Недавно мы говорили с близким человеком о разных особенностях: талантах, недостатках, поражающем воображение величии и смиренной, подчас поистине горестной доле русского народа.
Игумен Нектарий (Морозов)
Разговор крутился, в том числе, и вокруг уже хорошо знакомых, но по-прежнему не дававших нам покоя тем: почему мы можем создавать уникальные образцы вооружений, являемся лидерами в области космических технологий (по крайней мере, какой-то их части), но при этом не можем научиться производить конкурентноспособные автомобили, бытовую технику, одежду, наконец?
Или почему мы неоднократно побеждали в кровопролитнейших войнах, являя всему миру потрясающие примеры мужества, силы, великодушия русского человека, и вместе с тем благополучно «просыпали» те события и обстоятельства, которые неопровержимо свидетельствовали, что еще немного и войны не избежать? И не избегали, хотя могли бы… А потом, победив, жили намного хуже, чем побежденные.
В конечном итоге мы постоянно упирались в один труднообъяснимый, однако неопровержимый факт: все лучшее, можно сказать, исключительное, что есть в русском народе, пробуждалось и пробуждается в нем по преимуществу в моменты тяжелейших испытаний, а все остальное время дремлет или даже тлеет в нем.
И я невольно вспомнил другого человека, с которым мы когда-то давным-давно тоже, бывало, подолгу, хоть и нечасто, беседовали. Мне он был по-своему дорог: казавшийся окружающим сильным и даже грубым, властным до авторитарности, он оставался, думается мне, до самой своей смерти большим ребенком.
Почему я вспомнил его сейчас? Во-первых, потому что осталось всего несколько дней до очередной годовщины его гибели. Во-вторых, потому что когда-то он произнес слова, созвучные нашему сегодняшнему «заключению»: «Мои многочисленные таланты, – сказал он, – могут по-настоящему проявиться только в чрезвычайной ситуации».
Я с этим был совершенно согласен, и даже надеялся по наивности – было время, – что именно так все произойдет. Но не произошло. Момент для «проявления талантов» в полной мере так и не наступил.
Президентом России этот человек, лет двадцать тому назад фигурировавший во всех соцопросах, как самый популярный политик в стране, вопреки этой вполне реальной популярности, не стал. А жизнь его оборвалась неожиданно и как-то совсем нелогично: словно бежал-бежал человек, разогнался и… разбился вдруг насмерть о какую-то страшную бетонную стену, серую, невзрачную и до обидного при том заурядную.
Звали этого человека Александр Иванович Лебедь, и отчего-то именно сейчас, хотя прошло уже столько лет, окончательно созрело во мне желание поделиться с теми, кому это покажется важным или хотя бы интересным, некоторыми своими воспоминаниями и мыслями о нем. Они, эти воспоминания, не особенно пространны, но, пожалуй, по-своему эксклюзивны…
Мы впервые встретились и познакомились в Приднестровье, где я оказался как специальный корреспондент «Общей газеты». В программе командировки само собой значилась обязательная встреча с легендарным на тот момент командующим 14-й армией. Была и соответствующая договоренность – через некоторых общих знакомых.
Александр Иванович тогда уже показался мне человеком весьма нестандартным. В то время еще не были обнародованы результаты различных проверок по нему, которые показали невозможность ухватиться за что-либо в его служебной биографии, что могло бы дать хоть какой-то повод для разговоров о коррупции.
Однако у меня и без этого не возникало сомнений, что я вижу перед собой генерала, а точнее уже политика, которому и вправду всерьез «За державу обидно» (название книги, написанной Лебедем чуть позже).
Он производил самое доброе впечатление, знаменитый лебединый рык, уже тогда сотрясавший не только оконные стекла в его кабинете, но и стены Кремля (под таким заголовком – «Лебединый рык сотрясает стены Кремля» – вышла годом позднее в «КП» наша огромная беседа с Александром Лебедем – Владимира Николаевича Снегирева и моя) ничуть меня не смущал. Что-то удивительно детское и доброе в нем мне удалось разглядеть с самого начала.
На фоне всего происходившего в стране решительность и профессионализм, проявленные им в ходе прекращения военного противостояния между Молдовой и Приднестровьем, впечатляли. Так же, как и мало свойственный для того периода порядок, который царил в частях 14-й армии. Он даже создал на свой страх и риск некий аналог военной полиции, которая обеспечивала по большей части сохранность оружейных арсеналов.
Хорошо помню, как в один из приездов мы сидели у загадочного полковника Бергмана, также своеобразной легенды 14-й армии, примеряя замаскированные под куртки бронежилеты и собираясь на выезд: поступила информация о готовящейся попытке хищения. Но, к сожалению или к счастью, информация не подтвердилась и «куртки» нам в тот раз не понадобились.
Приезжал я впоследствии к Александру Ивановичу неоднократно. Его чрезвычайно смелые, уверенные выступления, в которых он позволял себе жестко, без обиняков, но в высшей степени точно, по существу оценивать действия министра обороны и Президента, вызывали у меня неизменное желание хотя бы чем-то помочь ему на том пути, который он для себя тогда уже практически определил.
Страна трещала по швам, вся первая Чеченская воспринималась как одно страшное преступление власти против своей армии и своего народа. А Александр Иванович… Александр Иванович всерьез подумывал о роли российского Пиночета, вполне трезво отдавая себе отчет в том, что без диктатуры, хотя бы и кратковременной, вряд ли удастся уврачевать раны, нанесенные Отечеству людьми, которых судьба этого самого Отечества занимала куда меньше, чем содержимое их карманов. А скорее всего, не занимала вообще.
В диктатуре он видел и средство удалить этих людей от власти, и возможность не сложить головы в процессе этого удаления. Насколько разумны были эти планы и рассуждения, насколько обоснованным было мое тогдашнее согласие с ними, трудно сказать: им ведь не суждено было сбыться. А судить о несбывшемся занятие всегда бесперспективное и неблагодарное.
Очевидно для меня опять же было одно: Лебедь стремился к власти не как к средству «заботы о кармане», он мог начать заботиться о нем гораздо раньше – не создавая никакой военной полиции, а распродавая потихоньку оружие со складов. Или приняв усиленно навязывавшийся ему одно время пост министра обороны Таджикистана. Там набить карманы было нетрудно…
В один из приездов я долго проговорил с генерал-майором Юрием Поповым, давно знавшим Лебедя, командовавшим тогда входившей в состав 14-й армии дивизией. Бывший вдвшник, как и командарм, он произвел на меня удивительно доброе впечатление своим отношением к армейской службе, своим солдатам, его образ крепко врезался в мою память. Разговор получился доверительный, и я решился задать ему «неудобный» вопрос:
– А какие у Вашего командующего главные недостатки? Вы ведь так хорошо его знаете…
Попов нахмурился и как-то огорченно, явно досадуя — не на вопрос, а на содержание своего ответа — сказал:
– Он слишком доверчивый. Слишком!
И добавил еще потом что-то вроде того, что доверчивость эта может его погубить.
Глядя на Лебедя со стороны, можно было заподозрить его, как говорится, во всем, в чем угодно, но только не в доверчивости. Но я Попову поверил: его слова полностью совпадали с моим ощущением Александра Ивановича.
Последний раз я побывал в Приднестровье тогда, когда уже практически решенным считался вопрос о выводе 14-й армии и Лебедь собрал пресс-конференцию, на которой говорил о том, что вывод армии – самое настоящее безумие, особенно в виду происходящего и обещающего произойти в ближайшее время на Балканах. Что не выводить надо ее, а, наоборот, создавать здесь военную базу с прицелом на будущее.
И как же он был прав! Не только трагические события, связанные с распадом бывшей Югославии, на момент которых мы оказались столь беспомощны, доказывают его правоту. В еще большей степени очевидна она сегодня – в свете всего происходящего с Украиной…
Однако Александра Ивановича тогда никто не услышал. И он сделал то, что было вполне закономерно на тот момент: подал в отставку. А его место заступил герой России генерал-майор Евневич, получивший свою звезду за беспрецедентный подвиг: расстрел из танков российского парламента.
Что же до Лебедя, то для него с окончанием карьеры военного началась карьера собственно политика. Мы виделись достаточно часто в тот период в Москве, делали беседы на разные темы и просто говорили… О том, «как обустроить Россию», о том, что такое настоящий патриотизм, о том, что он будет делать, став президентом. А в том, что он станет им, Лебедь был убежден.
– Столько еще надо будет тогда успеть! – обронил он как-то.
А еще… А еще мы говорили с ним о вере. На самом деле, именно эти разговоры и заставили меня взяться за эти небольшие воспоминания.
Я не помню, что послужило для этих бесед отправной точкой, с чего началась первая из них. Кажется, я просто заговорил с ним о том, что стало самым важным в жизни для меня и что должно было, по моей мысли, стать столь же важным для него.
Он откликался и реагировал на мои слова очень живо. И более, чем когда-либо еще, по-детски. Я так и запомнил его – как огромного, трогательного и совершенно беззащитного в действительности ребенка.
Было несколько моментов, которые настолько врезались в память, что их не может и по сей день вытеснить ничто.
Один – когда мы говорили о Евангелии, и он спросил меня:
– Неужели это все прямо оттуда?..
И мотнул головой куда-то вверх, вжав ее при этом в плечи с каким-то почтением и даже страхом. Это движение вкупе с выражением лица казалось настолько противоречащим его картинно-брутальному образу…
Другой момент – когда я по просьбе своей мамы передал ему нательный крестик. Он с такой трогательной благодарностью принял его…
И третий – когда мы вновь говорили с ним о вере, и я убеждал его:
– Вы понимаете, Александр Иванович, если Вы так и не придете к Богу, если не найдете этого пути, то все бесполезно, ничего не получится!
А он совершенно неожиданно для меня как-то притих и сказал:
– Понимаю. Не получится. Тогда все напрасно.
Он много встречался в то время с самыми различными священнослужителями – епископами, наместниками монастырей… Но вот беда: в нем видели, что было закономерно, известного политика, кандидата в президенты, а Лебедь-человек, Лебедь-ребенок оставался в тени, за спиной Лебедя-политика, лишенный того обращенного к его сердцу слова, которое более всего было ему необходимо.
И в какой-то момент, когда я, наслушавшись от него таких рассказов, стал его убеждать побеседовать с одним хорошим и внимательным пастырем, он ответил мне:
– Я как-то надломился в этих встречах. Больно. Мне нужно время, чтобы прийти в себя.
Очень всерьез и с болью же ответил…
А потом был случай, что мне нужно было согласовать с ним текст интервью, я болел, электронной почты еще не существовало и распечатку ему повезла моя мама. Они долго проговорили тогда — о том же. Ему надо было уходить, помощники его торопили, а он сердился и огрызался:
– Дайте с человеком в конце концов поговорить!
И слушал, а не говорил.
Я часто переживал о нем. Чувствовал его незащищенность. Мне даже снилось часто, что с ним происходит что-то трагическое. Я очень боялся, что «доверчивость» подведет его. Попросил Леонида Владимировича Шебаршина (генерал-лейтенант Леонид Шебаршин, последний начальник советской разведки) встретиться с ним и предложить свою помощь – для того, чтобы предостеречь от неверных шагов, помочь от контактов и связей не с теми людьми. Да и вообще помощь Шебаршина могла бы быть неоценимой.
– Я встречусь, – пообещал Леонид Владимирович, – но вряд ли из этого что-то получится: не с теми людьми он уже связался…
Слова эти кольнули мое сердце, но я все-таки решил довести дело до конца. Тем более, что к тому времени я уже был трудником на Подворье Лавры, готовился стать послушником, и дело это было последним, как мне казалось, внутренним обязательством такого рода, с которым мне нужно было разобраться.
Ради этого дела мы и встретились с ним в последний раз. А заодно и ради того, чтобы «попрощаться»: я уходил в монастырь, и мне надо было об этом Александру Ивановичу сказать, чтобы мое «исчезновение» не удивило и не расстроило его. Мы поговорили, он был уже, что называется, одной ногой в президентстве, так, по крайней мере, себя чувствовал. А я… Я чувствовал, что Леонид Владимирович прав.
Мы очень сердечно расстались и больше не виделись уже никогда. Я всегда старался поминать его, волей неволей узнавал об очередных его удачах и неудачах…
И того малого, что я слышал, было достаточно для того, чтобы понять: он запутался в хитросплетениях политической борьбы и интриг, его звезда начала движение к закату. Отставка с должности Секретаря Совета Безопасности, одной из ключевых в государстве в те годы, решение принять участие в губернаторских выборах в Красноярске, война с Быковым, давление со стороны Березовского… Ему очень непросто тогда приходилось.
Но дело было даже не в этом. Я просто чувствовал какое-то постепенно нарастающее беспокойство за него. И даже решился, спросив благословения духовника, попросить у знакомых телефон Александра Ивановича и позвонить ему. А потом почему-то передумал. А потом… Потом утром после литургии – это был Великий пост, кажется, Вход Господень в Иерусалим, – у меня в келье зазвонил телефон: знакомый поздравлял меня с праздником. А в конце разговора обмолвился:
– Да, Вы знаете? Лебедь на вертолете разбился…
Я и сейчас не могу себе простить, что пренебрег тогда своим беспокойством и своим желанием поговорить с Александром Ивановичем. Не потому, что мой звонок или встреча что-то могли изменить. Просто не могу простить… И всегда молюсь о нем. И мама моя тоже всегда молится. И думает: носил ли он подаренный ею крестик? Она после его смерти все время хотела съездить к нему на кладбище, но было много событий, переезд в Саратов, и никак это не получалось.
А потом она попала в больницу – в Москве. Было это весной, в конце апреля. Как-то она сидела в больничном холе… Рядом присел находившийся там же на лечении человек. Совершенно ей не знакомый. Обращаясь скорее куда-то в пространство, чем к ней, он сказал:
– А ведь сегодня день смерти Александра Ивановича Лебедя…
– Я знала Александра Ивановича…
– А я был его помощником…
В итоге мама оказалась вместе с сотрудниками и семьей Александра Ивановича у него на могиле. Бывает ведь так…
Могила А.И. Лебедя на Новодевичьем кладбище
Я на самом деле практически все время помню о нем. Помню потому, что молюсь. Помню, потому что страшно жалко его. Помню потому, что чувствую вину перед ним, а вину и боль как забудешь?
Но помню и потому, что очень часто звучит в сердце моем тот диалог:
– Вы понимаете, Александр Иванович, что если Вы к вере по-настоящему не придете, то все это не имеет никакого смысла!
– Понимаю. Тогда ничего не получится…
Не получится.