Когда-то давно мне рассказали сказочку (кто ее сочинил – не знаю до сих пор, если кто-то из читающих назовет автора, буду признателен), над которой часто думаю…
Пошли раз три брата счастье искать. Смотрят – в чистом поле яма, а в ней счастье сидит. Обрадовались они. Счастье говорит: «Желания загадывать будете? Давайте!..». Старший брат хотел быть самым богатым, дало ему счастье денег, целый мешок – владей!
иерей Сергий Круглов
Средний хотел быть самым умным – дало ему счастье книгу, толстую – читай, поумнеешь! И говорит счастье младшему: «Ну а ты чего хочешь?». А тот в ответ счастью: «А ты чего?».
Счастье удивилось – никто его о том не спрашивал. И говорит: «Да мне бы просто из ямы вылезти…». Младший брат подал ему руку, помог вылезти, отряхнулся и пошел своей дорогой. А счастье за ним побежало.
Пересказывая разным людям эту сказочку, то в личных беседах, то с амвона, размышляя над ней, раньше я всё делал акцент на этих братьях, на том, что вот, бескорыстно сделанное добро делает человека счастливым, и так далее…
А сейчас – больше думаю о четвертом персонаже, о счастье. Оно-то делало добро всем – но само сидело в яме, никакой пользы ему все эти бескорыстные чудотворения не принесли, от беды, от погибели в яме, не избавили…
А из ямы его вытащили просто так, даром. Благо нашелся тот, кого можно попросить… А мог и не найтись. Явление младшего брата, спасителя – самое настоящее чудо.
Кого может символизировать младший брат в этой сказке – Христа Спаса? Оно так, конечно, спасает нас – Он. Только вот простой факт все усложняет и открывает новые бездны, от которых смертно сжимается сердце: факт тот, что Он-то нас спас крестом и воскресением, но мы при этом зачастую продолжаем погибать.
Невероятно, но ад таки существует. Мы сами его строим для себя и в себе, своей испорченной волей, своими греховными страстями – у меня, по крайней мере, это точно так. Про себя я доподлинно знаю: я в аду, одной ногой – точно. В аду, устраиваемом мною самим…
Мне как-то возразили на это: но ведь Бог всё управит во благо и из всякой нашей грязи, как говорится, сделает конфетку! Не из всякой, уточнил я. По моим наблюдениям, только из той, к которой я Его допущу. А если не допущу?
Насиловать мою волю Он не станет. Я вспоминаю то место из диалогов Бродского с Волковым, где Бродский говорил о своей вере, говорил скупо, выстрадано и взвешенно. И говорил примерно так: я не верю в такого Бога, который меня простил в то время, как я сам себя не прощаю… Вот – логика, ведущая в ад, в муку. И что ты с ней поделаешь?
Это – логика гордыни. Я ее по себе хорошо знаю: при гордыне ты хоть тыщу добрых дел на дню делай, всё без толку для тебя самого… Весь мир, по слову Евангелия, может и приобретешь, а душе своей что?..
Мне, например, друзья иногда говорят: что ты маешься такими вопросами и сомненьями! Ты же вон священник, служишь, помогаешь людям, утешаешь, ко Христу направляешь. В самом, так сказать, богоспасаемом центре мира находишься – в Церкви… Ты еще и поэт, стихи вон какие пишешь, многим нравится, во многих от твоих стихов душа пробуждается к жизни… Да-да, говорю я.
Но МНЕ-ТО от этого не легче… Механизмы гордыни всё это превращают в сущую труху. Раньше все эти мои «добрые дела» были подпиткой для моего тщеславия, поводом втайне полюбоваться собой – а сейчас и этого нет, последний угар иллюзий куда-то с возрастом повыветрился, одна пустота той гордынной логики, которая в ад ведет…
Сделал я кому-то там нечто благое, по должности священника или просто потому, что так вышло – ну им и благо. А мне-то не легче… Я – счастье из сказки, я продолжаю в яме сидеть.
Но навсегда оставаться в яме – не хочу. Я не хочу погибать. Очень не хочу. И, чем больше делаю попыток спастись, раз за разом снова срываясь на дно, сдирая в кровь локти и колени, оказываясь снова по горло в жидкой зловонной грязи, тем все более отчетливо понимаю: самому – никак.
Нужен тот, кто спасет. Нужно чудо – то, про что нельзя говорить «нужно», на что можно надеяться, но нельзя рассчитывать. Потому что Спаситель спасает – даром. Ни за что.
Вера в это «даром» во мне исчезающе слаба – просто потому, что мы вообще во многом не знаем Бога таким, каков Он есть, а проецируем на Него свое собственное устроение. Я сам не умею любить бескорыстно – и не верю, что могут полюбить бескорыстно и меня. Не верю – потому и не прошу ни о чем младшего брата из сказки…
Моя яма – та яма, о которой говорил Достоевский: надо человеку сперва скатиться на самое дно, чтобы, в отчаянии от него оттолкнувшись, хоть как-то начать подниматься наверх.
И в этом смысле (не сочтите мои слова ересью, я просто пытаюсь выразить словами то, что чувствую, и знаю, что чувствую не только я, есть и другие, кто поймет, о чем речь): умирание на дне ямы в полном бессилии для меня – совершенно особое, невероятное благо.
Благо, которого не пожелаешь другому, очень уж оно тяжко. Смертельная неудача, погибель, захлебывание во грехе, крушение надежд и иллюзий, предел страдания, позор, полная немощь – они нередко становятся той почвой, на которой вырастает чудо: гордыня, этот «великий немой», отчаивается наконец сама в себе и начинает кричать.
Эдвард Мунк. «Крик»
Звать на помощь. Трясти решетку камеры своей самости и звать наружу, наконец-то – вовне: помогите! Ей, как персонажу на картине Мунка, кажется, что она кричит в пустоту – но на этот крик всегда отзывается Тот, кто спасает даром. Непредсказуемо, негаданно.
Пока зовешь Спасителя, а сам внутри себя не очень-то в Нем и нуждаешься (в положенной молитве, заёмными словами, например) – ничего не произойдет. Бог смотрит сквозь слова в сердце. И вот пока там, в сердце, не захлебнется и не утонет в грязи последняя иллюзия самости, пока поистине не начнешь умирать, задыхаясь, пока адские, багровые и тошно-зеленые круги не поплывут перед глазами – помощь не сможет к тебе подобраться. Только тогда, когда тебя наконец оставят силы, которыми ты отбивался от спасающих тебя рук. Не утверждаю, что у всех неизменно так – люди ведь потрясающе разнообразны при всей их одинаковости, но говорю о том, что знаю по себе и по некоторым встреченным мною людям…
Явление Спасителя, спасающего даром – чудо. А второе чудо – вот этот человеческий смертный зов. Откуда он берется в человеке, когда грехи, страдания, смерть завалили его грязью наглухо, и самость, казалось бы, окончательно вогнала осиновый кол в его могилу?
Откуда – не силы даже, но само желание позвать, откуда безумная надежда, что будешь услышан? Для многих из маститых православных, начитанных в святоотеческой литературе, все это, может быть, банальности, но для меня это – тайна.
Первое – тайна Бога, второе – тайна человека, воистину дивно устроенного. И обе эти тайны – две части тайны любви.