Пытки применялись открыто на протяжении всей истории мирового права не только откровенными бандитами, травмированными военными или нечистыми на руку политиками, но и участниками судебно-правовой системы. В свободное от работы время такой полицейский или дознаватель может быть примерным семьянином, отчислять деньги в благотворительный фонд и ходить в церковь, но, оказавшись на рабочем месте, превращается в монстра.
Сцена из детектива, где бравый полицейский во время допроса мощным ударом вырубает особо нахального преступника, вина которого формально еще не доказана – вызывает не оторопь и возмущение, а некоторое удовлетворение: так его, мерзавца. Почему бы не выбить показания путем физического воздействия из человека, чья вина не доказана чисто формально? Если по справедливости, кажется многим из нас, то почему бы и не врезать негодяю, убийце, насильнику от души?
«Признание – царица доказательств»
Один из самых значительных в XX веке европейских философов Мишель Фуко в книге «Надзирать и наказывать» подробно разбирает систему пыток XVII – XVIII веков и ее разрушение в XIX веке.
Пытка предполагала воздействие на человека в целом – его тело и душу. В период, который особенно пристально рассматривает Фуко, еще действовала христианская модель отношения к человеку как к нераздельной совокупности души и тела. Именно в этом смысл характерного для Инквизиции и светских органов дознания того периода негласного постулата: «Признание – царица доказательств».
Парадоксально, но именно полученное под пыткой признание считалось доказательством преступления. Логика «под пыткой что угодно признают» не работала: человек должен был три раза подряд дать признательные показания, причем эти показания должны совпадать в деталях. Лишь после этого «испытуемый» подлежал смертной казни (или не смертной), которая внешне являлась продолжением пытки, но уже публичным. Пытки были строго кодифицированы, количество боли было четко прописано, это не было произвольным издевательством следствия.
Выдержавший все предписанные пытки без признания считался невиновным и освобождался. Но достаточно обратиться к примеру суда инквизиции по делам о колдовстве, чтобы понять, насколько это искусственный критерий виновности или невиновности. Именно под пытками обвиненные в ереси и ее проявлении – колдовстве – готовы были признать любые самые безумные обвинения. Количество жертв приговоров инквизиции по разным подсчетам колеблется от нескольких тысяч до нескольких десятков тысяч, но совершенно точно признания в колдовстве, звучавшие после многочасовых издевательств, были крайне далеки от истины.
В условиях XX века самооговор принимал не менее, а то и более колоссальные масштабы. В ироничном виде это показано в фильме «Покаяние»: «Мы хотели прорыть тоннель от Бомбея до Лондона». В эпоху гласности и перестройки подобная абсурдная реплика прямо указывала на пытки со стороны следственных органов.
Чтобы понять, насколько это недостоверное признание, достаточно посмотреть на подпись одного и того же человека, священника Павла Троицкого, перед допросом и после него в 1937 году.
Поставить свою подпись под абсолютно любым протоколом человек мог бы не только от страха и боли, но и просто от усталости. Это одна из основных и очевидных причин недопустимости пыток в ходе следственных действий: если представления о гуманизме могут не совпадать у разных людей, то голая практика, рациональный подход к своему делу должен демонстрировать, что признание под пыткой – нечестное. Оно не позволяет осуществиться правосудию.
Вина переходила с преступника на палача
Вернемся в XVII век. Считается, что публичный характер мучительной казни давал дополнительный воспитательный эффект для публики. В какой-то степени казнь представляла собой театрализованное представление торжества правосудия (именно право): на теле осужденного обозначалась степень его вины. Публичная казнь была своего рода первым этапом Божьего суда и даже проявлением сочувствия к грешнику, ибо земными страданиями он начинал искупать свою вину.
На протяжении всей казни преступника сопровождал священник, иногда даже не один. После каждой новой пытки он подходил к осужденному со словом утешения и давал целовать крест. Это служило демонстрацией единства души и тела: тело страдает, душа облегчает свои будущие страдания.
В реальности же такие зрелища не слишком существенно меняли настроения в обществе и изменение в статистике преступности, а к тому же еще и вызывали сочувствие. Вина в глазах общественности как бы переходила с преступника на палача.
Художник Леандро Изагирре, «Испытания Куаутемока» |
В народной культуре палач считался фигурой «нечистой» — его даже старались селить за городскими стенами. Если в раннем Средневековье функцию палача доверяли добровольцам, то чем дальше, тем чаще этот вид деятельности становился не только профессиональным, но и династическим. Палач прекрасно знал, что отвечать за его «работу» предстоит в том числе и его потомкам. Это знание, кстати, было очень существенным элементом правосудия: палач не смел превысить свои полномочия, он – представитель закона, писанного и «обычного», он не может себе позволить ничего сверх своих должностных обязанностей.
Но внутреннее послушание закону со стороны палача («для чистоты эксперимента» признаем, что средневековый и ранне-постсредневековый палач не был садистом, а ответственно подходил к возложенной на него обществом и государством обязанности) вступало в противоречие с жизнью. Общество, чем дальше, тем больше, считало его не просто фигурой ритуально нечистой, как выше было сказано – со временем именно он воспринимался как главный субъект преступления.
Но преступление воспринималось уже не только как действие против закона (человеческого или Божественного), но и как действие против личности. Личность – единственное, что остается священным у самого жестокого преступника, что нельзя у него изъять ни при каких обстоятельствах.
Правитель перестал быть «наместником» Бога
Не менее важный аспект пытки кроется в политической культуре своего времени – времени торжества абсолютизма. Власть земная представлялась отражением власти Божией. Подобно тому, как грех – бунт против Творца, преступление – бунт не против общества, а против монарха. А монарх обладает своими поданными на земле, подобно тому, как Бог обладает всеми людьми на небе и творит над ними неумолимый, но всегда справедливый суд. Вот почему именем короля совершаются жестокие пытки и выносится не менее жестокий приговор – это есть и подавление бунта, и восстановление справедливости.
В этом смысле современный произвол в органах дознания и пенитенциарной системе – не просто антигуманен, но и не имеет ничего общего даже с устаревшим (да чего уж говорить – варварским) представлением о правосудии.
Если изучать эту проблему внимательнее, то мы увидим, что современный «палач» не просто нарушает закон – он общественно опасен. Он считает себя «имеющим право» на то, что делает – воспринимает себя носителем некоей особой власти, высшей по отношению к записанному и признанному всеми закону. Применение силы к заключенным или подследственным в прошлом было допустимо и даже поощряемо только постольку, поскольку оно было определено властью, олицетворяющей собой Божественный и человеческий законы. Это могло быть несправедливо, жестоко, противоречить христианскому взгляду на мир – но это не было беспределом, потому что существовала особая форма власти, благословенной или прямо установленной Богом, регламентирующая все и вся – в том числе и причинение страданий подозреваемому в преступлении.
В настоящее время государственная власть «работает» совершенно иначе. Она и не претендует на выполнение Божественных функций, потому что в ней полностью отсутствует момент мистики. Дело даже не в том, что правитель может быть адептом любой религии или не быть адептом никакой. Дело в том, что правитель получает власть не от Бога, а от общества.
В странах же с конституционной монархией правитель свою власть обществу и его институтам, собственно и составляющим государство, делегирует. В такой культурно-политической ситуации пытка, комплексное воздействие на душу и тело, невозможна в принципе, потому что право такового воздействия остается только на Боге и/или самом человеке.
Тело — граница личности
Так со сменой парадигмы власти меняется и отношение к пыткам. Секуляризация общества и государства и утверждение идей деизма в сознании современников меняет и отношение к власти. Напомню, что деизм, представление о Боге как Личности и Силе, «запустившей» процессы в Своем творении, а затем отстранившейся от дел управления, приобретал популярность еще с XVII века, но в «менталитет» власти и политической системы он проник довольно поздно.
В конце XVIII – начале XIX века под влиянием идей Французского Просвещения и Великой французской революции решительно изменилось отношение к королевской власти. Король перестал быть «наместником» Бога, он стал своего рода гарантом исполнения закона – и Божьего, и земного. Общество и государство должны были работать как хорошо слаженный организм, в буквальном смысле как часы: в случае, если часы отстают или спешат, государь и органы, которым он делегирует свои полномочия, должны его подправить, но не выкидывать эти часы, запущенные Самим Богом.
Таким образом рождается и новая модель правосудия, в которой места пыткам практически не остается – а именно система исправительная. Преступник – это плохо работающий элемент механизма общества и государства, он нуждается в починке, функцию каковой выполняет тюрьма, каторга, телесное наказание или штраф. Доказательства вины движутся к объективности, а признание преступника значит все меньше, ибо становится его внутренним делом.
Парадоксальным образом, именно секуляризация общества и государства приводит к христианизации власти: веками культивируемая гордыня государей, согласно которой они выполняли на земле божественные функции, постепенно терпела крах. Гуманизация судебно-правовой системы связана в том числе и с этим аспектом: если гражданин больше не принадлежит правителю, а является членом общества с большими или меньшими, но правами, то никакие дисциплинарные органы, представляющие правителя лично и государство в целом, не имеют права прямо воздействовать на его личность, душу – и даже тело в той части, где оно смыкается с душой.
Тело становится границей личности, пересечение этой границы – боль, физическая или душевная, и именно поэтому эту границу переходить нельзя.
