В пункте временного размещения, где живут беженцы из Донбасса, с журналистами никто общаться не хочет. Все закрываются в комнатах или делают вид, что страшно заняты. В зоне отдыха женщина лет пятидесяти смотрит на мой фотоаппарат и демонстративно включает телевизор. Очень громко. На весь корпус.
Показывают «Смешариков».
Спрашиваю, может ли она рассказать о себе.
— Не буду я вам ничего рассказывать! И нечего вам тут делать. Не-че-го! Убирайтесь, — жмет она кнопку на пульте, но звук уже и так на полную мощность.
Прибегает мальчик с волнистыми волосами. Он тоже хочет сесть к телевизору, но не понимает, почему Крош и Ежик разговаривают так громко.
Женщина по-прежнему смотрит в экран и не поворачивает головы.
— Да вы не обижайтесь, — шепотом извиняется другая беженка у лестницы, когда я собираюсь уходить. — У нее сын там.
Дома семья, но им даже не позвонить
В комнате на втором этаже играют мама и дочка. Женщину зовут Тата (по просьбам героев все имена изменены. — Прим. авт.). На самом деле у нее двое детей — старший сын сейчас где-то во дворе. Сюда приехали 19 февраля.
— А муж?
— Мужа нет. Он военный был… — Тата смущенно подбирает слова. — Мы расстались… н-не очень хорошо.
Пытается улыбнуться. Передних зубов у нее нет.
— Вам сколько лет?
— Двадцать шесть… Соньке, дочке, три года. Сашке четыре, — протягивает она хриплым голосом.
Тата из Григоровки. Накануне эвакуации в селе начали сильно стрелять. Вечер, темно.
Женщина побежала в подвал. Из вещей в спешке ничего не взяла — схватила документы, на детей надела куртки и шапки.
Пробыли там около часа. Потом пришел муж тети, отвел их в свой подвал. Когда все стихло, Тата вернулась домой и уложила детей спать. Ночью опять послышался грохот.
— Мне-то не страшно. Я самое большее [переживаю] за малых, — рассказывает беженка. — Покидала в угол подушки, туда их посадила, одеялом укрыла, сама возле села. Они боялись. Плакали, особенно младшая. Я объясняла, что не надо бояться: «Я с вами. Сейчас немножко постреляют, и все». Потом вроде успокоились, я их вынесла, переложила на кровать. Утром пригнали автобус для эвакуации. Нам всем казалось, что это на несколько дней.
В автобусе сидело всего шесть человек — тетя, ее двое детей и Тата с Соней и Сашей. Думали, что все родные уже уехали. Но это было не так.
— Больше с нашего села, насколько я поняла, уезжать никто не захотел…
В поезде выдавали сухие пайки. Дети спали, а Тата их сторожила, чтобы не упали с полок. Сначала беженцев обещали отвезти под Новоазовск, потом в Ростов, а в итоге привезли в Воронеж.
Тата решила обустраиваться здесь — будет искать работу, ребят отправит в садик. Когда ехала сюда, в кошельке не было ни копейки. В Воронеже выплатили 30 тысяч — по 10 на человека. Тата уже купила немного вещей и даже черепашку Тартусю.
Кокетливо говорит, что познакомилась с молодым человеком — он местный, работает в столовой ПВРа.
— Принимает меня с детьми, это главное. Домой как-то уже не хочется… Село маленькое, молодежь вся поуезжала, остались одни пожилые. Я здесь привыкла. Хочется, конечно, родных увидеть. Там у меня два брата, мать, бабушка, дядьки. Скучаю за ними… — Тата замолкает, а потом все-таки признается. — Надоело жить в ожидании <спецоперации>.
— А позвонить домой не пробовали?
— У меня с телефоном сейчас [проблемы]… Он там остался. Просто поломанный, перестал заряжаться.
Что сейчас происходит в Григоровке, Тата не знает. После развода она снимала частный дом. В селе не было даже магазина. Три раза в неделю приезжала автолавка:
— Хлеб привозили, булочки, молочку, колбасы. Детворе — конфеты, печенье.
Спрашиваю, как дома с работой. Тата смущается: «работала сезонно», а раньше — поваром.
С мужем они жили в другом селе, недалеко от Григоровки. С 2014-го там было неспокойно. Однажды Тата шла пешком от бабушки, вдруг позвонил муж: «Беги быстрей, сейчас дискотека начнется».
— Я бросилась со всех ног, но не успела, стали стрелять. Где видела окопы, туда и прыгала.
С горем пополам добралась до нашего села. Там уже знакомые мужа, с кем он служил, меня к себе забрали. Потом успокоилась стрельба, я пошла домой.
В другой раз перестрелка началась ночью. Тату разбудил муж: «Подымайся, стреляют!» Спросонья она ничего не поняла. Услышала, что летают снаряды.
— Свистело так хорошо… И снаряд упал прямо возле дома. Окна повылетали. Они у нас клеенкой были забиты. Осколок пробил пленку, об стенку ударился. А я стояла возле вешалки одетая, в куртке уже, хотела в подвал идти. С собой захватила банку с молоком. И вот осколок попал сюда, — Тата подтягивает рукав и показывает запястье со шрамом. — Смотрю, кровь по руке течет. Муж говорит: «Ты, наверное, где-то поцарапалась». Я поехала в больницу, достали осколок, 5,5 сантиметров.
Тогда стреляли долго. В село даже не могли приехать электрики, люди были без света.
— Потом вроде успокоилось, свет сделали. В тот же вечер его опять перебили. Люди мучились, много поуезжало… А я осталась, с бывшим мужем.
Потом все почти прекратилось. Иногда «постреливали» у кладбища через поле, но не настолько громко, чтобы можно было испугаться и прятаться в подвал.
Рожать детей в неспокойное время Тата боялась. Когда забеременела в первый раз, врач даже спросил, будет ли она делать аборт.
— Но я такая, что ни за что бы на это не пошла. Ну не смогла бы вот этих человечков маленьких убить.
К Тате прибегает сын Саша, черноволосый улыбчивый мальчуган.
— Мама, а когда мы домой поедем?
— Нет, сынок. Мы уже домой не поедем…
«Особенно за внуков переживаю»
Женщина в полосатом свитере безразлично смотрит в окно столовой.
Она готова поговорить, но фразы дежурные: «Ирина», «Из Горловки», «Пушилин выступал по телевизору, сказал эвакуироваться», «Закрыла квартиру и поехала», «Есть соседка — говорит, пока все цело».
— Как чувствуете себя?
От этого вопроса Ирина оттаивает. Узнаю, что она инвалид первой группы по зрению из-за опухоли мозга. Было две операции, но врачи опухоль частично оставили, глубже добраться не смогли. На днях ее должны положить на обследование в онкоцентр.
— А так ничего. Здесь тихо. Лес. Все дали — и обувь, и одежду, все бытовое, шампуни… — беженка думает, говорить дальше или нет, но продолжает.
— У меня сына мобилизовали, а невестка осталась с тремя маленькими детьми: мальчик девяти лет и две девочки помладше. «А если придет муж, куда он пойдет, когда все закрыто?»
Стрелять начали до эвакуации, Ирина пряталась в подвале у старшего брата.
— У него подвал с кухни, более теплый. А мои внуки и невестка у себя дома на пол ложились. В тот район особо не прилетало. Громко было, но, слава Богу, не прилетало. А потом услышали по телевизору, что эвакуация будет завтра. Меня брат домой отвез, была ночь. Ну вот собралась, а в 10 утра нас повезли. Сказали, много [вещей] не набирайте, чуть-чуть. У меня сумочка такая невысокая. Вот я ее взяла…
Когда доехали до Таганрога, уже было темно. Там сказали, что в ПВРе нет мест. Беженцев повезли на вокзал, посадили на поезд, и только там они узнали, что их везут в Воронеж. По дороге давали перловую кашу с мясом, рыбные консервы, хлеб, воду. «Не голодали», — с расстановкой говорит Ирина.
Связь с домом есть, но слабая. Здесь сначала не было интернета, теперь провели, поставили телевизоры.
— Интернет, конечно, не очень, надо к столовой, тут лучше. Ну общаемся как-то… Переживаю, особенно за внуков, маленькие они… Невестка их на улицу не выпускает. Если тихо, жена брата копается в огороде. Говорит, страшно. Я надеюсь вернуться. Не знаю, когда оно там закончится. Все-таки квартира осталась…
Новый человек
— А у меня доченьки за собакой поехали. Вот звонили, завтра должны вернуться, — женщина по имени Олеся заговаривает со мной в коридоре и отводит в свою комнату. Чувствуется, что дома она была радушной, хлебосольной хозяйкой и любила гостей.
Рассказывает, что жила в Новоазовске с младшей дочкой.
— Наш город небольшой. Все как положено: вышел в центр, там тебе и магазины, и администрация, и аллея, и памятник Ленину.
Старший сын жил недалеко в селе, у него вторая группа инвалидности. Средняя дочь с мужем — в Макеевке.
В комнате у Олеси две кровати, для нее и младшей дочки, умывальник, шкаф. На тумбочке сложена всякая мелочь от ниток с иголками до зеркальца и пачки печенья. Но приехала Олеся с одной маленькой сумкой, надеялась скоро вернуться домой.
В 2014 году семья не выезжала. Были живы родители Олеси, они болели. Прятались в каменном подвале — но, когда слышали «Грады», казалось, что камни упадут на голову.
— Было шумно у нас, хотя Новоазовск ближе к России. Как нам говорили, мы тут прямо в раю. Но рай, конечно, так себе. Когда гремело, люди бежали врассыпную из центра. Ну ничего, пережили…
Теперь Олеся насчет эвакуации не сомневалась — средняя дочка незадолго до этого рассказала, что беременна. Вечером 18-го она с мужем приехала из Макеевки, приехал и старший сын.
Собрались на семейный совет, всю ночь не спали.
— Такие были споры! Либо мы все едем, либо все остаемся. И вот кто-то один — раз: «Нет, я, наверное, останусь…» — «Тогда мы тоже». И так всей семьей: туда-сюда, едем, не едем. Что делать? Квартиру бы замкнул и ушел, а тут же дом, животные, жалко…
У Олеси кошка и две собаки — одна, маленькая, в доме, другая во дворе. Когда начали собираться, кошка прыгнула в сумку. Утром отпустили с цепи одну собаку, вторую закрыли в доме и пошли к автобусу.
Всех беженцев привезли в Воронеж. Здесь оказалось очень холодно, лежал снег. Зимних вещей с собой не было.
— Мы как сюда приехали и первый самолет услышали, переполошились. А где-то недавно был салют, и все со столовой вечером выходили. Люди аж присели! Мы столько дома наслушались, что уже определяли по звуку, с какой стороны что летит.
Многие «донецкие» из этого ПВРа уже вернулись домой — кого-то вызвали на работу, кто-то просто решил, что здесь оставаться не хочет. Олеся поддерживает с ними связь:
— Они приехали, а там стреляют. Некоторые только зашли в дом — и сразу побежали в подвал прятаться.
Беженка переживает за родственников и друзей. В Мариуполе было много знакомых, некоторые из них погибли. В Горловке и Харькове осталась родня.
— Моя двоюродная сестра иногда в интернет выходит, но ничего не пишет, никаких сообщений. Хотя высвечивается, что онлайн. Боится, наверное. Пришлет поздравительную открытку, и никаких переписок.
Недавно Олесе позвонил сосед. Ему стало жалко пса, которого отпустили на волю, и он посадил его обратно на цепь, пообещал сам приходить и ухаживать. Дочки не вытерпели, поехали домой за маленькой собакой. Брату про поездку не рассказали — иначе он бы увязался следом.
Недавно звонили — говорят, в Новоазовске много беженцев из Мариуполя: «Мам, город не узнаешь!»
— Ощущение, как будто местных жителей вывезли и завезли чужих. Город и наш, и не наш. Но мы надеемся на лучшее. Новости слушаем. Мы за всем-всем следим.
Олеся попросила дочек заодно забрать трудовые книжки.
У зятя есть российский паспорт, у остальных только паспорта ДНР. На лето почти всей семьей устроились поработать в соседний детский лагерь. Олеся по профессии повар, но решила вместе с младшей пойти в уборщицы. Сын и зять готовят корпуса к покраске.
Но работа здесь — до конца августа. Что делать дальше, в семье пока не знают.
— Вот сейчас меньшая познакомилась с хорошим мальчиком, охранником. А если, говорю, влюбишься, ты тут останешься? И все, вот она начинает: «А вы? Мама, ты ж останешься?» Средней по сроку где-то в конце октября, в ноябре рожать. Скорее всего, мой внук родится в России.
Фото Вероники Словохотовой
