библейский материал, только ставят знаки наоборот.
Если Бог Библии говорит: «Я — Творец этого мира», — гностик соглашается: «Да, Ты Творец этого мира».
Дальше этот Бог-Творец дает миру заповеди и законы. Гностики говорят: «Ну вы ж понимаете, кто дал эти законы? Это ж наш враг — тупой бог Елдабаоф. Поэтому смотрите внимательно! В истории не мы с вами, дорогие слушатели, первые посвященные. Великие посвященные были те, кто раньше свергли иго Елдабаофа-Саваофа-Иеговы! Посмотрите, в библейской истории о них рассказывается. Первый великий человек — это Каин! Каин первым восстал против диктата Иеговы и пошел путем свободного творчества.
Естественно, змей, который соблазнил Еву — это наш мужик, из нашего зоопарка».
Были секты офитов. Слово «офис», как ни странно, означает «змей». Привет офисному планктону.
Были секты каинитов.
Все, кто нарушают заповеди Иеговы — наши люди. При этом парадоксально потом получается, что радикальный бунтовщик — все-таки Христос.
Надо сказать, что сегодня эта схема очень модная. Без этих подробностей, но очень многие, даже интеллигентные, люди считают, что между Ветхим и Новым заветом — война, Бог Ветхого завета — злой, Бог Евангелия — добрый, и это не может быть одна и та же религия.
Но первоначально эта идея существовала именно у гностиков, и это была первая интеллектуальная угроза, адресованная первобытной Церкви — Церкви Апостольской.
С нею и шла полемика самих апостолов и первых поколений христианских богословов.
«Неизвестный Пушкин»
Один из методов войны — кража авторитетов. Те же гностики заявляют, что именно ваши христианские апостолы так учили.
Теперь представьте себе: как с этим бороться? Сегодня у нас есть целый набор замечательных вспомогательных наук: текстология, источниковедение, герменевтика — поэтому мы можем доказательно спорить, действительно ли этот человек является автором этой книги или нет? А как это было делать тогда?
Представьте, приходит к вам человек и говорит: «Я нашел томик Александра Пушкина. У меня более полное издание, чем у вас, уникальное, потому что, видите, здесь подклеено приложение: «Стихи о советском паспорте». Вот вы такого Пушкина не знали!»
Как это опровергнуть? Мы можем говорить о культурных реалиях, особенностях языка: «Тут же советские реалии, Пушкин с ними не был знаком!» — а я скажу вам: «Пушкин же посвященный. Он же заранее предвидел, пророчествовал. Это и доказывает, что Пушкин — наш человек!»
Чудо о каноне
Выводы из этого.
Одно из удивительных чудес в истории Церкви. Представьте себе: мы с вами живем где-нибудь на окраине Советского Союза — в Керчи. Это и окраина Римской империи, они в этой точке совпали. Абхазия была для Рима Сибирью — дальше жизни нет. Туда и Златоуста ссылали.
И вот сидим мы с вами в Керчи или Пицунде (город Питеунд в те времена), и у нас с вами подпольное собрание христиан. На дворе II век.
И вдруг приходит к нам какой-то купец, прибывший в город, и говорит: «Я нашел вас! Я тоже — во Христа верю! Я тоже — христианин!»
Мы его с радостью принимаем. В воскресную ночь он приходит, а в середине собрания говорит: «Братья и сестры! Я слышал, у вас тут читается Евангелие от Луки. Но у меня-то есть Евангелие от Петра! А еще я могу принести вам Евангелие от Марии! Хотите?»
Мы говорим, что, конечно, хотим, и он зачитывает нам эти евангелия — имена-то великие, святые. И мы не можем позвонить в Московскую Патриархию. Нет еще этих структур — ни папы римского, ни патриарха Московского, ни Константинопольского. Нам негде навести справки, спросить у экспертов из Свято-Тихоновского университета, есть ли такие книги. Мы должны самостоятельно понять, что мы услышали.
Мы слушаем, и нарастает непонимание: в этих книгах какой-то другой Христос, не тот, которого мы полюбили нашим сердцем.
Одно из главных чудес в церковной истории состоит именно в этом: во времена, когда не было централизованных церковных структур, когда Церковь была гонима, когда не было возможности гласного сопоставления и обсуждения, не было богословской или иной гуманитарной науки — христианские общины, разбросанные по всему земному шару, от Эфиопии до Британии, от Германии до Индии — эти разрозненные христианские общины делают абсолютно одинаковый выбор книг.
Из множества текстов — мы сегодня знаем чуть ли не до сотни по крайней мере имен разных апокрифов, имевших хождение во II — III веках, — именно тогда Церковь совершенно четко отбирает себе только четыре Евангелия.
Брешет Дэн Браун, что якобы выбор произошел в IV веке при императоре Константине, на первом Вселенском соборе. Нет, выбор был сделан гораздо раньше. Мы это видим хотя бы по тому, что и как цитируют церковные авторы.
Я уж не говорю про Мораториев кодекс — в Сирии найден текст конца II века, который содержит список новозаветных книг, авторитетных для Церкви.
Возьмем Оригена — очень вольномыслящий христианский мыслитель, но и он отличает канонические книги от апокрифов.
Интуиция, духовный опыт христиан в разных точках мира независимо друг от друга распознал, где доброкачественный хлеб, а где подделка с плесенью.
Рождение апокрифа из духа любопытства
Апокрифы были разные. Были чисто народного происхождения — фольклор, когда просто толпа жаждет чуда — подробностей. Это «евангелия детства Иисуса» или «Евангелие Иакова». Это типичный народный апокриф. В нем нет ничего особо вредного, но в нем так много чудес, и чудеса какие-то — чудо ради чуда.
Скажем: когда был Иисусик маленький, однажды он поругался с одним мальчиком, и мальчик его обидел — нехорошее слово сказал. Маленький Иисусик посмотрел на него, и мальчик упал замертво.
Потом Иисусик подрос, стал большой, стал ходить в школу. Учитель однажды поставил ему двойку, Иисусик сел, посмотрел на него, и учитель упал замертво.
И так далее.
Вот такие милые детские чудеса. Это не ересь. Это очень понятная народная жажда — как мы хотим побольше узнать о жизни Аллы Пугачевой, народ очень интересуется, где учатся дочки Путина, а пресса об этом почему-то не пишет — так и рождаются апокрифы.
Гностицизм как топтание на месте
Были апокрифы сложны, спорные, не принятые Церковью, но в которых нет и ничего особо вредного — скажем, Евангелие от Фомы. Очень близко с каноническим текстом, довольно мудрые интересные мысли, ересей там нет. Но, наверное, эта книга появилась слишком поздно, чтобы ее как новинку взяла к Себе Церковь.
А были книги третьего уровня, которые в себе содержали четкую идейную нотку. Прежде всего, это презрение к телу человека — важнейший критерий, по которому можно отличить гностический текст. Всего этих критериев три: ненависть к телесности, ненависть к Ветхому завету и, соответственно, отречение от Пасхальной вести — вести воскресения тела.
Что касается ненависти к Ветхому завету — это называется антиномизм. «Nomos» — закон. «Противозакон» — ненавистное отношение к еврейскому закону.
Сравниваем два текста: то же «Евангелие Фомы» и Евангелие каноническое. Один и тот же сюжет, но в каноническом Евангелии Христос скажет: «Вы слышали, что сказано у пророка…» — в апокрифе будет ровно такой же текст: цитата из пророка, но без указания авторства. Такое тонкое проявление антиномизма и антисемитизма.
Иногда и прямая полемика с ветхозаветными авторами, вплоть до возвеличивания отрицательных библейских персонажей.
Отрицание доброй вести для тела и плоти. У гностиков спасение — это гносеологический акт самопознания. «Я спасен», — значит, я понял свою семейную тайну: оказывается, моя бабушка согрешила с сенбернаром, и я, на самом деле, потомок Софии Ахамот. Бедный я дурак! Я не знал, что я бог, а я-то на самом деле бог, только забывчивый! Пацаны мне рассказали».
Это путь спасения гностика.
В гностицизме не предполагается перехода с уровня на уровень. В процессе космической эволюции нет нарастания божественной массы. А путь космоса в христианском плане — путь теозиса, обожения. Бог отождествляет себя с дрожжами, которые бросаются в тесто, чтобы его преобразить. «Бог стал человеком, чтобы человек стал Богом». По слову Василия Великого (IV в.): «Человек — это животное, которое получило повеление стать Богом».
В христианском пути есть динамика: человек призван пройти это расстояние.
Очередь к поясу Богородицы и другие игры
Я начал свою беседу с этих сюжетов, чтобы объяснить одно-единственное слово, но именно то слово, которое вызывает наибольшее неприятие и аллергию у людей нецерковных. Это слово «догмат».
Современный человек вообще не любит запреты. Между прочим, это признак бескультурья: одно из классических определений культуры — система табу, когда человек сам налагает на себя ограничения. Не все то, что можно — нужно. В этом отличие человека от животного, потому что человек живет в мире смыслов. Налагая на себя некоторые ограничения, человек включается в мир игры.
«Мир игры» — это я начинаю пересказывать идеи нидерландского философа Йохана Хейзинга. У него есть замечательная книга «Homo ludens — человек играющий». Игра — как некая не необходимость, избыточная деятельность. Ведь мы с вами сейчас играем — никто бы из вас не умер с голоду, если бы не пришел на эту лекцию, это не есть физиологическая потребность.
Совершая такие не необходимые поступки, человек, собственно, и становится человеком. Мы только что с вами это видели в очереди к поясу Богородицы. Всю неделю церковная и нецерковная пропаганда настойчиво повторяли одно и то же: «Люди, не толпитесь, в трехстах метрах в храме Илии Обыденного есть такая же штука». Люди говорят: «Нет, мы сюда пойдем». Им опять: «Необязательно так себя напрягать, насиловать…» — «Нет, мы пойдем».
Что за этим стоит? Я думаю, психологически как раз эта потребность в жертве. В мире культуры, в мире табу — люди сами себе создают проблемы, а потом их героически решают, но через это и становятся людьми! Через это подрастают выше своей головы!
В некотором смысле, эта очередь — следствие того, что сегодня возможен религиозный туризм, а паломничество невозможно.
Когда ты садишься в комфортабельный автобус, самолет, и летишь хоть в Иерусалим, хоть еще куда-то — какое тут паломничество? Это туризм, пусть и религиозно мотивированный.
Другое дело — в былые века, когда человек пешком, палочку берет, сумку, и идет — от Архангельска до Киева, от Киева до Афона, от Афона в Иерусалим, рискует и жизнью, и здоровьем. Главное в паломничестве — не цель, а путь, в котором паломник меняется.
Эта вроде бы стоящая очередь — на самом деле, и была формой паломничества. Двигались те, кто стояли в очереди, а не те, кто проезжали мимо на машинах. Последние оставались тождественными самим себе и ничего не получали, ни проезжая мимо очереди к храму, ни если проезжали мимо храма и потом издевались в блогах над стоящими бабушками.
Догмат: крепостная стена
Современная интеллигенция, протестуя против любых табу, разрушая их, обрекает себя на участь последнего поколения, потому что в этом направлении культура развиваться не может.
Особенно ненавистны сегодня любые табу в области мысли, а христианская Церковь предполагает некоторые табу именно тут, в области догматов.
Отсюда — такая яростная критика Церкви и в обыденном сознании, и в мире прессы, и так далее.
Догмат — это действительно ограничение. Но догмат рождается в Церкви именно для того, чтобы защитить христианское понимание Евангелия от гностиков.
Вот посмотрите на черепаху. Вы сочувствуете ей: бедняжка! Она таскает этот панцирь, ей так тяжело… Вот сбросила бы она панцирь, похудела бы, быстро передвигаться бы стала… Как все было бы замечательно!
Но дело в том, что у черепашки панцирь оттого, что у какого-то ее соседа слишком острые зубки.
Иногда у соседей черепашки не зубки. Представляете, в детском садике что было бы с черепашкой без панциря? Ее бы до смерти заласкали детишки.
Так же и с Церковью. Были люди, которые хотели Ее заласкать — как сегодня, накануне выборов, каждая партия хочет заполучить в свои ряды какого-нибудь батюшку. Даже у коммунистов, говорят, есть какой-то красный поп, который ходит с Зюгановым в красной рясе.
В античности было то же самое.
Гностицизм — это одна из форм утилизации, переваривания христианства античной культурой. И для того, чтобы не быть переваренными дохристианским миром, Церковь должна была выработать формы самозащиты. Одна из первых форм самозащиты — это создание и осознание канона: какие книги о Христе наши, а какие поддельные.
Другая форма защиты Церкви, это осознание и формулирование принципа преемственности. Апостол Павел был последним, кто призван Христом с неба, грубо говоря, а остальные должны обретаться людьми, и от конкретных двенадцати апостолов быть научаемы и принимать от них преемство рукоположения.
Это тоже форма защиты от странствующих самозваных учителей и пророков гностического мира.
И третья форма защиты — это фиксация нормы мысли о Боге.
Догмат — это ограничение, это стена, но стены-то бывают разные. Есть стена тюремная, а есть стена крепостная. Горе тому, кто начнет взрывать все Бастилии, а потом еще и все крепости сотрет с лица земли. Ты стер эти стены, а потом оказалось, что где-то еще осталась некая орда, которая облизывается на твои сады-огороды и дома. А стену ты уже снес — все флаги в гости к нам, все духи в гости к нам.
Догматика для церковных людей — это именно крепостная стена. Хочу обратить внимание: все догматы Церкви (а их очень немного) можно записать на ладошке в виде шпаргалки, их знает любая бабушка-прихожанка, потому что это Символ Веры.
Догматы и каноны: учение о Небе и правила Клуба
Какие из этого выводы?
Первое. Все догматы Церкви — о Небе и о Боге, а не о земле. Неправду говорят те люди, которые говорят о том, что церковная догматика противоречит развитию науки, входит в противоречие с научными данными. Это неверно. Они просто о разном.
Дальше. Поскольку эти догматы — о Боге, о Небе, а не о земле, Церковь не стремится контролировать земную жизнь, земную моду. Это позволяет христианскому миру быть очень разнообразным и в выборе политических моделей (от монархии до какой-нибудь радикальной швейцарской демократии), и в выборе стиля жизни.
Не стоит путать догматы и каноны. Каноны — это внутрицерковные правила поведения. Каноны — это следствие разочарования Церкви в себе самой, когда мы поняли, что мы не идеальны.
У христиан первого поколения был такой эсхатологический романтизм — новые времена, Новый завет, никакие законы нам не нужны, благодать. Оказалось — нет, каждый из нас в себе самом проносит в Церковь контрабанду языческих стереотипов, закваску ветхого человека. Как сегодняшние наркокурьеры, говорят, проглатывают пакетики с наркотой и в желудке проносят через границу, так же и каждый из нас в себе самом проносит дурь из внешнего мира, и потом долго это надо переваривать, изрыгать, изблевывать. Поэтому у нас постоянны конфликты между собой, внутри Церкви, и каноны регулируют отношения между собой.
Опять важно: каноны ничем не угрожают атеистам. Каноны — правила клуба. Мы в Доме журналиста, это клуб, здесь есть свои правила, но действуют они только до входной двери, они никак не регулируют движение на Бульварном кольце.
Точно так же каноны не претендуют на контроль над внехристианским миром.
Внутрицерковная амнезия
Вернусь к тому, с чего начал. Филиппов пост.
Видите, как церковная цензура взяла гностический текст об апостоле и его переработала и гуманизировала. Эта работа осталась в веках.
Тем не менее, в этой истории есть нечто печальное и даже позорное для Церкви. Если пришлось обрабатывать гностический текст об апостоле, значит, у Церкви не сохранилось собственной памяти о Ее собственных создателях. Все, что мы знаем об апостолах, берется из двух источников: мир Нового завета (но там можно немногое почерпнуть, там рассказ только об одном апостоле — апостоле Павле), а остальное мы знаем от гностиков, из апокрифов.
Что за этим стоит? Сложная тема. Почему церковная память оказалась так невнимательна к обстоятельствам своего собственного рождения, распространения в мире? Ведь сегодня, когда мы снова живем в языческом мире, было бы так здорово взять аргументы из апостольских проповедей — их-то проповеди были успешны, вот бы их сегодня воспроизвести, обучить наших семинаристов…
Не получается. Мы не знаем, как проповедовали апостолы. То немногое, что мы о них знаем — в основном чудеса. Но чудеса нельзя повторить. А вот технология проповеди потеряна.
С одной стороны, это означает, что сегодняшние проповедники свободны — нет устава миссионерского служения Церкви, но с другой стороны, это проявление некоей многовековой уже церковной болезни — невнимание к миссионерской, собственно апостольской работе.
Показателем этой болезни стало то, что люди, которые были антиподами апостолов, стали называть себя апостолами — я имею в виду епископов. В любой воскресной школе вам скажут, что епископы — преемники апостолов, а на самом деле это антиподы, потому что апостол — это тот, кто идет из города в город, а епископ — это тот, кто одной жены муж.
Если бы апостол Павел дошел до Рейна, устал, изнемог, постарел, находит юношу по имени Тимофей, говорит: «Будешь моим преемником, иди до Дуная», — Тимофей, став епископом, был бы преемником Павла. А происходит иначе: апостол идет и оставляет в городах епископов, и эти епископы привязаны к отдельной общине, к одному городу.
Это не апостольское служение, оно именно епископское, одно другое. Этот аргумент активно использовали, как ни странно, православные полемисты, когда оспаривали папские претензии на власть над всею Церковью. Они говорили: «Как может быть епископ Рима преемником апостола Петра? Он епископ одного города, а Петр все время был в движении, он должен был всей Церкви. А ты римский епископ — значит, ты Римом и владеешь, Римом и правь — а до всей вселенной тебе нет дела».
Но даже эти голоса были в истории Церкви забыты — и Православной, и Католической. С этим сегодня связан кризис не только миссионерского, но и епископского служения. Слишком много рождается ритуальной фальши в этих формулах, что тоже не очень полезно для церковной жизни, церковного самосознания и рефлексии.
Но это уже скорее мои профессиональные болячки.
Подготовила Мария Сеньчукова