Меняются у нас, в России, эпохи и то, что называется «общественными формациями», меняются приметы времени, но одна российская примета остается знакомой людям разных поколений. Это – очередь, неизменная спутница наших присутственных мест.
Священник Сергий Круглов
Анна Ахматова вспоминала, что Мандельштам называл очередь «советской разновидностью медленного танца».
Очередь в поликлинике, в паспортном столе, в жэке, в кассе, в отделе соцзащиты… Долгое томительное ожидание, общая нервозность – у кого-то сдают нервы, кто-то начинает громко выяснять отношения на предмет «вас тут не стояло».
И те самые ближние, которых тебе заповедано любить, которых так легко и приятно любить – в мечтах, на расстоянии, – становятся вдруг для тебя какими-то чудовищами, созданными словно нарочно, чтобы тебя мучить.
Вот дотошная как чекист бабулька, скандально и визгливо следящая, чтобы кто-то не посягнул на ее место; вот чей-то капризный ребенок, измученный вынужденным бездействием и хнычущий: «Мааамаааа, ну пойдем домой!….»; пожилой медлительный мужик, который вошел в заветную дверь и уже полчаса не выходит, что же он там выясняет-то так долго?
Вот тетка бальзаковского возраста, молча и нагло пытающаяся встать как раз впереди тебя: «Мне только справку отдать. Я тут с шести утра стою! Ну люди, ну люди…» и меряющая тебя таким ледяным взглядом, словно это не она, а ты пытаешься влезть без очереди; хмурая работница, выглядывающая из окошечка и бросающая в пространство сквозь зубы: «Больше не занимать! Вас тут много, а я одна»…
Ну вот как тут не потерять любовь к человечеству, как не вспомнить знаменитые пессимистические слова атеиста Сартра: «Другие – это ад»?
Я живу на свете относительно давно, и впервые стал принимать участие в неизбежном стоянии в очередях в те времена, когда кроме собственно стояния и ожидания развлечься было нечем: читать – немыслимо, а раковин-наушников с музыкой еще не изобрели…
И однажды я испугался – себя самого, того тоскливого раздражения и ненависти к окружающим в очереди, которое вскипало у меня внутри мутной пеной.
Я остро почувствовал, что так нельзя. Неправильно. Я понял: надо как-то бороться – не с очередью, а вот с этой мутью внутри себя. Я повторял про себя: «Они не виноваты. Они не виноваты»… Не виноваты – в чем? Я не знал. Но повторял эти слова снова и снова.
А однажды мне на помощь пришел ангел по имени «Воображение». Я же все-таки поэт, сочинитель историй – и я стал приглядываться к людям в очереди, рассматривать их лица, позы, одежду, прислушиваться к тому, что они говорят или как молчат.
И стал сочинять про себя, что вот эта вздорная старушка – попросту фея, но однажды за неудачное волшебство ее сослали из королевства фей сюда, к нам, в очередь, отчего характер ее, конечно, испортился, но колдовать-то она не разучилась и по вечерам, вернувшись домой, она выращивает из маленького зернышка волшебный тюльпан, в котором живет Дюймовочка – просто чтоб скоротать оставшиеся триста лет своей ссылки.
А этот краснолицый мужик, который так долго сидит в кабинете, – немногословный и мужественный летчик полярной авиации, он сейчас решит все свои дела, покинет чуждый ему город и снова вернется в Арктику, чтобы лететь сквозь пургу, спасать попавших в беду полярников, дрейфующих на льдине, и бороться с браконьерами, уничтожающими белых медведей.
А тетка бальзаковского возраста так желчна, потому что очень несчастна, ведь двадцать лет назад ее покинул возлюбленный, пропал без вести – и она все еще хранит ему верность, каждый вечер горько оплакивает свою судьбу, но именно сегодня вечером получит от него письмо, где он скажет, что жив и здоров, что всегда любил и любит ее, а исчез надолго, потому что строил для них прекрасный дом на берегу моря, и теперь они вместе туда уедут и не расстанутся больше никогда…
Помню, я так увлекся, так живо все это рассказывал самому себе, что чуть не пропустил свою собственную очередь к зубному. Смешно, конечно, – фантазия, чепуха!.. Но все эти люди в очереди больше не казались мне враждебными и чужими.
И сейчас мне приходится бывать в очереди. Но я больше не придумываю историй – я просто смотрю на лица людей и молюсь о них и о себе, о всех нас, как уж умею, кратко, самыми простыми словами. И знаю, что это правильно. Правда, сейчас люди в очереди отгорожены друг от друга мерцанием многочисленных гаджетов, айпадов и айфонов, но я верю, что милость Божия, небольшая, живая, теплая, в ответ на мою молитву пробивается к ним и через это электронное мерцание.