В пятницу, 8 ноября, в Лондоне состоится отпевание Татьяны Майданович, духовной дочери митрополита Антония Сурожского. Именно благодаря Татьяне Львовне и ее сестре Елене Львовне мы имеем многотомное печатное наследие владыки Антония. Совершит заупокойную службу в Успенском и Всехсвятском Соборе протоиерей Джон Ли, ближайший друг и душеприказчик владыки Антония и ближайший друг Татьяны и Елены Майданович.
О Татьяне Львовне вспоминает Анна Ильинична Шмаина-Великанова доктор культурологии, доцент Центра изучения религий РГГУ.
Татьяна Майданович
Татьяна Львовна Майданович родилась в 1935 году в Париже. Отец ее до конца своих дней говорил о себе как о морском офицере, — «мичман Майданович». Мичман Майданович в молодости служил у Александра Кутепова в Белой гвардии, в самом ее отчаянном крыле (т. н. РОВС), но большую часть жизни он прожил в эмиграции и работал маляром.
Мать, необыкновенной воли и ума женщина, вырастила четырех дочерей так, что все они посвятили свою жизнь Богу, Церкви.
Самая старшая, Наталья, стала иконописцем, помощницей Леонида Успенского. Вторая, в крещении Ирина, в монашестве — Иринея, была сначала насельницей Пюхтицкого монастыря, а свои дни закончила в Свято-Иоанновском монастыре в Санкт-Петербурге.
Следующая — Татьяна, и сама младшая, слава Богу, ныне здравствующая, Алена.
«Отец, — рассказывала мне Таня, — часто говорил: „Если я услышу дома хоть одно французское слово, немедленно надену шляпу и уйду навсегда“. Но выполнить этого он не мог, потому что шляпы у него почти никогда не было. Когда же он становился владельцем старой шляпы, было еще хуже. Как-то зимой он вышел из храма, еще не успев надеть головной убор. Стоит, крестится. Обернулся — в шляпе пять франков». Скудость в семье была великая. Сестры Майданович к ней совершенно привыкли и никогда не жаловались.
Семья принадлежала к тому незначительному меньшинству русской эмиграции, которое осталось в Московской Патриархии. Отношения между представителями различных Церквей были насколько острыми, что разрывы прошли по семьям, разлучили жениха и невесту, мать и дочь. Если говорить о Франции, речь, прежде всего о противостоянии между теми, кто остался в Московской Патриархии, и теми, кто перешел под юрисдикцию Константинопольского Патриархата.
Таня рассказывала мне о том, как в шестнадцать лет она, выполняя поручения архиепископа Николая (Еремина), тогда настоятеля Трехсвятительского подворья в Париже, Экзарха Московской Патриархии в Западной Европе, развозила на велосипеде московские календари по разным храмам.
Завезла и в храм Сергиевского подворья (при богословском институте) Архиепископии православных русских церквей в Западной Европе (Константинопольский патриархат). Привезла, положила в то место, куда ее заранее просили, и остановилась помолиться перед иконой преподобного Сергия. Уже собираясь уходить, она увидела архимандрита Киприана (Керна). Он вышел из алтаря, подошел к свечному ящику, заметил календарь и с огромным интересом принялся смотреть богослужебные указания. Потом обратил внимание, что это издание Московской Патриархии, кинул его, вытер руки платком, бросился к иконам и положил три земных поклона. И ведь это образованный человек, а не темный обыватель.
Понятно, что этим церковным выбором эмигрантское одиночество семьи Майданович многократно усиливалось. Притом, что они не принадлежали к просоветской части русской парижской эмиграции…
И вот в таком одиночестве выросли эти девочки, полностью преданные Русской Православной Церкви, служившие ей с детства. Они пели на клиросе, убирались в храме, писали иконы, помогали изданию журнала «Вестник Русского Западноевропейского Патриаршего Экзархата»…
Знания без документов
Таня не получила высшего образования. Девочки окончили русскую гимназию в Париже, которая не была аккредитована, и после ее окончания, нельзя было поступить в университет. Таня два года проучилась в Переводческой школе при Сорбонне Institut des Hautes Etudes d’Interpretariat. И это и в дальнейшем сказывалось на ее внешней жизни, не церковной. Будучи широко, разнообразно образованным человеком, с большим кругозором, она ничем, кроме знания иностранных языков, не могла воспользоваться, потому что у нее не было никаких документов об образовании.
Неизвестная страна
В 1956 году семья уехала в СССР. Причины этого были многообразны, главная из них — неизменное стремление родителей вернуться на Родину, что стало возможно после смерти Сталина.
Первые впечатления Тани о Москве: их встретил добрый знакомый и повел гулять по городу. На Красной площади висела реклама: огромными буквами было написано «Покупайте детские коляски». Не коляски какой-то фирмы с такими-то достоинствами, а просто — коляски…
И Татьяна почувствовала, что она сейчас упадет в обморок. Эта маленькая деталь показала ей: они попали в совершенно другой мир.
Семья оказалась в Алма-Ате: разрешение было получено на жительство в любом месте Казахстана. В консульстве мило сказали: «А там уедете, куда захотите» — об институте «прописки», разумеется, ничего сказано не было. Там они столкнулись с изнанкой советского быта…
Об Алма-Ате я знаю из рассказов Алены. Единственный раз я слышала от Тани название этого города в таком контексте: она правила какой-то текст и ей встретилось слово «опять», в том месте, где надо бы употребить «снова». Раздраженно исправив, Таня произнесла: «А в Алма-Ате говорят: «обратно». Я не решилась ей даже сказать, что это провинциальное выражение встречается отнюдь не только в Алма-Ате, настолько для нее даже этот русский язык Алма-Аты был страшен.
Мужественная и дальновидная мать не отчаялась. Она покупала газеты и писала, куда только можно, объявления об обмене. И вот однажды, по-моему, в 1960 году, она увидела объявление, что семье из Сергиева Посада (тогда Загорска) крайне необходимо переехать в Алма-Ату. Именно из Сергиева Посада, где корни, где Церковь. Мама, словно почувствовав, что ее долг выполнен, довольно скоро тяжело заболела.
Перебравшись в Сергиев Посад, Таня, поскольку знала языки, пошла работать в иностранный отдел Московской Патриархии. Не просто в церковь, но в Иностранный отдел — в самое трудное, двусмысленное место в Патриархии. Танечка вновь оказалась в очень специфической, зачастую опасной среде.
Она, как и в эмиграции, оказалась одна.
И опять ее спасло то, что было в центре жизни — преданность Русской Церкви.
Встреча с владыкой
В 1960 году, насколько я помню, первый раз приехал в Москву владыка Антоний Сурожский. Таня встретилась с ним, и эта встреча была определяющей, я бы сказала, для семьи, но и для Владыки тоже. Хотя, конечно, в жизни Майдановичей это значило все, а в жизни Владыки это была часть. Но если бы этой встречи не произошло, мы бы никогда не говорили: «как сказал владыка Антоний», «как написал владыка Антоний», «как думает владыка Антоний». Потому что владыка Антоний своей рукой не написал по-русски ни одной статьи. По-английски — лишь одну крошечную книжечку. По-французски — какие-то очень ранние маленькие научные конспекты, доклады.
Все то многотомное наследие, которое мы имеем, издаваемое миллионными тиражами — плоды стараний Тани и Алены Майданович.
Мы, так сказать, дети шестидесятых, имели счастье пользоваться результатами их работы уже тогда, не зная Таню и Алену. Помню перепечатанные на папиросной бумаге («Эрика берет четыре копии») сочинения владыки Антония. Как они появлялись?
Таня — девушка необыкновенной наружности, сказать красавица будет не совсем правильно, но, во всяком случае, обворожительная и абсолютно не похожая на окружающих. Самую простую российскую одежду она носила так, как никто не носит, кроме того, им иногда присылали из Франции старые вещи. В вагоне метро вы бы определили ее сразу, хотя она стремилась к противоположному эффекту.
И вот, такая особенная, элегантная девушка с магнитофоном встает во время проповеди Владыки как можно ближе к нему. Как это «считывает» простой советский верующий человек? «Вот они! Добрались и сюда». В более поздние годы вокруг Тани собирались ребята, чтобы не дать разгневанному народу отнять у «кэгэбэшницы» технику…
Так что даже запись бесед Владыки была проявлением героизма. Но дальше происходила та часть деятельности, которая уже просто подпадала под 70-ю статью УК — «Изготовление, хранение и распространение клеветнических, заведомо ложных измышлений, порочащих Советский Союз», а именно — распространение проповедей владыки Антония. Таня записывала, расшифровывала, Алена помогала, распространяла.
Как? До сих пор я не знаю, кто были те люди, которые развозили уже готовые проповеди владыки Антония. Таня и Алена делали закладку — пять экземпляров, потом вторую, дальше это распространялось «само», в геометрической прогрессии. Алена была прикована к Лавре, к Загорску. Курсировала между Москвой и Посадом, в основном, Таня. Если Владыка отправлялся куда-нибудь в другой город — в Тулу, в Ленинград, в Киев, — она пыталась ехать с ним, но это не всегда получалось.
Вновь эмиграция
Потом она уехала. Связано это было с тем, что Владыку стали очень редко пускать в СССР. Между 1974 и 1982 годом он почти не бывал здесь, (ненадолго приезжал в 1978 на похороны митр. Никодима), и Танина миссия не могла осуществляться.
Таня восстановила свое французское гражданство, сохраняя и советский паспорт. Она стала работать в Париже в канцелярии Экзархата, издавала «Вестник Русского Западноевропейского Патриаршего Экзархата» и продолжила записывать владыку Антония. Также предпринимала попытки переехать в Лондон, чтобы быть ближе к нему.
Этот переходный период был временем нашей наибольшей дружбы с того момента, как во Францию переехали мы. Долгие эмигрантские годы Татьяна Майданович была моим единственным другом.
У Тани не было ничего: не было жилья, не было имущества.
При этом она всегда выглядела необыкновенно изящно, носила ослепительно белые водолазки. Как-то я пришла к ней, и она стала вручать мне другую ослепительно-белую водолазку со словами: «Это тебе, мне подарили». Я в ответ: «Пусть у тебя будет сменная». На что услышала: «У меня не два тела». У нее ничего сменного не было, только ее ежедневно стираемое.
Она много работала и выполняла скучную секретарскую работу с необыкновенным артистизмом, легкостью, и очень быстро. У нее были разные ящички с надписями, на одном, например, было написано «Срочно». И еще был особый ящик с замечательной надписью: «Отложить до потери актуальности».
Быстро справившись со своей ежедневной работой, она садилась расшифровывать или переводить тексты владыки Антония, собирать книгу. Это звучит неправдоподобно, но насколько я знаю, первую книгу владыки Антония «Проповеди и беседы», 1976 год, Париж, — она издала на свои средства. Она подрабатывала устным переводчиком, ей было все равно, с какого языка переводить: английский, французский, русский, — она знала их отлично.
Мне хотелось бы, чтобы было понятно, насколько Танино служение было бескорыстным. Бескорыстным не в грубом смысле слова, а в предельном. Это было служение Владыке. Но Владыка нежно улыбался, получая книгу, — первую или десятую, — и говорил: «О! Дивно! Чудно!» — и в ту же секунду передаривал ее кому-то. Он их не открывал. И сначала мы не до конца поверили в это, потом знали уже точно: ему все равно. То есть, она, как и Алена, не могла рассчитывать даже на благодарность с его стороны. На его любовь — да, но он всех любил. На особую любовь — да, конечно. Но это не то, на что рассчитывают. Обычно хочется благодарности, хочется услышать «спасибо».
Но этого не было. Было служение Владыке, но не для него. Для нас. Для всех. Испытание, которого, я не знаю, кто бы мог вынести. Она вынесла — легко, радостно.
Многие люди, близко стоявшие рядом с владыкой Антонием в какой-то период жизни, приобрели привычки, особенно после его смерти, особенно в России говорить как бы от его имени: «Владыка считал…», «Владыка сказал бы…». Таня этого не делала никогда. Хотя в каком-то смысле, конечно, она была к нему ближе всех.
Она всегда стояла недалеко. Но она старалась быть «окном», как Владыка был окном, через которое мы можем видеть Христа. Таня, при всей своей эксцентричности, странности, психической неуравновешенности, в конце концов, бросающейся в глаза, душевной, физической непохожести ни на кого на свете, — духовно была окном, в которое можно было увидеть Владыку.
Земляника на Рождество
Таня пришла к нам однажды в Париже вечером на русское Рождество. Чтобы хорошо угостить ее (а она ела редко и мало), мы в том числе купили земляники. Недавно приехав из России, мы удивлялись, что в Париже можно было купить все.
Мы благоговейно принесли эту землянику и поставили перед Таней. На следующий день я встречала в аэропорту мою сестру и спросила у нее: «Как ты думаешь, что сказала Таня Майданович, когда ее угостили на Рождество свежей земляникой?» «Владыка ее не ест», — сказала моя сестра, не задумываясь ни на одну секунду.
Общаясь с Таней, вы могли знать, что, по какому поводу сказал, сделал Владыка. На дружеское: «Ой, Таня, какая у тебя сумка, из нее же все выпадает! Давай я тебе куплю новую!», Таня отвечала: «Не нужно, у Владыки кошелка без молнии, обходится как-то, и я могу».
Это было такое восприятие. Раз он может — о чем речь? Все, что она видела вокруг, соотносилось с жизнью Владыки.
Переезд в Англию
В начале восьмидесятых Татьяна переехала в Англию. И всю оставшуюся жизнь она прожила в Лондоне вблизи Владыки. Двадцать лет при нем и на десять лет его пережив, продолжая расшифровывать и переводить его.
В 1993 году мы уехали в Россию и с тех пор с Таней не виделись.
Последний раз мы относительно долго общались на Пасху 1992 года. Страстную и Пасху мы прожили в Англии, но у Тани гостить было нельзя: она всегда жила у чужих или в таких помещениях, в которых нельзя было остановиться. Она как была нищей, бесправной раньше, так и осталась нищей и бесправной в Лондоне. Лишь в последние годы у нее было какое-то право на медицинское обслуживание, на социальную помощь, но я уже этого не застала. Я наблюдала ее только в бедственном положении.
Так что мы виделись в храме, ходили вместе куда-нибудь пообедать, погулять. Ее странности в эти время усилились, иногда были периоды очень тяжелой депрессии, из которой Владыка умел ее выводить.
Я видела доверие Владыки к Тане. Передать это доверие словами трудно. Вот владыка всех нас благословляет, Таня подходит к нему, он кладет ей руку на голову, и в этом жесте видно то доверие, которого он ни к кому, наверное, не испытывал.
Тем не менее, когда мы приехали последний раз, психическое Танино состояние было плачевно: было видно, что человек болен. Она нам обрадовалась, но как бы скорее теоретически, потому что непосредственно обрадоваться не могла.
В храме была прихожанка, совершенно безумная женщина, местная юродивая или, как иногда в сердцах говорил Владыка, «хулиганка». Несчастная, с такой страшной судьбой, что было нормально с ее стороны, что она сошла с ума.
На службе она много раз на меня бросалась, и я не обращала никакого внимания, поскольку знала, кто такая эта «Вера-хулиганка». Но тут она напала на моего сына, существо необычайно тонкой душевной организации, пяти лет от роду. Стала его проклинать, долго и подробно: «Пусть твои внутренности вылезут наружу…»
В какой-то момент сын закричал: «Бог не допустит!», — зарыдал и потерял сознание.
В этот момент к нам подбежала Таня. Она, как я поняла, уже давно стремилась к нам, расталкивая всех: на пасхальных службах храм был переполнен. Приблизившись, она одним движением смела в другую сторону эту Веру, так, что та не стала сопротивляться, схватила Ваньку на руки, хотя сама — хрупкая, непонятно, в чем душа держится, — и помчалась с ним к Кресту. Через секунду Ваня пришел в себя, она поднесла его к Владыке под благословение.
И после этого весь день веселее, изобретательнее Тани, у которой никогда не было детей, я человека не видела. Как профессиональная нянька, как массовик-затейник в детском саду, — но гораздо лучше, — она развлекала моих детей. Чего только она не придумывала, чтобы Ванька забыл случившееся!
Вот так в каком-то смысле мы простились. Потом мы были в Лондоне еще один раз, на Рождество, но виделись уже совсем мельком, в храме. Не случилось больше.
Танина эксцентричность никогда не выходила за рамки, не приближалась к юродивости. И главное, она не имела большого значения, потому что все определялось работой, служением, которое было эффективным (и это еще звучит не точно, не определяет всей его сути). Это служение было плодоносным.
Каждый раз что-то новое…
Я помню, как однажды Таня мне сказала: «Вот я каждый день его (Таня обычно не говорила „владыка“) все время читаю. Не только каждый день, но с утра до вечера, — и все не надоедает, каждый раз нахожу что-то новое».
А другой раз я зашла к ней, она сидит и перепечатывает беседу Владыки на Великопостное говение. Она слушает, распечатывает и абсолютно беззвучно рыдает.
Я тихо остановилась в дверях, а мимо пробегала некая благочестивая женщина: «Танечка, что с тобой?» Она показывает магнитофон: «Со мной ничего. Что он говорит!» «Так это проповедь, — сказала эта духовная, работающая в церкви женщина. — Что же ты хочешь?»
Между словом Владыки и Таней не было никакого зазора, оно попадало к ней непосредственно, влияло на нее целиком. И благодаря этому она могла и нам это слово передавать. Поэтому она не раз говорила: «Венчает он — мне бы тут стоять, отпевает — мне бы здесь лежать…» Все на себя примеряла. Но ей выпало его пережить. Мы боялись, не понимали, как она будет жить без Владыки. Но она осталась на своем посту.
«Вся в отца»
Таня первой пришла ко мне в роддом, когда родилась дочка, и первой поздравила, когда родился сын.
Помню, как в роддоме она сказала, глядя на дочку: «Вся в отца». Я добросовестно всматриваюсь в человечка двух дней от роду и не вижу сходства. То же самое говорят мне сестры, — я все равно не вижу. Спрашиваю: «Скажи мне, Таня, в чем ты видишь это сходство?» Она в ответ: «Французские автоматизмы меня душат. Раньше, чем успею подумать, произношу их. (Во Франции полагается говорить, что ребенок похож на отца). Конечно, она похожа только на себя самое. Вылитый Пушонок»… Собственно, мы так ее и называли в детстве.
Во все важные жизненные моменты Татьяна была рядом. Она была свидетелем у меня на свадьбе. Я не понимала по-английски, не понимала, что говорят, что происходит во время совершения брачной церемонии. Таня переводила и делала это так, что было полное впечатление восполнения.
И она фотографировала на венчании, несмотря на то, что венчал Владыка, и ей, конечно, хотелось не бегать с фотоаппаратом, а тихо стоять неподалеку от него.
Потом Владыка прошел с нами в трапезную, где должно было быть торжество, и я спросила: «Владыка, а что вы будете сейчас делать?» Он ответил: «Что ты скажешь, сегодня твой день». Я к нему присмотрелась, и вижу, что он цвета белее белого: ему стало нехорошо во время венчания. Говорю: «Владыка, мне кажется, вам надо поехать домой». Не буду лукавить, для того, чтобы произнести это, мне потребовалось большое усилие. Я понимала, что в моей жизни никогда не было и уже не будет дня, который я могу провести с Владыкой. Потому что если я сейчас скажу: «Владыка, пойдемте гулять», — он пойдет гулять. Если сяду с ним рядом и буду сидеть до вечера, разговаривая о том, о сем, он никуда не уйдет. Но я понимала, с другой стороны, что это все нельзя, ему надо срочно ехать домой.
Мы проводили его до машины. Он поцеловал нас, благословил и уехал. И когда машина отъехала, Таня взяла меня за руку и сжала, пробормотав что то: «спасибо» или «благодарю», я даже не очень разобрала. Но сила ее благодарности была такой, как будто это мать беспокоилась за ребенка.
Победительница
Она боялась и ненавидела советскую власть. И умела ее побеждать. Ее страх был не страх покоряющегося, а страх бойца, который понимает, что перед ним не кролик, а тигр, и умеет поймать его в ловушку. В борьбе Тани с советской властью неизменно выигрывала Таня.
В этом была вся ее политическая позиция: уворачиваться и распространять сочинения Владыки. Нарушать закон всеми возможными способами, но так, чтобы они этого не знали. Никакой фронды, никакого диссидентства, это было абсолютно нельзя допустить. Это бы ударило по Владыке, это сказалось бы на сотнях тысяч верующих, которым нужны тексты. У нее была миссия, которая не позволяла ей выступать в каких-либо публичных акциях…
Все только под покровом полной тайны, иначе это тут же провалилось бы.
Я помню, она включила в самый первый сборник проповедь Владыки во время ремонта храма. И там было написано: «Иконы сняты со стен, повернуты…» Я с некоторым удивлением спросила: «Ведь это какая-то частность, нужно ли — в книгу?» Таня посмотрела на меня как на сумасшедшую и сказала: «Ты что, это же положение в России. Нет храмов». То есть, у нее это всегда было в сознании, что проповеди нужны живущим далеко от храма.
Именно о многочисленных читателях она думала всю жизнь. Самой-то ей достаточно было слушать и не распечатывать.
Важно сказать, что Таня так ни разу публично и не появилась. За последние двадцать лет усилия многих людей привели к тому, что Алену «легализовали», она стала президентом фонда «Духовное наследие митрополита Антония Сурожского», ее подпись стоит на всех изданиях. А Таня так и осталась в тени. Она прожила и скончалась незримой, как окно. Хотя Алена прилагала и прилагает всяческие усилия, чтобы исправить это. Всюду отмечает, что перевод сделан Татьяной Львовной Майданович.
Засахаренные фиалки
В определенной среде Татьяна имела большой духовный авторитет. Мне казалось, что более уязвимого, хрупкого, ранимого существа на свете нет. Но приехав в Париж, я убедилась, что у нее есть какие-то подопечные, которых она наставляет, как жить, чтобы обед не подгорал, чтобы не быть обузой. Это сначала меня поразило, а потом я увидела, что эта хрупкость и уязвимость сочетаются со стойкостью, может быть, не ее собственной вовсе. Со стойкостью, порожденной таинственной внутренней жизнью, жизнью молитвы, которой ее научил Владыка.
Что же касается такого внешнего общения, то Таня была чрезвычайно изысканна, остроумна, аристократична, блестяща, — и это особенно поражало русских людей, идеализирующих дореволюционную аристократию, но плохо ее себе представляющих. Все это в ней было в полной мере. Безупречные манеры, способность сказать ужасающую колкость так, что только потом сообразишь, поставить на место, когда нужно, — все это она умела отлично. Была удивительной рассказчицей.
Помню ее рассказ о засахаренных фиалках. Живя в СССР, она добывала из Парижа женские журналы. И вот она принесла один такой журнал на работу, в свой иностранный отдел. Женщины сразу принялись читать кулинарные рецепты. В одном говорилось: «Это пирожное очень хорошо декорировать засахаренной фиалкой». Москва, 1969 год. Конец ноября. Нет ничего нигде. А тут предлагают декорировать засахаренной фиалкой. «Я ничего не могла им объяснить, и мне стало больно. Первое, что я сделала, приехав в Париж, — купила большой пакет засахаренных фиалок и отправила им с первым знакомым, который ехал в Москву. И так при помощи вот этой засахаренной фиалки смогла объяснить им, что такое странная, далекая заграница», — вспоминала Татьяна.
Московские интеллигенты говорят, как правило, о книжках. Таня иногда любила раздраженно сказать: «Учти, что я не читала ничего. Мне известна только одна очень хорошая проза», — и показывала на очередные проповеди. Она, конечно, на себя наговаривала. Если не в области, скажем, художественной литературы, то в области богословия она обладала очень широким кругозором. С ней было интересно говорить на любую тему.
Таня часто повторяла: «Моя родина — не Франция и не Россия, моя родина — эмиграция». Да, я бы сказала даже уже: ее родина была Русская Церковь в изгнании.
Как бы это определить: кем была Таня Майданович, в чем была ее тайна?
Она была мудрая дева, которая знала свой час, никогда не ошибалась, — я бы сказала так.
Подготовила Оксана Головко