«Обещал маме не курить, но не сдержал слово». Каким я был подростком
Они не ходили в воскресную школу, не чистили подсвечники в 5 лет и даже не всегда знали слова молитвы «Отче наш». Но когда выросли, им пришлось искать ответы на самые сложные вопросы, которые только могут возникнуть в голове подростка. Эти дети пришли к Богу, и когда выросли – стали священниками. Как? Рассказывают они сами: в серии историй «Каким я был подростком» – настоятель храма святителя Мирликийского в Новой Ботанике города Орла, руководитель молодежного отдела Орловской епархии священник Дионисий Костомаров.
Я достаточно спокойно прошел подростковый период. Этому во многом способствовала среда, потому что в старших классах я учился в частной школе, где основным принципом директора была определенная интеллектуальная соревновательность. Мы в первую очередь были настроены на учебу. Но при этом обычные подростковые вещи нас не обходили стороной – мы пробовали пить, курить, мы слушали музыку. Но это все не заходило очень далеко, и особого протеста и бунтарства не было.
Мне кажется, подростки могут стать алкоголиками, если вышли из маргинальной среды и с самого детства видят подобное поведение. Или же, наоборот, это происходит в среде золотой молодежи, где то же самое, только с другой стороны: дети не видят своих постоянно работающих родителей, они предоставлены сами себе и имеют все возможности для получения острых ощущений.
В нашей школе не было религиозной составляющей. Мне вообще сложно понять, что такое православная школа. В любой школе человек может попасть к нормальному преподавателю по гуманитарным предметам, и тогда он рано или поздно столкнется с вечными вопросами, которыми, например, задавались писатели.
Иногда важнее ребенка научить не столько тому, чтобы он умел и знал обрядовую сторону религии, сколько научить свойству взвешивать свою жизнь с точки зрения вечности: «Что я после себя оставлю?»
Мне кажется, курс литературы от хорошего преподавателя в себе это несет. Поэтому, как мне кажется, православная гимназия не является гарантом того, что человек вырастет христианином. Точно так же, как обычная школа совершенно не отдаляет человека от Бога. На мой взгляд, религиозные вопросы и вопросы образования – две различные плоскости.
На многих моих одноклассников сильно повлияла Маргарита Николаевна Перовская – директор нашей школы, дочь поэта и диссидента Николая Перовского. Она вела у нас в старшей школе занятия по написанию эссе: несколько человек, которые увлекались литературой, встречались и писали на заданную тему. Многие вещи я помню до сих пор. Например, рассказ про зеленую бумагу. В Японии часто писали на зеленой бумаге, и на изготовление листа для хокку уходило несколько недель труда. То есть когда японец получал такой маленький листик после нескольких недель труда, он взвешивал каждое слово, которое собрался написать. Этот пример я до сих пор очень хорошо помню.
В подростковом возрасте
У нас был очень маленький класс, всего 11 человек. Большинство из нас до сих пор близкие друзья. Мы встречаемся часто – не раз в год, а при первой возможности. Всех нас разбросало по России, я остался в своем родном городе, большинство одноклассников живут в Москве.
Нет ни одной великой книги, которая была бы написана без слез
Мои вкусы были очень разнообразными: когда я учился в старших классах, Земфира выпустила первый альбом, и я его слушал. Одновременно мог слушать Высоцкого или поп-музыку. То же самое было с литературой и кинематографом. Я когда-то слышал такие слова от Петра Мамонова: если литературное произведение или произведение кинематографа не забывается через 40 минут после его прочтения или просмотра, то это хорошее произведение. Вот, наверное, примерно так было и в моей жизни – я читал всегда много разных вещей, но выделить что-то конкретное я не могу. Скорее я могу выделить авторов, которых я прочитал от корки до корки. В старших классах это был Достоевский. Потом я перечитал его произведения в студенчестве.
Однако сейчас его манера сгущения красок меня уже не привлекает, этих темных красок в жизни священника хватает и так. Да, в школьные и студенческие годы очень интересно задавать философские вопросы о теодицее, о смысле страдания. Но если в жизни ты для себя уже нашел какие-то ответы, причем не на философском уровне, а на реальном опыте, то уже как-то не хочется погружаться вновь и вновь в человеческие трагедии на уровне литературы. У тебя уже нет запроса к литературе «Измени мою жизнь». Скорее в данный момент мне от книги нужно – «Измени мой вечер».
Потом был Чехов – это тот автор, которого я могу перечитывать в любое время. В какой-то момент, когда я уже стал взрослым семейным человеком, священником, я познакомился с иностранной литературой, с английскими и американскими писателями в оригинале. Так я увидел многие удивительные вещи уровня не меньше Чехова и Достоевского у тех авторов, от которых я совершенно не ожидал такого.
Вообще о современной западной литературе ХХ-XXI века можно сказать так – «simple and clеver»: она, не задаваясь, казалось бы, вечными вопросами, начинает на них отвечать. Во всей книге может ни разу не встретиться слово «Бог», может не быть какого-то религиозного подтекста (например, Ч. Буковски пишет не просто о жизни, а о ее грязных сторонах, не стесняясь в выражениях), но во всем этом видны любовь, внимание к человеку и какой-то гуманизм. Пожалуй, такую литературу можно ценить за то, что она действительно проста и задает вечные вопросы не через философию, а через быт. Мне это кажется намного важнее, потому что очень часто, к сожалению, видишь определенную «неотмирность» литературы.
У нас принято ругать священников за лицемерие – за то, что, например, призывая поститься, мы имеем лишний вес, призывая к нестяжанию, кто-то из нас имеет дорогие автомобили и так далее. Вот, пожалуй, в этом же можно упрекнуть и русскую литературу: задавая себе вечные вопросы, поднимая темы гуманизма, русский писатель параллельно переживает какую-то ужасную личную катастрофу.
Понятное дело, что личные катастрофы формируют саму способность писать – нет ни одной великой книги, которая была бы написана без слез, я абсолютно точно в этом уверен. Однако тот высокий пафос, который свойственен нашей литературе, иногда мне совершенно не близок.
Сейчас мне приятнее открывать Бога в бытовых вещах – там, где ты Его не ожидаешь видеть.
Удивительно, что у совершенно нерелигиозного человека, у человека аморального, если говорить со строго христианской точки зрения, ты можешь увидеть такой гуманизм, такое сочувствие и такой трагизм жизни, что ты понимаешь: здесь, в этом присутствует Бог, Он – не чужой для этой литературы.
Я могу даже назвать два имени, которые на данный момент оказывают на меня колоссальное влияние. Во-первых, это Курт Воннегут. Этот автор умудряется сделать свой стиль настолько простым, что ты не ожидаешь увидеть ничего особенного. Потом он превращает это в фарс, а потом уже фарс превращает в настоящую трагедию, когда ты начинаешь плакать не просто потому, что тебе грустно, а потому, что ты понимаешь: это правда, только правда и ничего, кроме правды. И второй автор – это Чарльз Буковски, который на данный момент, наряду с Чеховым, один из моих любимых писателей.
Средство радоваться, когда не хочется радоваться
До поступления в институт я особенно не практиковал религию, как ее практикуют обычные православные христиане, то есть не ходил каждое воскресенье в храм. Я с детства верил в Бога – бабушка научила меня молитве «Отче наш». Во втором классе я торговался с Богом: «Помоги мне получить пятерку по математике, и я буду себя хорошо вести». Вот такое первое воспоминание именно о молитвенном опыте. А первое воспоминание о мистическом опыте – когда мы уже с другой бабушкой пришли в храм на Богоявление за святой водой. Я помню раскрывающиеся Царские врата, свет свечей, огромное количество народа, теплый свет из алтаря. Это было в хорошем смысле переживание «магии» веры, когда ты видишь как будто бы третье измерение.
Впоследствии именно религия помогла мне пережить несчастную любовь. Это было средство радоваться, когда не хочется радоваться. Мой первый опыт веры был полумистическим опытом безусловного принятия и утешения, когда ты приходишь в храм и там нет никого, ты ни с кем не разговариваешь, но ты понимаешь, что ты здесь не чужой. Мне кажется, это то, чего не хватает огромному количеству людей в современном мире.
Это то, что сейчас в целом мое мировоззрение как священника формирует. Я понимаю, что то состояние, в котором я когда-то пришел в храм и понял, что я там не чужой, – это именно то состояние, в котором люди приходят, но часто слышат, что они здесь чужие, что они тут делают что-то не так или вообще все не так, что у них там какой-то грех… Чувство безусловной нужности кому-то, наверное, сделало меня христианином, и это то чувство, благодаря которому я, собственно говоря, до сих пор и остаюсь христианином.
Ребенок не всегда будет делать так, как ты хочешь
Родители, как правило, не сильно ограничивали мою свободу. Я даже не помню, чтобы они говорили, во сколько мне возвращаться домой. Я обещал маме не курить, но не сдержал слово, и она как-то отругала меня. Потом увидела, что я все равно курю, но, наверное, смирилась. То есть мне всегда давали определенный градус свободы, который дал мне понять, что в первую очередь человек сам отвечает за свои решения и жить жизнь за него будут не родители, не священник, не папа, не мама, не бабушка, не дедушка и не девушка, не жена и не муж, а только он сам.
Я только теперь понимаю, что для такого стиля воспитания требуется много внутренней энергии и сил. Сейчас, когда я уже сам родитель школьницы и дошкольницы, я понимаю, что вообще самый большой соблазн в родительстве – это начать применять какую-то форму «кнута». Для многих знакомых и друзей моего круга физический «кнут» совершенно неприменим, но ведь существуют же и другие приемы, которые могут быть не намного лучше, чем физическое наказание.
Например, ты говоришь ребенку: «Выбирай, сейчас ты потрудишься и потом получишь награду, или ты сейчас не потрудишься, но и награду не получишь». И вот ты видишь: он первый, второй, третий раз выбирает полениться и не получить награду, и ты понимаешь, что свобода не всегда будет работать так, как ты хочешь. Строгое воспитание учит нормам поведения в коллективе, и когда ты даешь ребенку свободу и право учиться на своих ошибках, то, как правило, ребенок не всегда будет делать так, как ты хочешь.
Периодически ты вынужден будешь выслушивать, что у тебя невоспитанный ребенок, но я не вижу в этом какой-то большой беды, потому что, мне кажется, взрослый адекватный человек должен понимать, что он ребенка растит не как собачку на выставку, которая формирует его авторитет как хозяина этой хорошо дрессированной собачки, а растит личность, которой придется жить в очень сложном мире. Я почти уверен, что мир, в котором будут жить наши дети, будет намного более сложным, чем мир, в котором живем мы, потому что сама динамика перемен сейчас совсем другая.
Буквально 500 лет назад 100 лет перемен в обыденной жизни человека не меняли почти ничего. До тебя 100, 200 лет в этой деревне люди должны были уметь пахать, шить, и после тебя еще 100-200 лет они то же самое будут делать. А сейчас буквально с каждым десятилетием мы видим, насколько отличаются поколения. Я вижу, что поколение моей бабушки, которой уже под 80 лет, и поколение моих детей, которые вполне соображают, как использовать гаджеты, увлекаются инстаграмом – это совершенно два разных мира.
Как люди становятся манекенами благочестия
Вообще, глядя на статных священников с окладистыми бородами, которые в красивых рясах чинно произносят возгласы, можно подумать, что это уже не люди, а ангелы во плоти, которые еще в утробе матери отказались от молока в среду и пятницу. Но и я, и многие знакомые мне священники жили и живут жизнью, в которой есть интересы помимо храма. Очень часто я вижу, что этих интересов воцерковленные люди как будто стесняются. Но мы все немножко шире, чем то внешнее видение нас, которое имеют другие люди. Я читал статью о неделе моды в Париже и подумал, насколько сочувствую моделям, которых воспринимают как живой манекен для одежды известного модельера. Иногда я чувствую, что в храме с людьми происходит примерно то же самое: они приходят и становятся здесь какими-то такими манекенами благочестия, хотя в их жизни есть интересы помимо храма.
Мне никогда не казалось, что Господь пришел для того, чтобы забрать из нашей жизни все и оставить только религию.
Мне, наоборот, кажется, что Господь пришел для того, чтобы все в нашей жизни сделать религией и всем твоим увлечениям придать свет вечности.
Мы были живыми людьми. Мы любили, смеялись и плакали, и делали то, что делают обыкновенные подростки. Это было интересно, и я совершенно не жалею о том детстве и том подростковом возрасте, которые у меня были, потому что без них это был бы не я, а какой-то другой человек.
