Мусульманам о православии: Христос, иконы, «Апофеоз войны» (+Видео)
Мне хотелось бы поделиться с вами опытом общения с нашими братьями-мусульманами — сразу скажу, весьма неожиданным как для них, так и для нас. В ряде программ миссионерской комиссии города Москвы и некоторых московских вузов ваш покорный слуга проводит просветительские встречи с мусульманами – трудовыми мигрантами из соседних стран и студентами из Индонезии и Малайзии.
И нам надо так познакомить их с Россией, чтобы им стало понятно, что перед ними страна не политиков и поп-звезд, популистов и прохиндеев, но Рублева и Достоевского, Александра Невского и Александра Солженицына, что именно в них явлена глубина, размах и мера нашей культуры.
Чтобы наши гости сумели различить те стереотипы о христианстве, которые были заложены в них в рамках исламской катехизации, либо в школе, либо благодаря сети Интернет и телевидению, — и те родники, которые и поныне питают нас, россиян.
Нам понятен призыв ислама к борьбе с язычеством и идолами
И одна из проблем здесь в том, что ислам запрещает изображения. В некоторых случаях допускается буквенная вязь и орнамент, но никаких лиц, животных изображать нельзя. Соответственно, когда мы проводим курсы для нашей аудитории, я сразу честно предупреждаю, что я – представитель Русской Православной Церкви, что курсы наши организованы Церковью, но что они не являются миссионерскими. Мы не ставим своей целью прозелитизм, никого не затаскиваем к себе, никого не обманываем, не делаем вид, что мы и ислам — одно и то же. Наша задача – в том, чтобы наши гости понимали изнутри логику и правду того мира, в котором оказались.
И тут начинается самое интересное. Итоговая встреча проходит в Третьяковской галерее, в иконном зале, где собраны в одном месте иконы кисти лучших мастеров, в том числе, Андрея Рублёва, отреставрированные, расчищенные и доносящие при всех утратах их замысел. И поэтому первый тезис, который я предлагаю нашим братьям-мусульманам, звучит так: нам, христианам, очень понятен тот пафос, который, собственно, и породил ислам как таковой. Это пафос борьбы с язычеством, пафос борьбы с идолами.
Территория ислама: византийский миссионерский провал
Напомню, что Аравийский полуостров был населён языческими племенами, христианская миссия среди которых практически не велась. Византийцы упустили из внимания этот регион. За столетия христианской истории Рима на этой огромной смежной территории за счет империи было построено всего несколько храмов. Соответственно, Магомет начинает свою проповедь с провозвестия монотеизма, единобожия. И в этом смысле, если говорить о богословских концепциях, ислам – своеобразная инверсия иудаизма, то есть, вариант ветхозаветной традиции, но с поправкой на случившееся уже христианство, с рецепциями из него. Ислам по-своему сохраняет память об утратившем свое значение для христианства иеруслаимском храме Господнем, — на его месте воздвигнута мечеть. С другой стороны, по мнению ряда исследователей, в исламе есть гиперссылки и на зороастризм, в котором издревле прослеживаются элементы монотеизма, возможно, ответом именно на зороастрийиские религиозные практики стал исламский обычай молититься строго пять раз в день.
Кроме того, следует заметить, что исламская традиция формируется в два этапа: вначале Магомет провозглашает монотеистический идеал, веру в Единого Бога-Творца. Потом, в течение более чем ста лет его устное наследие было кодифицировано и зафиксировано в форме Корана. Как можно предполагать, над ним работали книжники, хорошо знакомые с различными доисламскими религиозными традициями. Но все эти влияния – и иудаизма, и зоорастризма — имеют общий вектор: ислам — это монотеистическая религия с серьёзным полемическим антиязыческим задором. А всё остальное в ней – как и везде: на периферии встречаются и какие-то элементы магизма, и что-то из мудрых сентенций-изречений, подобных притчам Соломона.
Знают ли христиане, что Неизобразимый неизобразим?
Так вот, мы православные, солидарны с мусульманами в отвержении язычества. Точно так же, по мысли протодиакона Андрея Кураева, мы согласимся с ними в том, что они говорят о Боге – о Его непостижимости, о том, что Он не имеет видимого образа и что поэтому любой образ станет идолом, картинкой, заслоняющей нас от Бога. Именно поэтому догматические определения Седьмого Вселенского собора гласят, что Бог-Отец неизобразим, и дедушка с бородой в наших храмах – это полное каноническое безобразие. «Бога не видел никто никогда» — этой еще ветхозаветной истины, к которой обращается в своем благовестии Иоанн Богослов, никто не отменял…
Кроме Самого Бога… Потому что продолжение этой евангельской строки от Иоанна Богослова звучит так: «Единородный Сын, Сущий в недре Отчем, Он явил».
И вот здесь мы не согласимся с мусульманами. С одной стороны, Бог невидим, неизобразим, непостижим, сокровенен, трансцендентен, говоря философским языком. Но, с другой стороны, – а можем ли мы с вами налагать на Бога ограничения в рамках своего разума, своих гипотез, концепций и построений? Можем ли мы Ему диктовать, каким быть Ему, Богу? Задавать границы Его непостижимости, беспредельности, и главное — сокровенности, сокрытости от человека?
Наша надежда, наше провозвестие, наш месседж, наше христианское послание — в том, что Бог выходит навстречу человеку из этой сокровенности, непостижимости и открывает Себя как Бога Единого, но в Трёх Лицах – Отца, Сына и Духа Святого.
Суть Евангелия не в морали, но в Мессии: приходит Некто в этот мир и говорит о Себе: «Я и Отец – одно», «в Бога веруйте, и в Меня веруйте»; — говорит расслабленному: «Прощаются тебе грехи твои». Именно это вызывает резкий отпор фарисеев и книжников, которые говорят, что только Бог может прощать грехи, что это Его власть, Его право, Его прерогатива, и кто же этот, кто присваивает себе божественность, статус Творца мироздания? На что Христос неожиданно отвечает: «Что легче сказать: прощаются тебе грехи или возьми постель твою и ходи? Так вот Я говорю: возьми постель твою и ходи». Расслабленный берёт постель и уходит, исцелённый.
Иоанн Златоуст поясняет: Господь тем самым говорит книжникам и фарисеям: «Поскольку Мне дана власть исцелять, и эти Мои слова сбылись, исполнились, то точно так же Я могу и грехи отпускать, а значит Я есть Тот, Кого вы отвергаете, но Кому дано и бурю утишить, и по волнам идти, и Лазаря воскресить, и на горе Фавор преобразиться во славе предвечной, то есть, единосущный Отцу Сын, Слово Божие».
Так вот, нам, христианам, хватает совести и ума не затыкать Богу рот, не лишать Его права голоса, не делать вид, что Слово Божие не стало плотью. «И мы видели Его своими глазами, — как пишет Иоанн Богослов в своём послании, — слышали своими ушами, прикасались к Нему своими руками, и о Нём свидетельствуем». А, стало быть, после того, как Сын Божий стал и Сыном человеческим, обрёл человеческие черты лица, душу, дух человека, прошёл тем путём, которым Адам не прошёл, мы можем Его и изображать.
Икона Спасителя – это что или Кто?
Но как раз здесь, расходясь с исламом в понимании откровения о Боге, мы вступаем в давнюю внутрихристианскую дискуссию о том, 1) возможно ли в принципе изображение Бога, и 2) каким оно должно быть, чтобы не искажать или в наименьшей степени искажать ту истину, которую Бог открывает о Себе?
И вот здесь мы оказываемся в выигрышной ситуации, потому что Православие – это рецепция христианства, восходящая к античности, самая древняя, близкая к эпохе апостолов – III-V века. Католичество формируется позднее, это уже средневековое переживание нашей веры, такой христианский феодализм. Протестантизм – это эпоха Нового времени и капитализма.
А дискуссии и споры о приемлемых формах богопочитания в Православии были столь серьёзными, что порой перерастали в иконоборческие гонения, целые эпохи императорских и соборных запретов на иконопочитание, отстаивая которое пострадали многие мученики и исповедники, чаще всего, монахи, готовые идти до конца. Но в ходе этой полемики христианская мысль нашла ответы на эти вопросы иконоборцев.
Один из главных вопросов, которые задавали иконоборцы, звучал так: а что вы, собственно, изображаете на иконах? Если вы изображаете человеческую природу Христа, то вы – идолопоклонники, потому что она тварна, а язычество есть «поклонение твари вместо Творца», как пишет апостол Павел. Если же вы изображаете божественную природу, то вы тем более идолопоклонники, потому что она неизобразима. Так чему же вы поклоняетесь?
Ответ православного богословия был совершенно неожиданным: мы поклоняемся не чему, а Кому. Главное на иконе – это имя, возводящее нас к тому, кому оно принадлежит, то есть, к личности. В случае Иисуса Христа – к Богочеловеческой Личности или Ипостаси, в которую Сын Божий воспринимает природу человеческую, или как формулировали богословы после Леонтия Византийского, воипостазирует — воспринимает в ипостась. Тем самым важнейший элемент иконы – это имя того, кто изображен.
Ментальные идолы Игнатия Лойолы или какие медитации запрещены в Православии?
Православие столь укоренено в библейской традиции, что в его аскетике и мистике мы обнаруживаем внятный запрет на создание не только идолов зримых, осязаемых, грубых, внешних, но и идолов ментальных, которые можно порождать в собственной голове. Иными словами, это запрет на любые формы медитаций — зрительных, образных, вообще любых, если понимать под медитацией, следуя поздним католическим мистическим практикам, создание в своём сознании образа Иисуса Христа, Богородицы, святых и последующей молитвы к ним.
Так вот православие однозначно запрещает именно то, что считается высшим достижением в мистике иезуитов. Основатель этого ордена, Игнатий Лойола, очень рекомендует своим последователям следующие упражнения — притушить свет, закрыть окна занавесками, если это днём, и в наступившей полутьме прикрыть глаза и начать медитировать, т.е. воображать себе события и героев евангельской истории.
Подчеркну, именно «воображать», потому что под медитацией понимают также ещё и размышление; в этом смысле мы готовы медитировать над Писанием, то есть, размышлять, пожалуйста, такое размышление и в Православии вполне уместно. Но если речь идёт о неких видениях, экзальтации, самовозгонке, чтобы создать в подсознании картинку и начать с ней коммуницировать, то это прямой путь в палату к Ивану Бездомному.
Создав такую картинку, человек начинает себя воспринимать уже святым. Это приводит к тому, что святитель Игнатий (Брянчанинов), касаясь подобных духовных экспериментов, называет прелестью, — к самообольщению, к духовной гибели, потому что эта ментальная красота, воображённая человеком, отводит от Бога, подменяет собой реальность богообщения.
И человек остаётся в рамках тварных порядков бытия. Пусть даже его гениальный, Богом вложенный разум породил эти картинки, но всё равно – эти практики замыкают его в творении – и разлучают с Творцом. Он не с Богом общается, а с тем, что его разум, сознание, подсознание – что хотите, — дух, в конце концов, сгенерировал.
Напротив, православная молитва безОбразна, она укоренена в слове, и в этом смысле ближе к библейской традиции, нежели та скульптурность католичества, о которой писал Алексей Федорович Лосев.
Недопустимость поклонения виртуальному идолу — это еще одна причина, почему в Православной традиции запрещено изображение Бога-Отца в виде бородатого старичка.
Кроме того, эта изобразительная ложь о Боге дает повод обвинять православных христиан в идолопоклонстве тем мусульманским и протестантским миссионерам, кому даже в голову не приходит, что миряне слишком невежественны, а иное духовенство настолько, мягко говоря, расслабилось, что ничтоже сумняшеся расписывает новые храмы вопреки канонам и догматам своей Церкви.
Икона догматична, отсюда понятно, почему недопустимы изображения, если можно так их назвать, смешанные. Так, например, изображение Третьей Ипостаси — Духа Святого — допустимо только в том евангельском контексте, в котором, собственно, Дух Божий являет Себя. Тем самым недопустимо изображать Пятидесятницу так: некий голубь, нисходящий свыше, рассыпает огненные языки. Никакого голубя над апостолами не было в час Пятидесятницы, были только огненные языки. И наоборот: в момент Крещения не было огненных языков, а был только голубь, сходящий на главу Спасителя. Еще один образ присутствия Духа Святаго – это белое облако, осенившее Христа, соответственно, во время Преображения и Вознесения.
Внутри- и межконфессиональный спор: может ли невоскресший человек видеть Бога?
Православная иконопись отличается от западного понимания иконописи или живописи на религиозные сюжеты тем, что это не иллюстрация библейских или евангельских событий, а разговор об этих событиях, об их сути, но только на языке красок. «Богословием в красках» называли икону князь Евгений Трубецкой, отец Павел Флоренский и Леонид Успенский.
Поскольку это разговор по существу, мы видим, что в рамках этого христианского свидетельства, иконописец нередко сознательно отступает от Евангелия в пользу богословия. И это иконописное отступление, как ни странно, во многом отвечает на те вопросы, которые ставит ислам, вообще ставит любая человеческая мысль, пытающаяся что-то понять о горнем мире и о Творце мироздания.
Один из ключевых вопросов здесь — как вообще можно что-то о Боге знать? С одной стороны, Бог запределен, непостижим, сокрыт, сокровенен, а с другой стороны, ведь что-то мы о Нём знаем? Вопрос: как возможно это знание?
Один из ответов католического богословия таков: Бог являет Себя через аналогии. Коль скоро есть бесконечно красивая Вселенная, её красота говорит и о ее Авторе. О том, что у мироздания есть замечательный Художник. То есть, на самом деле, напрямую о Художнике мы ничего узнать не можем. К Нему мы можем обращаться, но непонятно, насколько мы услышим на наши молитвы ответ именно Бога, насколько не через посредников отвечает Бог человеку.
Точно также все причинно-следственные событийные ряды указывают на их Первопричину, — эти аргументы в пользу бытия Божия мы встречаем уже в античности, — но непонятно, можно ли воспринимать реальность присутствия Божия, можно ли расслышать Его, минуя причинность?
Православная традиция здесь расходится с католической: мы можем и увидеть Бога и познать Его именно как Его Самого, вступить в бытийное общение напрямую с Ним, потому что Бог открывает Себя человеку в Своих действиях, энергиях или божественной благодати. И отсюда давний спор между православием и католичеством, и внутри самого православия о том, что же именно видели апостолы на горе Фавор?
Варлаам Калабрийский, Григорий Акиндин, Никифор Григора и другие византийские мыслители и философы эпохи Григория Паламы настаивали на том, что это был тварный свет. Человек не может видеть Бога как такового, это выше его способностей, поэтому Бог создал свет, подобный тому, что светит сейчас на нас в этом зале, и его-то они и видели. Это было некое чудо, такое светоявление, явление тварного света. Так же и в наши дни полагают многие католические мыслители. Так, например, один из великих католических патрологов минувшего века – Ханс урс фон Бальтазар – прямо отвергает учение византийских богословов о том, что «человеческая природа Иисуса Христа была постоянно заключена в фаворский свет» и не считает важным обсуждать вопрос об этом «феномене света».
Православная же традиция в лице Григория Паламы, Филофея Коккина и их сподвижников, восходящая к богомыслию Макария Великого, Григория Нисского, Василия Великого, Григория Богослова, Максима Исповедника, Иоанна Дамаскина, Симеона Нового Богослова и явленная нам ныне в опыте Серафима Саровского и Силуана Афонского, говорит о том, что на горе Фавор апостолам, правда, не всем, но только троим избранным Учителем, было дано в меру их чистоты вместить это ведение – своими земными глазами увидеть Самого Бога. В час Преображения Господь явил им Свою предвечную славу. И этот сияющий свет, белые одежды – это был свет божественной благодати, божественной славы Царства будущего века в силе, которую они созерцали на горе Фавор.
Так же и в Вознесении, которые мы сегодня празднуем, уже все апостолы (за вычетом наложившего на себя руки Иуды), видели Христа, восходящего на небо в белом облаке, а потом ангелы сошли и сказали, что, как Он возносится на небо, так и придёт в этот мир судить. В этом смысле, сегодня мы переживаем такой малый апокалипсис в Церкви, это некое воспоминание о будущем, не о прошлом.
Икона Преображения как изображение Непостижимого: «пресветлейший мрак Божества»
Вы, наверное знаете, что Стивен Хокинг, один из замечательнейших современных физиков, уже, правда, не очень молодой – ему сейчас 72 года, многие годы прикованный тяжелым заболеванием к инвалидной коляске и поддерживающей аппаратуре, замечательный мыслитель, атеист, ищущий высший смысл Вселенной, довольно много своих работ посвятил времени и возможности вернуться в прошлое через какие-то временные тоннели. А христианство говорит, что мы можем уже сейчас прикоснуться к будущему.
Так вот, человек может созерцать Бога – в Его энергиях, в Его славе, ибо Бог Себя открывает в этой славе. Поэтому православное богословие различает в Боге, во-первых, запредельность, непостижимость Его сущности, по чеканной формулировке Псевдо-Дионисия Ареопагита, «пресветлейший мрак Божества», во-вторых, три Его Ипостаси и, в третьих, Его энергии, действия, которые мы можем постичь.
И вот в иконографии Преображения Господня, Вознесения Господня мы видим, как иконописец отступает от Евангелия в пользу богословия.
Какого цвета были одежды Христа на горе Фавор? Согласно Евангелиям, белого. А каким цветом иконописец передает сияние славы Божией? У меня здесь нет возможности показать вам это – а вот дома посмотрите иконы, написанные в византийской, сербской, древнерусской традиции.
Знаете, какого цвета там божественная слава? – Почти черная, тёмно-синяя, тёмно-зелёная, иссиня-черные тона – чем ближе ко Христу, тем темнее. Чем дальше от Него, тем более светлые тона, а уже на апостолов в Преображении доходят светлые лучики. Но чем ближе ко Христу, тем более тёмные тона, пронизанные золотыми блестками, на языке иконописцев именуемых ассистом.
Почему? – Потому что икона – это не иллюстрация. Это разговор на языке смыслов, а не разговор с невежественными, неграмотными крестьянками, как в своё время, ещё даже до разделения Церквей, поясняли смысл иконопочитания западные богословы, и как до сих пор ещё и мы, к сожалению, порой его понимаем.
А почему этот тёмный цвет ближе ко Христу? Потому что здесь иконописец говорит о необходимости различать в Боге Его непостижимую сущность и воспринимаемую в некую меру нашей чистоты, постигаемую в эту меру благодать. Тёмный цвет здесь – это не цвет онтологии, выражающий качество бытия, не цвет зла, а это цвет неведения, непостижимости того, что за пределами познания, символизирующий тот самый «пресветлейший мрак Божества».
Григорий Богослов формулировал это так: «Мы знаем, что Бог есть, но мы не знаем, что Бог есть». Его природа, Его сущность за пределами познания. Отсюда проистекает апофатическое богословие, согласно которому Бог – это не то, и не то, и не то. Какие бы высокие понятия и категории мы не подставляли в эту формулу, они не смогут передать даже малую толику того, что такое Бог.
Поэтому православная мысль обращается к превосходным степеням – Господь выше всего того хорошего, что известно нам, Он выше всех благ, Он премудр, Он предвечен, Его любовь не знает пределов, Его милосердие превосходит любой закон, при этом, будучи Всемогущим и Вездесущим, Он ценит нашу свободу и не навязывает нам Себя. И в этом мы согласимся с мусульманами, точно так же отстаивающими единобожие, и нетождественность Творца ничему в сотворенном мире, в чем, собственно, и заключается богословский нерв ислама. Только православие об этом говорит и словами, и на языке красок.
О чем повествует нимб над ликом Христа и рублёвская «Троица»?
И потом от иконы «Преображения» мы переходим в Третьяковской галерее к рублёвской «Троице». И перед нами сразу встает вопрос о том, что именно здесь изображено и возможно ли подобное изображение в принципе?
Ответ на последний вопрос был дан на Стоглавом соборе, проведенном в Москве в 1551-м году по инициативе митрополита Макария и Ивана Грозного. Стоглав подтвердил запрет VII Вселенского собора изображать Бога-Отца в виде бородатого старца «Ветхого деньми», равно как и иные «смешанные» комбинации Лиц Троицы, но сделал исключение для «Троицы» письма Андрея Рублева.
Дело в том, что, если говорить о сюжете «Троицы», гостеприимный праотец Авраам видел тех ангелов, которые пришли к нему сказать, что у него родится сын, и что они планируют проинспектировать Содом и Гоморру. Казалось бы, это событие не центральное. Скажем, богоявление Моисею в несгорающем терновом кусте (купине) гораздо более значимо для Ветхого Завета. Но именно сюжет «Троицы» был запечатлен Андреем Рублевым.
О значимости богоявления Моисею нам напоминает образ Спасителя на любой православной иконе. На Его нимбе – обычно он крестчатый – мы увидим следующие греческие буквы: Омега, напоминает W английское, слева; сверху О микрон, как обычное О русское; а справа буква N (ню), т.е. ὤὁν – О ОН.
Если вы думаете, что речь идёт об организации Объединённых Наций, то вы глубоко заблуждаетесь. Сочетание этих букв уходит в седую древность. Это причастие действительного залога настоящего времени от глагола «быть» — «сущий». По-гречески «быть» — это ειναι. Соответственно, Сущий – это ὁ ὤν. Это — то имя, которое Бог открывает Моисею у пламенеющей купины, когда тот спрашивает: «Господи, как имя Тебе?» — «Я есть Сущий, Я – Тот, Кто Есть».
Именно этим именем, так называемым тетраграмматоном, звучавшим на иврите примерно как «Яхве» или «Иегова», иконография наделяет Христа. Это Он — Логос Божий, Сын Божий, глаголавший пророкам, возвещавший им волю Божию, открывавший им истину о Себе и грядущей Своей Голгофе, являвший через них Израилю опознавательные знаки, маркеры Своего будущего вочеловечивания, чтобы Его узнал хотя бы «остаток Израиля», чтобы Ему было куда и к кому прийти. Из общения с Ним пророки черпали предведение о Рождестве и Пасхе Мессии, о Его жизни с нами, среди людей, и о Его смерти, которой мы же Его и предадим.
Что же необычно в рублёвской «Троице» То, что Андрей Рублёв перешагивает через буквальное прочтение 18 главы книги Бытия. Он удаляет из сюжета и Авраама, и Сарру, и слуг, оставляет только трёх ангелов. И типологически возводит нас от бездетных библейских героев к тому внутритроическому выбору, который Бог совершает, замыслив сотворить человека.
Андрей Рублев совершает богословскую подмену термина. Вместо бытовой истории с гостеприимным Авраамом, он повествует о гостепримстве Автора всех историй и всех гостей.
В богословии это надвременное событие называется «Предвечный Совет». Иными словами, мира еще нет, человек еще не сотворен, но на этом совете Бог уже вступает в какие-то отношения и с миром, и с еще несотворенным царем мироздания.
Так что, во-первых, в общем случае на иконе, посвященной гостеприимству Авраама, изображены те, кого сам праотец видел и угощал, а во-вторых, в случае рублевской иконографии, сами эти ангелы, их общение между собой, понимаются не как изображения Лиц Троицы, но как символ Их неотмирной любви и предвечной заботы о нас.
На языке Хокинга это точка отсчета в той системе координат, в которой мы все обретаем бытие, будучи призванными превзойти свою тварность и вступить в особые отношения с Творцом. Какие же это отношения и какое решение было принято на этом совете?
Сможет ли Всемогущий Творец создать камень, который не сможет поднять?
По чеканной формулировке митрополита Антония Сурожского: мы Богу не нужны, мы Богу желанны. Ничто не вынуждает Бога творить мир и приводить в бытие человека. Это действие Его любви. Но человек занимает особое место в иерархии тварного бытия. Он уникален, ему вручаются те дары, которых нет даже у ангелов.
Ему даётся телесность, которой нет у ангелов. Дар творчества, которого нет у ангелов. Свобода, которая безусловно есть у ангелов. Вечность, которая есть у ангелов. Разум, который есть у ангелов. И что важнее — высшее призвание царственного священства, которого нет у ангелов: ангелы – это служебные духи.
Тем самым человек сочетает в своей сложной природе оба мира – материальный и духовный. Более того, Бог доверяет ему как царю мироздания весь тварный мир. И поручает ему возвести творение к божественной славе, приобщить его божественной благодати.
Поэтому Адам – первосвященник. Эдем – это храм, деревья жизни и познания добра и зла – это алтарная часть этого храма, а плоды с этих деревьев – это субститут причастия. И Адаму было дано задание возрасти в ту меру любви к Богу, в какой он мог бы причаститься этих плодов и стать богом по благодати.
Вот почему Бог дарует человеку Свой образ, но не даёт подобия. Отметим, насколько то, что Господь сотворил, отличается от того, что Он замыслил: «Сказал Бог: сотворим человека по образу и подобию Нашему». Замысел предполагает оба дара.
А творит Бог человека только по образу. Не потому, что пожалел или передумал. Но потому, что подобие – это не только то, что Бог и поныне желает каждому человеку даровать (в замысле Божием каждый из нас – преподобный), но еще и то, что человек призван принять. Если образ – это данность, то подобие – это задание, это путь навстречу, который надо пройти в свободе и любви.
Таким образом, обрести подобие означает две вещи:
– Во-первых, уподобиться Богу в добре, служа ближним, возделывая Эдемский сад, учась любви, ограничивая себя и жертвуя собой ради Любимого. Поэтому, когда Бог благословляет первых людей не вкушать плоды, Он «поступает» их в школу воздержания и доверия, чтобы научить их добру.
— А во-вторых, получив это ясельно-детсадовское райское воспитание, уподобиться Богу уже и онтологически, в бытии, а точнее, в со-бытии с Богом. Стяжание благодати Духа Святого, о котором преподобный Серафим рассказывал Мотовилову, вхождение в полноту божественной славы, уподобление Богу по благодати, – это тот замысел Бога о человеке, который предполагает ответное свободное движение человека к его Творцу.
Но Бог из вечности видит, что человек не пройдёт этот путь, захочет стать богом без Бога, клюнет на оккультно-магическую приманку змея, подбивающего Еву и Адама своровать адресованную им светлую вечность у ее Автора. Что, сорвав плоды, человек погрузит себя в четверной распад. По мысли протодиакона Андрея Кураева, грехопадение привело к расколу:
- между Богом и человеком (Адам прячется от Бога за кустами ☺),
- между человеком и человеком (Адам и Ева стыдятся друг друга, грех отчуждает и разделяет людей),
- между человеком и творением (мир откажется подчиняться узурпатору и одновременно предателю),
- и внутри самого человека – человек, подобно свече, всеми своими силам и энергиями ранее устремленный к Небу, рассыпается на составляющие, расклеивается, утрачивает внутреннюю целостность, вдребезги разбивает свое целомудрие.
Но самое страшное, что, как Вольдеморт перед его последним поединком, человек откажется собрать себя назад творческим усилием покаяния. Бог, взыскуя Своих детей, спросит его: «Адам, где ты?» А он в ответ пробурчит: «Ева, «сделанная на Небе», она во всем виновата, а подсунул ее мне Ты!». В свою очередь, Ева начнет отмазываться по той же схеме: «Это змей, конечно, а я-то что, я в сторонке стояла».
Все это значит, что у первых людей уже в раю были мёртвые души. Отказавшись примириться с Богом, они могли бы, по песенному слову Юрия Шевчука, так поделиться ужасом своего существования: «жизнь течет примерная, да только не моя». Из той же песни, вероятно, мог бы позаимствовать признание в содеянном змей-соблазнитель: «Смерть – работа легкая для этой красоты».
А Бог творил человека не для смерти, а для жизни. То есть, Его замысел в буквальном смысле пошел прахом. По Его, Бога, исцеляющему попущению. Чтобы пробудить покаяние мертвых душ, Бог попускает внутренней смерти выплеснуться на тело. И это горькое лекарство приносит свои плоды. Заболевший физической смертью Адам наконец понимает, во что вляпался, и возвращается с покаянием к Богу.
Тем самым вместо обожения, уготованного человеку, он заболевает тлением и наделяет этой наследственной мутацией человеческой природы всех своих потомков. А это означает, что своими силами падший человек не сможет вырваться из этого капкана. То есть, от этой смерти человека надо будет спасать. А это означает, что уже Богу надо будет пройти путём человеческой жизни и взойти на Крест. И именно это решение принимает Бог, замыслив сотворить человека, — то решение, что приведет Его из пещеры Вифлеема в Гефсиманский сад, а затем и на неправедный суд Понтия Пилата, на котором люди приговорят Бога к мучительной казни.
То есть, греческая загадка-апория, придуманная стоиками, имеет библейский ответ. Загадка звучит так: может ли всемогущий Творец создать камень, который не сможет поднять? «Да, сможет» — значит, не всемогущий, раз поднять не может. «Не сможет» — тем более не всемогущий, раз даже создать не может.
Ответ библейской традиции: камень — это человек, и без участия человека его невозможно возвести на Небо. Но Бог поднимает этот камень, Сам став Человеком, пройдя тот путь, который человек пройти отказался.
Древнерусский пятиярусный иконостас: Бог приносит Себя в жертву нам
И поэтому спасение человека в христианской традиции – происходит не за счёт заслуг Христа, как понимали некоторые латинские, а вслед за ними и даже наши богословы. На Западе это стало традицией, а в Православии сохранился другой образ спасения, понимаемого как исцеление. Спасение происходит не за счет избыточных сверхдолжных заслуг святых, — счет, поделиться накоплениями с которого за возмездные индульгенции может с нами только Папа Римский, как полагают католики, и не за счёт заслуг Христа, как считают протестанты. В православной традиции спасение – это, прежде всего, исцеление, обновление человеческой природы.
Поэтому жертва на Голгофе приносится не Богу-Отцу – Бог всё человеку простил задолго до Голгофы, как поясняет Василий Великий. И кроме того, как же, — вопрошает Григорий Богослов, — Бог, не принявший в жертву сына Авраама, примет в жертву Собственного Сына?
И не сатане. По мысли Григория Богослова, не много ли чести падшему духу – заполучив Адама, получить ещё и Христа?
Нет, эта жертва приносится нам, творению. Как пишет Григорий Богослов, нужно было, чтобы человек освятился человечеством Бога.
Поэтому на рублевской «Троице» мы видим две чаши. Первую благословляет центральный ангел в одеждах Христа. Он будет молиться о ней в Гефсимании и пить ее на Голгофе. А вторую образуют контуры фигур боковых ангелов. И центральный ангел находится в ней. Решение о творении человека и крестной жертве – это решение всей Троицы. Православие не разделяет послеавгустиновскую психологизацию отношений Лиц Троицы. В упрощенном виде эта схема выглядит так: муки Сына, замещающего Собой преступника Адама, утоляют праведный гнев Отца, Который не может оставить без внимания прокурорские требования сатаны.
Еще раз подчеркну, что рублёвская «Троица» может быть изображена потому, что Авраам видел этих ангелов. Это не изображение Бога. Андрей Рублев запечатлел символ божественной любви, адресованной человеку. Ему удается найти наименее неподобающий образ для сложнейшего богословия Предвечного Совета. Тем самым мы, православные христиане, не мыслим Бога как трёх ангелов, сидящих вокруг литургического престола и принимающих решение о творении человека. Но эта рублевская графика доносит до нас весть об отношении Бога к каждому из нас, о том, что Бог выходит к нам и соединяет нас с Собой в таинстве Евхаристии. И это еще один ответ на вопрос, почему центральный ангел благословляет чашу и Сам находится в ней.
Поэтому эта икона является прологом ко всей последующей библейской истории. Поэтому она находится сверху в центре иконостаса, скажем, в храме Сретения Владимирской иконы Божией Матери в Сретенском монастыре в Москве. Этот иконостас был написан по благословению отца Тихона (Шевкунова). Когда воссоздавался этот храмовый комплекс, то там всё было выстроено согласно логике древнерусского пятиярусного иконостаса, реконструированной в трудах ряда русских мыслителей, последним из которых был Леонид Успенский. И во многих новорасписанных храмах, скажем, в Оптиной пустыни, мы встречаем то же самое.
И тогда далее становится понятной вся структура православного иконостаса. Потому что окрест рублевской «Троицы», находящейся в центре, мы видим историю праотцев, Адама, Евы, Еноха, Ноя и других. Ниже этого верхнего первого праотеческого ряда иконостаса располагается ряд пророческий, в центре которого – икона «Знамение».
Этот ряд напоминает о тех обличениях нечестия и о тех мессианских провозвестиях, что были даны пророками Израиля уже после Моисея. В фокусе этого ряда – ключевое пророчество Исайи-пророка: «Се, Дева приимет во чреве и родит Сына, и нарекут ему имя Еммануил, что значит «с нами Бог»» — запечатленное на иконе «Знамение». Стоит отметить, что это таинственное пророчество сохранилось и в тексте Корана.
А затем под пророческим рядом идет праздничный ряд. Но поскольку каждое евангельское событие отрывает нам новую грань Божественной любви, поэтому в третьем ряду иконостаса нет осевой симметрии, нет центра, как в первом, втором, четвертом и пятом рядах.
Но если ряд праздничный повествует о пути Сына Божьего в мире людей, то четвертый ряд, имеющий особое название «Деисис» («моление»), ведет с нами речь уже о Втором Пришествии. В центре – образ Христа, грядущего во славе судить мир, — «Спас в Силах».
Обратим внимание на два момента: в этом послепасхальном ряду мы видим, что ближе всего ко Христу – люди. Это Иоанн Креститель и Богоматерь. И лишь только после представителей рода человеческого располагаются, соответственно, иконы архангелов Гавриила и Михаила и иных святых. Так вот, оказывается, что человек – выше ангелов. Это одно из христианских благовестий: Бог спасает именно человека, а не ангелов, ангелы – лишь вестники воли Божией при всей их чистоте и красоте.
Другой момент: высота фигур в этом ряду раза в полтора превышает обычные пропорции человеческой фигуры. Более того, один и тот же иконописец пишет в праздничном ряду всё, как надо, согласно классическим пропорциям, а в Деисесе, следуя иконописной традиции, их нарушает. Причем, этому правилу следует и Андрей Рублёв с учениками. Почему? Потому что эта подчёркнутая высота говорит о том, что Бог возвращает человеку утраченное им в грехопадении. Этот рост символизирует царственное священство, пасхальное преображение человечества.
Ну, а нижний, пятый ряд иконостаса, именуемый «местночтимым», выглядит, напомню, так: слева от царских врат — образ Богородицы, справа – Спасителя, в центре над вратами – Тайная Вечеря, на царских вратах – Благовещение и Евангелисты.
Тем самым в местночтимом ряду всё, о чем было сказано выше, свёрнуто в эти несколько икон: весь Ветхий Завет, путь падшего человечества к Богу – это Дева Мария с Младенцем как венец этого пути. Служение Слова Божия людям передают образы евангелистов, поведавших об этом в своих текстах. О начале пути Слова в мире людей повествует образ Благовещения. О самом главном таинстве – образ Тайной Вечери. А Деисис, доносящий до нас весть о Втором Пришествим, – это икона Спасителя с раскрытым Евангелием в руках – справа от царских врат.
Иконостас как связь времён, литургия – как машина времени
Но дальше возникает вопрос: а где мы в этой истории? Это всё эпохи временные, а где находимся мы? В ветхозаветных рядах? Нет, эти события уже произошли. Второе Пришествие ещё не случилось. Значит, мы в ряду праздничном. А как нам попасть в этот ряд? Ведь событиям этим от Благовещения до Голгофы и Воскресения около двух тысяч лет. Как же нам там оказаться? Как туда попасть?
Православная Церковь в ответ на эти вопросы приглашает в машину времени. Участие в богослужении дает нам возможность растождествить себя с повседневной мишурой и стать современниками пастухов и апостолов.
Помните, у Марины Цветаевой: «Читатели газет, глотатели пустот»? Оказывается, можно вынырнуть из этой пустоты, суеты падшего мира, и вместе с апостолами приобщиться на Тайной Вечери Телу Христову. И пройти с мироносицами горький путь ко вроде бы заваленной пещере Воскресения. А с пастухами и ангелами отпраздновать Рождество. Вот это один из самых востребованных в наши дни даров Церкви – возможность выйти из времени и прикоснуться к Событиям, «случившимся во время оно».
Не случайно православная иконография опирается на принцип обратной перспективы: главное, собственно, то событие, о котором и повествует икона, укрупнено и вынесено на передний план, а всё периферийное уходит на задний план.
Сравним, как Благовещение отображается в западной живописи: окно, за ним ангел, иногда, — довольно фривольный, который что-то говорит Деве Марии. В православной иконографии на переднем плане Архангел Гавриил обращается к Деве Марии. А здание и само пространство отходят на второй план. При этом ангел изображается подчёркнуто бесполым. Православная иконопись помнит слова Спасителя о том, что ангелы не женятся, замуж не выходят. Категории половой принадлежности у них просто нет. Тем более никакой фривольности здесь быть не может.
Поэтому нам, православным, понятен пафос Лютера, которому сильно не нравились языческие образины на месте христианских икон. Мы разделяем эту критику, мы с ней согласны. Только, с нашей точки зрения, верным ответом на это будет не уничтожение религиозной живописи как таковой, в чем преуспели протестанты, но разговор на другом ее языке, который мы именует иконописью.
Последний вопрос здесь: коль скоро всё эти ряды отображают временные эпохи, должны же быть шлюзы, связующие эти ряды между собой. Как же из одного ряда попасть в другой? Скажем, из Ветхого завета в Новый?
Ответы здесь таковы: рублевская «Троица» является прологом, прелюдией ко всем рядам иконостаса, а пророческая икона «Знамение» подводит нас к праздничным образам Благовещения и Рождества.
А как из ряда местночтимого попасть в Деисис, во Второе Пришествие Христово? – через «таинство восьмого дня», запечатленное на иконе Тайной Вечери. Ведь на литургии Христос приобщает нас к той жизни, которая ещё только ожидает нас на пороге нашего воскресения в час вселенской пасхи. Во время Евхаристии мы приобщаемся плоти и крови Спасителя с тем, чтобы через это таинство и сами мы стали Телом Христовым, Церковью.
О той же евангельской правде, но на языке живописи
После этого знакомства с удивительным, но для многих неведомым богословием в красках православия мы с нашей группой поднимаемся на верхние этажи Третьяковки и пытаемя понять, как задачи христианского свидетельства решала русская культура, но уже на языке живописи. Все перечислять не буду, назову здесь лишь для примера картину Верещагина «Апофеоз войны», помните – пустынная пирамидка из солдатских черепов?
О чем здесь говорит Верещагин? Пытается нас позабавить? Играет в гота? Ничего подобного. Эта картина содержит резкое и горькое послание «верхам»: «Царь, ты там войнушку случаем не затеиваешь? То с Турцией, то на Востоке, в Средней Азии, но помни, что цена твоих побед – вот эти солдатские головы». И поэтому лучшая война – это та, которой удалось избежать. Помни об этом, царь, помните об этом генералы. И берегите человеческую жизнь. И таких уколов в совесть вертикали в XIX веке было очень много, и это помогало нашим императорам – какие бы они ни были честолюбивые, какие бы тараканы не щекотали им нервы – оставаться людьми.
Если бы в наши дни нынешние властители умов не стеснялись являть различным вертикалям подобные картинки на предмет происходящего сейчас на Донбассе, может быть, нам не приходилось бы искать деньги девушке, которой прострелил позвоночник пьяный днровский ополченец. Просто решил ночью пострелять по остановкам. В одной из них находились молодой человек и девушка: парню прострелил ноги, девушке – спину, всё – она обезножена навсегда. Никакой ответственности этот отморозок, конечно, не понес. Точно таким же кромешным беспределом является и героизация Бандеры, и одесская история, и та травля ветеранов, которую мы видим на Украине.
И мне бы хотелось, чтобы, как и сто лет назад, наша интеллигенция – что в России, что на Украине, — почаще бы колола совесть правителей, сколь бы высокий пост они не занимали в стране. Русская культура потому и стала великой, что в имперскую эпоху, как могла, подносила и народу, и властям христианское зеркало, обличающее разннобразное свинство. Церковь, к сожалению, практически молчала в те времена, но заговорили поэты, писатели, живописцы и композиторы. И надо сказать, кое-что им удалось.
Вот почему русская культура оказалась столь отзывчивой, как говорил Достоевский, что и поныне более чем востребована не только в Росси, но и за ее пределами – на планете людей, повсеместно читающих того же Достоевского. И «богословие в красках» Андрея Рублёва стало брендом вселенского христианства, причем не только православия, но и католичества, и протестантизма.
И вот так, минуя картины, послания и сюжеты различных мастеров мы приходим к Врубелевскому «Демону». Врубель, как гениальный художник, чувствовал дух времени. И начав с ангела «Златые Власы», с Андрея Рублёва, и прикоснувшись к мирам Репина, Левитана, Васнецова, Куинджи, Грабаря и многих-многих других, мы подходим к промежуточному финалу русской истории, к ее крутому и кровавому развороту, о котором повествует художник, изобразивший дух, надолго прописавшийся в нашей стране. Серия «Демонов» была написана Врубелем на рубеже предреволюционной России. Поэтому многое было в нашей истории, и много всего интересного грядет, но того, что сказал преподобный Андрей, и потом и наши живописцы – этого никто не отменял, ибо эти произведения обращаются к нам и сейчас.
Православие и ислам: ни одно не является частным случаем другого
Когда мы завершаем нашу прогулку по Третьяковке, та аудитория, с которой мы общались, говорит: спасибо, мы и не предполагали, что православию понятна богословская тематика ислама, более того, оно располагает своими ответами на те же вопросы, что стоят и перед исламской мыслью.
Когда все это мне довелось пересказать одному из богословски образованных мусульман, первая его реакция была критической: «Вы выбрали неудачный подход, ведь у мусульман есть очень жёсткое непринятие любых изображений, а вы обращаетесь к тому, на что наложен херем, запрет, проклятие. Я бы на вашем месте рассказал про Ису-пророка».
Мой ответ, соответственно, заключается в том, что в рамках этих встреч у меня нет намерения обратить мусульман в христианство, в Православие, у меня другая задача – объяснить им суть Православия. И всё то различие, которое есть между исламом и Православием. Это очень важно понимать, потому что мусульмане нередко полагают, что христианство – это частный случай ислама, что христиане обожествили пророка. И в этом, с исламской точки зрения, и состоит наш грех.
Мы же, православные христиане, полагаем, что Бог открыл нам Себя как Отца и Сына и Духа Святого, единосущных, единых по природе, по Божеству, но различных в Лицах. И Логос Божий, Слово Божие, воплотившее и вочеловечшееся, пришедшее к нам, стало для нас путём, истиной и жизнью.
И поэтому наша задача — не скрывать это от мусульман, не мимикрировать под ислам, а разъяснять им это. Поясняя при этом, что вся полемичность ислама, восходящая еще к Ветхому Завету, его борьба с идолопоклонством, его свидетельство о Едином Боге, нам понятны, и мы эту позицию разделяем, и привносим ее и в богословие, и в аскетику, пресекающую создание не только внешних, но и внутренних, ментальных идолов, и в иконопись, и она там есть, и выражена определенными средствами.
И отсюда становится понятен важнейший тезис Седьмого Вселенского собора о том, что мы воздаём почитание не краскам и доске, составляющим икону, но тому, кто изображён на ней.
И второй, тоже очень важный, тезис Вселенского собора — мы различаем поклонение, почитание, и особое почитание. Поклоняемся мы Богу и только Ему, почитаем же мы святых, которые явили любовь и славу Божию в нашем мире, но именно почитаем, не поклоняемся. А особое почитание в православии воздается Богоматери, Деве Марии. Поэтому, скажем, поклоняться мощам для христианина, владеющего даже не очень глубокими догматическими знаниями, недопустимо. Но ничто не препятствует их почитать.
Православные почитают иконы точно так же, как мусульмане и протестанты, каковые редуцируют христианство к ветхозаветному иудаизму, — почитают Писание, которое является для них словесной иконой, образом, вестью о Боге. А мы, почитая Писание, точно так же почитаем ту же весть о Боге и Его любви к нам, но выраженную еще и в красках.
Параллель с обратным знаком
И вот тут-то случилось самое для меня интересное: мой собеседник рассказал о том, что в исламе есть некое предание, согласно которому ангел Божий не может войти в комнату, где находится священное изображение, потому что это идол. И когда он мне это рассказал, вот тут-то я и понял, что Господь улыбается, глядя на нас.
Прежде всего, я согласен с тем, что небесное воинство без особой радости смотрит на языческих идолов в наших домах.
Но для христианина икона не является идолом, напротив, она, с нашей точки зрения, свидетельствует о Боге, пришедшем к нам. Поэтому здесь уместно вспомнить, что на Седьмом Вселенском соборе, когда отцы собора, полемизируя с иконоборцами, отстаивали богоугодность иконопочитания, в качестве прецедента, или примера этой богоугодности была приведена история из «Луга духовного».
«Луг духовный» — это сборник историй о разных приключениях и о жизни первых монахов. Так вот одна из историй была такова: некий монах, которому очень сильно досаждал бес, настолько умаялся от всего этого, что бес ему явился и сказал: «Я от тебя отстану, но два условия: первое – ты никому об этом не говоришь, второе – ты убираешь вот это из твоей кельи».
А «этим», столь ненавистным бесу, была икона Богоматери с Младенцем. На что монах – к сожалению – сказал: я подумаю. Вместо того чтобы послать беса туда, откуда он пришёл, — в ту бездну, где ему бы и сидеть до страшного дня Судного, он сказал: «Я подумаю».
Подумал, понял, что ошибся, что согрешил, согласившись беседовать с падшим ангелом, пошёл к духовнику, исповедал свой грех, покаялся в этом и вернулся к себе в келью. А там сидит обозлённый бес и упрекает его в том, что тот клятвопреступник, и уж теперь точно будет гореть в аду. На что ему монах вполне резонно заметил: не тебе, клятвопреступнику, учить меня держать слово. Бес исчез, весьма огорчённый здравым поведением монаха.
Любопытно, что, именно эта история, укорененная IV-VI веках, когда была приведена на Седьмом Вселенском соборе, как пример того, что Богу угодно почитание икон, а бесам очень сильно не нравится.
Все это еще раз убеждает в том, что ислам и христианство, — это, как говорят в Одессе, — две большие разницы. И поэтому грёзы полуоккультной и малообразованной псевдоинтеллигенции о том, что все религии можно слить в одну, как краски, — это рецепт изготовления дурно пахнущей субстанции коричневого цвета, иначе именуемой оккультизмом, теософией и антропософией.
Думаю, что ни ислам, ни христианство на подобную гибридизацию пророка Исы и Сына Божия Иисуса Христа ни при каких обстоятельствах не пойдут, но понять внутреннюю логику друг друга мы можем, а в некоторых случаях и должны.
Видео: Виктор Аромштам
