Я помню – это было необыкновенно холодное и красивое утро – потому что пошел снег, и как мы стояли с Гюль притихшие, замерзшие, на темной, еще не рассветной площади и ждали Мари-Астрид с машиной, чтобы ехать в Сан-Юбер. Из снежного мутного тумана проступали желтые глаза фонарей и угадывались очертания старинной церкви и ратуши. Город был нем, слеп, глух и абсолютно безлюден – и только мы летели вместе со снегом, ратушей и церковью, только нам с Гюль была слышна эта завораживающая зимняя музыка.
Я откинула голову назад и, как в детстве, закружилась, смотря в небо. Небо опускалось все ниже и щедро сыпало снегом, отсылая к старым сказкам и чему-то щемящему и родному. И Гюль кружилась тоже и улыбалась, глядя в небо. И мы с ней с сожалением взглянули друг на друга, когда музыка была нарушена тарахтеньем приближающейся машины. Но волшебство продолжилась и в машине – потому что мы обе приникли к стеклу и смотрели, не отрываясь, на страницы Белой сказки, которые перелистывались и прочитывались специально для нас.
Лошадь на поле в белой пелене застыла неподвижно как на картине. Позади нее мелькали фермерские домишки, присыпанные снегом. А после потянулись бесконечные, уходящие в небо ели. И все было такое новое, белое, чистое – словно госпожа Метелица щедро трясла свою перину, затеяв предрассветную уборку.
Что-то было в этом снежном кружении обреченное и вечное – в этой смуте и неясности, то, что всегда бередит душу и выносит на поверхность давние воспоминания. Я вспоминала русскую зиму, и как папа вез меня на санках поздним вечером, а снег так же кружился и кружил все вокруг вместе с собой, яркие звезды перемигивались, а я дышала в мокрое тепло шарфа и только глаза чуть слезились от мороза.
«Потому что жизнь не ждет – не оглянешься, и Святки, только промежуток краткий, смотришь – там и Новый год…
Может быть за годом год следует, как снег идет?»
***
– Ты что-то сказала? – спросила Мари-Астрид. Она ехала мрачная и молчаливая; с самого начала ей не особо нравилась идея возить нас по утрам в Сан-Юбер целую неделю.
– Нет. – смутилась я. – Это мне стихи вспомнились…
Гюль тоже думала о чем-то своем и глаза ее становились словно влажнее и больше.
— Ну вот, приехали! – раздраженно доложила нам Мари-Астрид. – Там авария, кажется.
– Еще бы, такой снегопад, – отозвалась Гюль.
Мари-Астрид вышла посмотреть в чем дело и вернулась еще более раздраженная.
– Часа полтора мы тут простоим точно.
По счастью, недалеко была автозаправка с кафе, и мы отправились туда, переждать, пока освободится дорога для проезда.
Мари-Астрид отсела от нас за отдельный столик и стала выяснять отношения с бойфрендом по телефону. А мы сидели с Гюль у окна, втягивали носами аромат кофе, смотрели на посветлевшее небо и кроны елей, отяжеленные снегом.
– Такая погода красивая, что жить хочется… – задумчиво сказала Гюль.
– А в остальное время как будто не хочется? – улыбнулась я.
— Не всегда… – Покачала головой Гюль и посмотрела на меня долгим, тоскливым взглядом. И сразу стало понятно, что за этим взглядом скрывалось что-то… очень болезненное и невысказанное.
Я впервые взглянула на Гюль по-другому. Я знала тогда только то, что она дочь обеспеченных родителей, не особо разговорчивая, с очень переменчивым настроением. В какой-то момент она показалась мне испорченной и избалованной своей семьей и достатком. В супермаркет, до которого пешком было идти минут десять, Гюль могла поехать на такси и вернуться с покупками на нем же. Могла уйти на ужин в ресторан со своей подругой-турчанкой Элиф, тоже волонтером, работавшей в нашем городке, причем платила за двоих. Или заказать ужин домой из ресторана. В холодильнике на полке Гюль время от времени засыхали изысканные лакомства – дорогие эклеры из элитной кондитерской, пирожные макарони и сделанный вручную шоколад в красивых коробочках.
Я не очень понимала, что Гюль забыла в этом маленьком бельгийском городке в качестве волонтера, имея прекрасное образование и большие деньги. У нее было два образования – юридическое и лингвистическое, она училась в Истамбуле, Лондоне, Амстердаме и Нью-Йорке. Она свободно говорила на четырех или пяти языках, была самой старшей из нас… но было в ней что-то очень детское и наивное и это, как мне казалось, делало нас похожими и наводило на мысль, что мы могли бы подружиться.
Но тот факт, что Гюль была очень настроенческой, совершенно сбивал меня с толку, и я не понимала, как с ней общаться. Бывали дни, когда она слетала по лестнице со своего второго этажа, во всем ярком как райская птичка – болтала со всеми, смеялась и бегала в кондитерскую за пирожными для всех. А бывало – ползала по дому как обреченная, серела и бледнела, превращаясь в тень, и на все вопросы отвечала коротко и почти грубо – нет, не хочу, оставьте меня.
Гюль была довольна привлекательная – стройная и высокая, большеглазая с роскошными курчавыми волосами цвета темного каштана, которые доходили до середины спины. У нее было много нарядов, необыкновенно красивых платьев, которые подчеркивали достоинства фигуры, и, кажется, к каждому платью у нее была своя пара туфель.
Накануне этой поездки Гюль показала нам распечатанные фотографии своего родного города, про который она собиралась рассказывать на мастер-классе. Фото были художественные, большого размера – Анкара вечерняя, Анкара утром, Анкара в цвету. Я запомнила фото ночного города – все сияло-светилось-переливалось всеми цветами и отражалось в воде.
И рядом так же сияла и переливалась браслетами и длинными красивыми сережками, которые очень подходили ей, Гюль. Она была похожа на свой город. Современные здания, уходящие в небо соседствовали с мечетью, подсвеченной золотым. Башенки минаретов стрелами тянулись в небо вместе с высотками.
Сама жизнь во всех ее красках, словно была на стороне Гюль… но за всем этим скрывалась какая-то тайна или надрыв, который я особенно явно почувствовала в то утро.
***
– Не всегда хочется жить, – чуть помедлив, произнесла Гюль. – Мне не всегда хочется жить. Меня этому специально учили – как хотеть жить.
– Кто учил? – Тихо спросила я.
– Психотерапевт. И не один. Целая команда психиатров. Тонны антидепрессантов и долгие месяцы в больницах.
– Ты страдаешь от депрессий?
Гюль кивнула, поджала губы, и взгляд ее потерялся в снежном мареве за окном.
– Что-то случилось, наверное, очень трагичное. – Сказала я неожиданно для самой себя шепотом.- Если вдруг ты хочешь поделиться…
Гюль посмотрела на меня, и мне стало не по себе от ее взгляда. Мне даже захотелось чуть отодвинуться, но я сдержалась.
– Мне кажется, половина моей жизни прошла в больницах. Это случилось в детстве. Мне должно было исполниться 8 лет. Мы с папой собрались ехать в магазин, покупать мне подарок на День Рождения. У нас с братом всегда было два подарка от родителей – один сюрприз, а второй мы выбирали сами. Это был прекрасный многообещающий день. Я пела что-то, а папа мне подпевал. Мы начали выезжать из нашего двора. А потом был оглушительный хлопок и как будто какой-то гигант поднял нашу машину и тряхнул ею в воздухе. И в ту же секунду я задохнулась от дыма и жара и очнулась только в больнице. В тот день было покушение на жизнь моего отца. Он был известным адвокатом и вел в то время одно громкое для Анкары дело. У меня были переломы, сотрясение мозга и глубокие ожоги. Особенно пострадало лицо, левая сторона и левый глаз. Папе сравнительно повезло – ожоги спины и рук, но не настолько глубокие. Так получилось, что его вытащили из машины первым.
Я очнулась в больнице с завязанными глазами. Повязки нельзя было снимать. Руки были забинтованы. Ко мне приходили все родные, мама жила в моей палате… Все меня, разумеется, жалели, приносили подарки и были готовы исполнить любое мое желание…Сколько у меня было игрушек и кукол! Знаешь, как будто я жила в игрушечном магазине, а не в больнице. Сначала я их не видела, потому что повязки с глаз было запрещено снимать, но я их трогала, гладила шуршащие платья, чьи-то пушистые хвосты и мягкие лапы. И думала, что вернусь домой в свою комнату, когда вылечусь, и все будет как прежде. Все страшное забудется.
Я вернулась домой, но уже ничего не было как прежде, никогда. Я видела свою лицо в шрамах и отеках, изуродованное веко… и мне хотелось снять лицо, как маску. Вернуть свою прежнюю внешность. Но это было невозможно. Мне не хотелось ходить в школу, в гости, никуда, потому что на меня смотрели люди: кто-то с жалостью, а кто-то с любопытством. Мне не хотелось никуда идти. Хотелось просто лежать в своей комнате и никого и ничего не видеть.
В последующие годы мне сделали кучу пластических операций. В Анкаре, Америке, и в Израиле. Мы путешествовали из страны в страну чуть ли не каждый год. Мама и бабушка ездили со мной, иногда тетя, иногда они брали брата. Мне пересаживали кожу, лоскут за лоскутом, а я уже не верила, что когда-нибудь мое лицо будет красивым… Однажды, когда мы были в Израиле у меня возникла инфекция после операции, кожа стала отторгаться. Я смотрела в зеркало, видела там бинты и желто-зеленые повязки, пропитанные гноем, чувствовала эту липкость и этот запах, и мне хотелось закрыть глаза и больше никогда их не открывать. Врач улыбался и говорил, что я очень смелая и надо только потерпеть. У него были белые-белые зубы и чистая кожа без единого дефекта.
Меня накачивали антибиотиками, промывали рану, врач улыбался и шутил с мной. Мама плакала на перевязках и уходила в коридор, чтобы не видеть. Тетя или бабушка держали меня за руку и рассказывали, какая я буду красавица, когда все закончится. Я ходила по палате и возила за собой штатив с капельницей. От моей груди тянулась эта трубка от капельной системы, такой отвратительный прозрачный поводок, который хотелось вырвать. У меня стали выпадать волосы, меня тошнило и даже рвало от лекарств, стал болеть желудок, я не могла есть…
***
Гюль вытерла мокрые глаза салфеткой и высморкалась. Пальцы ее, занесенные над чашкой с остывшим кофе, подрагивали. Снег кружил за окном, дневной свет набирал силу, и прелесть сумеречного леса за парковкой терялась.
– Гюль. – Тихо сказала я. – Послушай. Тот врач был прав. Честно. Ты красивая. Очень. Вот честное слово. Я бы ни за что не подумала, что у тебя… были какие-то пластические операции. Это только если через лупу твою кожу рассматривать, может, можно найти какой-то шрам…
– Я знаю. – Улыбнулась она и убрала волосы назад, обнажив уши. – Шрамы действительно почти незаметны. Вот тут, например. Ну и на лице в нескольких местах моя кожа другого цвета, чуть краснее. Я пользуюсь специальным тональным кремом. Всегда. И сейчас, в принципе, я довольна своим лицом. Но самое страшное не это, а то, что я не могу избавиться от прошлого. Оно навсегда вошло в мою жизнь и изменило все. И не только мою жизнь, а жизнь всей моей семьи, особенно родителей.
С подросткового возраста у меня начались тяжелые депрессии. Я лежала в больнице, ходила к психологу, пила лекарства. Поступила в университет, ушла в учебу, чтобы ни о чем не думать. Женился мой старший брат. Папа очень переживал, что я ни с кем не встречаюсь и винил во всем себя. Родители стали приглашать в гости друзей с сыновьями, моими ровесниками. Кто-то из них пытался за мной ухаживать, но я немедленно отказывала всем.
– Почему? – удивилась я.
– Я им не верила. Мне казалось, что они меня жалеют или просто делают это из уважения к моему отцу… Или даже из-за денег, потому что у меня очень состоятельная семья. Когда я разговаривала с парнем, который мне нравился, мне всегда казалось, что на моем лице словно проступают эти шрамы и язвы, я даже физически чувствовала, как по коже сочится гной и сукровица.
Однажды мы болтали с моим однокурсником за обедом в студенческой столовой, он мне нравился, я рассказывала что-то интересное, и вдруг он спросил: «Ты зачем это делаешь?». И я поняла, что я трогаю свое лицо, мну, оттягиваю кожу щек, просто так, бессознательно, чтобы проверить… или удостовериться… Я не могла начать ни с кем встречаться. Я очень хотела, но не могла.
Отказывала парням, которые мне действительно нравились, запиралась в комнате, плакала, снова оказывалась в кресле психолога, а потом и психиатра, потому что мне понадобились антидепрессанты. И со стороны всех родных я постоянно чувствовала давление – все переживают, все желают мне замужества, все меня жалеют… Я не выдержала и съехала от родителей. У меня хороший дом в Анкаре, два этажа, бассейн в саду. Первые месяцы я наслаждалась им, обустраивала все, мечтала, как он будет полон гостей… Но дом меня не спас от этого прессинга. Я решила уехать учиться за границу. Сначала был Лондон, потом Амстердам, потом еще дальше — Нью-Йорк.
Разумеется, расстояние не спасало от проблем, но, по крайней мере, я была далеко от родителей, с их чувством вины. Хотя это не их вина, конечно. Глупо обвинять человека в том, что он хороший адвокат и хорошо делает свое дело. Я благодарна своим родителям, они действительно сделали для меня все.
– А как ты пришла к волонтерству?
– В одной из бесед с психологом, я сказала, что хотела бы приносить хоть какую-то пользу. Мы это обсудили, и я подумала, что волонтерство – замечательный вариант.
– Но ты же когда-то работала на обычной работе?
– Да. В Анкаре. С нотариусом. Секретарем. Потом переводчиком. Я даже в Лондоне работала немного – в модельном агентстве. Меня снимали для каталогов женской одежды. И еще был такой каталог свадебных платьев и платьев для подружек невесты – это была моя любимая работа. Так было красиво и трогательно. Ты в свадебном платье, вокруг тебя люди, делают макияж и прическу… Я закрывала глаза, пока мне красили веки, и представляла себя невестой. – Гюль мечтательно улыбнулась. – Такой фильм есть «Свадьба Мюриэл». Про неудачливую, некрасивую девушку, которая мечтала о замужестве, обошла все свадебные салоны города и сфотографировалась во всевозможных свадебных платьях.
– Гюль, так ты еще и модель! Вот ты подумай – далеко не каждую девушку будут снимать для каталогов одежды. Посмотри на меня. И на себя. У тебя прекрасная фигура. И рост. И ты красивая. – повторила я, потому что больше не знала что сказать, но мне очень хотелось хоть как-то утешить Гюль, доказать, что она прекрасна.
– Может быть. Но это никак не приблизило меня к моей мечте. – задумчиво подытожила Гюль. – Мне очень хотелось и хочется любимого человека рядом, семью и детей. Но я уже не знаю, случится ли это в моей жизни… Мне будет 31.
– Нуууу, разве это возраст… – начала я, но Гюль покачала головой.
– Я все пониманию. Конечно, это не возраст. Но зная себя и свои проблемы… мне кажется, что с возрастом они только усугубляются. Мне кажется, все мужчины ждут от меня… определенного опыта, который должен соответствовать моему возрасту. Мне же не 18 лет. А у меня нет этого опыта – вообще нет опыта отношений… ничего нет, только страхи и неуверенность. И неустроенность. Я ведь ни на какой работе не задерживалась больше года. Меня никто не увольнял, я уходила сама.
– Почему?
– Я не знаю. Что-то мешало мне быть счастливой и удовлетворенной в любом месте. Может быть, это тоже проявление депрессии. Я словно не могла видеть счастливых и довольных людей… то есть не так, не обязательно счастливых, просто людей с их проблемами. В моем понимании – они все были нормальными людьми с какими-то жизненными трудностями, и они умели с ними справляться без психиатров и психологов. И в то же время мне так хотелось быть похожей на них.
***
Когда я училась в Америке, я специально стала снимать комнату в доме, где жили студенты. Они были такими свободными, без всяких страхов, счастливыми. И мне хотелось быть такими, как они. Все они с кем-то встречались. Знаешь, что я однажды придумала? Я стала притворяться, что у меня тоже кто-то есть. Оплатила себе доставку цветов, и мне привозили огромные букеты каждую неделю. Мои соседки ахали и восхищались моим «бойфрендом».
Еще я заказывала себе конфеты… такси… покупала билеты в театр, вызывала такси, притворялась в присутствии соседей, что говорю по телефону с ним… Ты представляешь? Мне так хотелось быть как все.
Потом у меня был период, когда я мечтала о ребенке. Заходила в детские магазины, рассматривала эти все распашонки, чепчики, платьица… И покупала целыми сумками. Притворялась мамой перед продавцами… Просила помочь с выбором одежды. Мне было важно, чтобы все окружающие люди верили, что я замужем и у меня есть дочка. У меня даже было специальное «обручальное кольцо», которое я надевала на палец, когда шла за покупками в детский отдел. Продавец спрашивала – сколько вашей дочке? Я отвечала – год и месяц, Пелин. Я ей такое имя придумала… Продавец умилялась: «Ах, какое красивое имя!» А потом я раскладывала на кровати эти все платья и чепчики… тарелочки и цветные пластиковые ложки… В какой-то момент я испугалась, что на самом деле схожу с ума, но мой психолог сказала, что это нормально и должно пройти. Она оказалась права.
– И куда ты дела все эти детские платья?
– Отправила подруге, у которой маленькая дочка. Она была очень рада.
– Гюль… и ты никогда ни с кем не встречалась? – спросила я.
– Я начинала встречаться однажды, скажем так. В Лондоне со мной в университете учился один турок. Баран.
– Что ты сказала? – переспросила я, услышав русское слово.
– Его звали Баран. Он был таким внимательным и настойчивым, и я словно медленно начала пробуждаться от какой-то мертвой спячки, знаешь… как будто меня из морозилки достали и я стала оттаивать на солнце. Но все равно, мне было так тяжело, я боялась всего. Что он разглядит следы операций на моем лице, что он разочаруется во мне, потому что у меня совсем нет опыта и много страхов… Но все-таки я начала ему верить. Но потом случайно увидела, как он идет по парку с другой девушкой, в обнимку. Он потом мне сказал, что ему надоело ждать, что со мной все очень медленно и что я всего боюсь… так оно и было… но я же ему верила! И я ему нравилась… Вроде и сожалеть не о чем, потому что с ним все только начиналось. Но я очень жалею, потому что это начиналось красиво. Когда на тебя смотрят и не отводят взгляда, берут за руку, гладят по волосам, ждут и улыбаются, когда ты появляешься и ускоряют шаг навстречу… это необыкновенно. Как весна в Лондоне. Ты видела весну в Лондоне?
В Лондоне я жила рядом с Кенсингтонским парком. Идешь по парку и видишь – зеленые ростки на аллеях, где еще вчера их не было и в помине. А назавтра – они уже с венчиками. А послезавтра – венчики раскрылись и превратились в нарциссы и крокусы. И вот это так нежно начиналось, так красиво… а потом резко прекратилось, весна пропала и вернулась зима. Было так обидно, что он меня обвинил… Я и так знала про все свои страхи… что я могла поделать, я пыталась с ними справиться как могла.
– Знаешь. – я взяла Гюль за руку. – Он поступил как настоящий баран. Полностью оправдывает свое имя. Хотя имя «Козел» подошло бы ему лучше.
Я объяснила значение этих слов в русском и впервые за это утро увидела, как заразительно смеется Гюль, прижав ладони к раскрасневшемуся лицу.
– Баран? Так и называется на русском? Ну надо же!
Ободренная ее смехом и ее неожиданной откровенностью я поделилась своим личным:
– Ну вот мне тоже будет 30 и я никогда ни с кем не встречалась.
Гюль посмотрела на меня без тени удивления.
– Знаешь, Анна, я почему-то так и знала. Почувствовала.
Мы помолчали.
– Когда я жила в Лондоне, я пошла волонтерить в Красный Крест. Мы постоянно устраивали разные ликбезы и уличные акции. И мне там нравилось… компания подобралась веселая, и сами акции были одновременно полезными и интересными. Помню Розовый день – день борьбы с раком молочной железы. Каждый должен был прийти в чем-то розовом. Один парень пришел с розовой прищепкой в волосах, мы шутили и смеялись, вместе раздавали листовки… Он предложил зайти перекусить вместе после работы. Я очень хотела с ним пойти… куда угодно. Это был британец, какие у него были светлые глаза! Я очень хотела ответить: «Да, конечно», но сказала почему-то: «Спасибо, нет, я тороплюсь, у меня встреча». А потом я даже не шла, а бежала по Кенсингтонскому парку, опустив голову, чтоб ни на кого не смотреть и не расплакаться по дороге.
А как-то был день борьбы с СПИДом. Это был очень ветреный и холодный день, я раздавала листовки. Я замерзла, перчатки забыла дома, а ко мне подходили люди, и я им улыбалась… и подошла одна пара, почти подростки, в джинсах, с рюкзаками, лохматые… хипповатые такие. Но они были самыми прекрасными в мире, когда смотрели друг на друга. У них было то, чего не было у меня и это невозможно было купить ни за какие деньги.
***
…Я представила Гюль на этой ветреной лондонской улице, раздающую листовки, красавицу-модель Гюль, у который шикарный дом в Анкаре, машина и куча родных, которые ее любят и очень переживают… Гюль, которая может позволить себе поехать в любую страну, получить любое образование, может не работать, а только путешествовать или заниматься любым хобби… Гюль, которую можно увидеть на фото в каталоге свадебных платьев – счастливую, улыбчивую невесту. Необыкновенно красивую невесту.
И, казалось бы – невозможно найти человека, который был бы более близок к понятию счастья в нашем общем человеческом понимании, чем Гюль. Но вот парадокс – при всем этом, она была далека от понятия «счастье» как никто другой. Причем, внешне это не проявлялось никак – потому что передо мной сидела молодая, красивая, ухоженная и совершенно успешная с виду девушка, у которой ну обязательно должен был быть бойфренд. Мужчины должны были ходить за ней по пятам, добиваясь внимания. Она должна была выходить из шикарной машины перед шикарным рестораном, в шикарном платье, поддерживаемая за локоть обаятельным (и успешным!) молодым человеком. Потому что Гюль была ши-кар-на.
Это поразило меня – за оболочкой восточной неприступной красавицы в изумрудном платье жила запуганная больничная девочка с повязками на лице, которая неуверенно протягивала руки, нащупывая реальность, пытаясь угадать, кто и что перед ней и куда идти дальше. Ей хотелось любить и быть любимой, хотелось свободы и счастья, веры в людей, но она слепо тыкалась в стены больничный палаты, где словно не было ни дверей, ни окон на свободу.
Я погрузилась в свои мысли, обдумывая все услышанное. Еще никогда несоответствие между внешним и внутренним человеком не было таким разительным. Поэтому когда я услышала над собой голос Мари-Астрид «Ну что, едем? Дорога свободна» я вздрогнула так, что столик покачнулся.
***
…Мастер-классы в Сан-Юбере прошли замечательно. В Асьен нас так же везла Мари-Астрид. Не помню, шел ли снег, что было за окном, и сколько было времени. Тем вечером я вся еще была в том утре. Мы с Гюль молчали и только изредка смотрели друг на друга. Я знала теперь все, что скрывалось за внешне прекрасным, отреставрированным фасадом и была тронута тем, что Гюль доверила мне сокровенное. Мне очень хотелось как-то ее поддержать, и я пыталась придумать, чем ей можно помочь. В тот день я обрела очень хорошего друга.