Почему для современных детей не существует слово «надо!»

«Войну и мир» для современных детей надо сжать

– Марина Ростиславовна, правда ли, что нынешние дети – другие, или это типичное возрастное брюзжание?

– Каждое поколение взрослых во все века говорило, мол, куда катится мир, что происходит с детьми, они изменились, они другие. Но парадокс нашей сегодняшней ситуации в том, что нынешние дети действительно другие. Мы живем в эпоху смены форматов культуры и мышления. Последний раз подобное случалось в XVI веке, когда началась эпоха Возрождения и появилось массовое книгопечатание. Тогда, на фоне развития науки, появления аналитического, книжного сознания возникли мы как новый тип людей. С появлением массовой книги люди стали говорить и думать по-печатному, и это очень сильно изменило мир и человека. И мы с вами – люди XVI века.

А сейчас появился другой способ упаковки информации: цифровой. Сознание меняется вслед за появлением информационной культуры и становится клиповым.

Само по себе это слово не плохое и не хорошее, оно констатирующее. В него вносят негативный смысл, а клиповое сознание – это всего лишь другой тип упаковки информации в голове.

В наших с вами головах людей с высшим образованием XX века информация упаковывается в логические цепочки. Чем человек образованнее, тем длиннее и сложнее эти цепочки. Кроме того, мы, выстроив какую-то последовательность, потом вырабатываем к ней отношение – ценностная она или не ценностная. У нас также отдельное образное восприятие: у кого-то есть образ, у кого-то нет.

Клиповое мышление означает, что у человека в голове живут такие целостные объекты, в которых соединяются образ, мысль и ценность. В сознании такого человека хранится очень краткая понятийная справка, что такое этот предмет или явление – это сразу и зафиксированный зрительный образ, и встроенные туда эмоции и отношение.

– То есть у нас все было упаковано в голове по отдельности, а у современного человека – все вместе, у нас были длинные цепочки, а у них – целиком упакованные объекты?

– Да, наша мысль была цепочкой, потому что была длинной. Мы могли читать «Войну и мир» и удерживать в голове. Сейчас они не могут читать этот роман, но не потому, что они слабые. Это не их способ познания. Им нужны короткие, емкие, содержащие полную информацию тексты. И именно этого мы не понимаем. Мы создаем учебники, не соответствующие их восприятию мира, поэтому они их отторгают.

– То есть «Войну и мир» надо просто выкинуть и забыть или ее надо сжать, сделать более содержательной и упакованной в отдельные короткие блоки?

– Если мы хотим передать им эти эмоции и знания, «Войну и мир» для них надо сжать. Кстати, я уверена, что в будущем многие из них эту книгу перечитают, как сейчас есть люди, которые перечитывают роман в сознательном возрасте.

– У них с возрастом изменится сознание?

– Они будут уже на это способны. Сейчас они еще юные, они учатся. Им нужно созреть, для этого нужно создать им какие-то большие конгломераты, чтобы там поместилась «Война и мир», чтобы они для начала могли воспринимать эту книгу как целое, чтобы уже сейчас могли вытащить оттуда какой-то образ и смысл, который у них останется после школы и, возможно, заставит впоследствии к ней вернуться.

– Эта клиповость – признак незрелости восприятия?

– Нет, просто позднее они смогут воспринимать «Войну и мир» как большой клип. На самом деле это тоже гипотеза, потому что мы не знаем, какими они вырастут, потому что они же только растут. Но я оптимист, я верю, что все будет нормально, и «Война и мир» будет с ними, просто упакуется у них каким-то другим образом.

Пока надо действительно упаковывать все это в небольшие форматы, делить такие произведения на части: вот картинка, вот идея, вот отношения, и пытаться им передать в такой форме. В клиповости соединяются ценность и образ, поэтому современные дети в значительно большей степени целостные люди. Есть надежда, что в сознании лучших из них нравственность срастется с логикой. Но пока это мои оптимистические фантазии.

Негативная черта клипового сознания состоит в том, что там срастись может что угодно – например, не до конца соединиться логичная ценность и содержание, и если нет критичности, то они этого даже не заметят.

Поэтому у современных детей особенно важно развивать критичность, что сейчас школа тоже не делает. Критичность можно выращивать только на тексте, который содержит ошибку или допускает некую вольность, в нем должно быть что-то искаженное, чтобы это можно было заметить, а школа привыкла давать стерильные тексты.

А какая может быть критичность в стерильном тексте? Дети скользят по ним, не погружаясь, никак их с собой не соотнося, по любым школьным текстам – научным, публицистическим.

– Почему бы нам не установить строгий режим пользования гаджетами и компьютерами и не продолжать их выращивать в понятном нам ключе? Ведь та система, в которой мы научены, проверена, она работает, она дает определенный результат: человек с хорошей памятью, с многогранным восприятием мира.

– Образование обслуживает жизнь. Оно должно даже не подготавливать к жизни (это тоже, на мой взгляд, большая ошибка – считать, что образование готовит к жизни) – оно должно встраивать человека в жизнь уже здесь и сейчас, соотноситься с ней. Мы можем отнять у детей телефоны, посадить в красивые клетки и начать говорить то, что не имеет отношения к их действительности. Но их психика от рождения устроена по-другому, она не будет это воспринимать. Они дождутся конца этого «образования» и пойдут жить, и их истинное образование будет происходить там, куда они пойдут.

Ты им: надо, а они тебе: зачем?

– Помимо главной особенности современного ребенка – клипового сознания, о которой вы сказали, что еще характерно для мышления нового поколения, что в нем для нас непривычного?

– У них больше синтеза, чем аналитики. Им очень важно все объединять в целое, и информацию они воспринимают именно синтетически. Для нас это непривычно, мы в основном аналитики, нам нужно все разложить на составные части. В любом школьном предмете все раскладывается до мельчайших частиц, детям говорят: это состоит из этого, это состоит из еще чего-то. А для них это не совсем естественно.

Если потом не происходит обратно складывания в целое, если им не объясняют, как это практически применимо, они эту информацию отторгают, не воспринимают ее.

Кстати, это еще одно их глобальное отличие от нас с вами: их отношения с понятиями «надо» и «зачем». Я точно не могу сказать, когда это изменилось, но еще 20 лет назад слово «надо» и все, что за ним стояло, обладало мощной мотивационной силой. Ребенок мог чего-то не хотеть, но его можно было заставить делать с помощью этого слова.

Сорок лет назад взрослый говорил мне: «Мариночка, надо», и я отвечала: «Раз надо, значит, надо», – не особо вдумываясь, почему и зачем. В подростковом возрасте я могла, как любой другой подросток, сказать: «Вам надо, вы и делайте», но это был подростковый бунт против того, что я понимала, что все-таки надо. А сейчас все чаще мы сталкиваемся с тем, что мы говорим ребенку – «надо», а он смотрит на нас – заинтересованно, спокойно, уважительно, у него нет никакого протеста, – и спрашивает: «Зачем?»

Для них «надо» потеряло свою мотивирующую силу, и пока ты им не объяснишь, зачем, у них не запускается внутренний волевой механизм.

– Это родители допустили какую-то массовую оплошность?

– Нет, что-то изменилось в среде. Мир стал очень прагматичен, именно в плане направленности на достижение цели. Теперь каждое действие должно иметь какую-то цель, результат.

– И это не свидетельствует о падении авторитета взрослого?

– Нет, дети нас очень даже уважают, просто они каждый раз искренне пытаются понять – зачем? Если объяснить, зачем, они скажут: а, понятно, – и сделают. Дело даже не в выгоде для них лично – им важно просто понимать назначение действия. Я думаю, что это тоже идет из цифровой культуры – там же все целенаправленно и логично выстроено, и этот прагматизм очень характерен для современной культуры, причем не в примитивном смысле – удовлетворение своих потребностей, – а в широком: как целенаправленность.

Теперь для детей норма заключается не в том, что умные взрослые мне говорят, как надо, и я делаю – они держат норму, когда понимают ее смысл. Сейчас даже маленьким детям нужно объяснять назначение всяких норм: почему люди решили, что это правильно, достойно, хорошо, почему принято так, а не иначе? Но взрослые абсолютно не готовы про это говорить. Они либо начинают злиться и вместо объяснения выдают прогноз того, что будет, если ты этого не сделаешь, пугают, угрожают, либо они сами очень расстраиваются и начинают нести всякую чушь типа «вырастешь, поймешь», «что же ты меня совсем не уважаешь?», «почему ты со мной бесконечно споришь?» Нет, они не спорят. И вполне уважают. И не пытаются довести. И не вредничают. Они просто действительно хотят понять – зачем.

Взрослость – не повод для уважения

– Многие взрослые, особенно учителя, жалуются на то, что нынешние дети смотрят на взрослого не снизу вверх, как мы с вами смотрели, и даже не на равных, а сверху вниз. И учителя в этой ситуации теряются, не знают, как с ними работать.

– Дети выскальзывают из-под этого давления только потому, что взрослые пытаются на них давить. И взрослые это считывают как неуважение. «Ты меня не слушаешься, значит, ты меня не уважаешь» – это у нас прямой знак равенства с детского сада. Это абсолютно несправедливо по отношению к детям. «Он это делает назло» – еще одна формулировка. Удивительно, когда это говорят по поводу трехлетнего ребенка или объясняют, какой он вредный, капризный, жадный.

— Если речь идет о школе, это «неуважение», может быть, реакция ребенка на то, что ему здесь неинтересно, что здесь нет нужного ему формата? Почему тогда он будет с огромным уважением, открыв рот, смотреть на этого взрослого?

Это еще одна важная для понимания современных детей вещь. Чем выше интеллект, тем меньше человек безусловно принимает другого со статусной точки зрения – у него должен быть повод его уважать.

Люди с высоким интеллектом склонны к равноправию, они по умолчанию всех считают равными, и для того чтобы они кого-то зауважали, то есть воспринимали как заслуживающего особого отношения, почтения и так далее, этот человек должен проявить какие-то особые качества.

Если я понимаю, что ты умен, хорош в каком-то деле, что ты эксперт, я понимаю, за что тебя уважают.

Даже дети, если у них высокий интеллект, ждут, что человек такого сделает. Сам факт того, что кто-то взрослый, никак их не сподвигает к уважению. Для современного ребенка взрослость – не повод, чтобы кого-то особо выделять. Это характерно для этого поколения именно потому, что среди них больше детей с высоким интеллектом. Если вы вспомните свою юность, одаренные дети всегда были в этом смысле странными. Про них говорили, что не держат норму, что для них нет авторитетов, но так как их все больше в среде, то это становится ее частью.

В этих детях значительно больше достоинства

– Какими должны быть нынешние жизненные ориентиры современных детей? Если для нас раньше выстраивали стройную логическую цепочку «хорошие оценки – поступление в институт – хорошая работа – удавшаяся жизнь», которая не вызывала у нас никаких сомнений, то сейчас эта стройная система разбивается о то, что для ребенка, например, хорошая работа вовсе не означает удавшуюся жизнь, а для него пример жизненной удачи – это жить на Гоа и дистанционно заниматься тем, что тебе нравится.

– Да, у них появились совершенно другие смыслы. Для вашего ребенка, например, может быть желанной целью каждый год менять работу в разных сферах. Здесь все очень сильно изменилось, дети поняли, что мы врем, когда говорим о наличии этих закономерных связей «оценка – институт – работа – счастье».

– И теперь их уже не запугаешь тем, что «не поступишь – станешь дворником»?

– Нет, но я считаю, что это просто замечательно, потому что, похоже, сегодня воспитывать можно, только опираясь на достоинство и на уважение, а не на послушание и принуждение. У нас как у родителей появился просто потрясающий шанс! Я вообще вижу в этих детях значительно больше собственного достоинства, чем у нас, и оно не выращенное нами, а какое-то идущее изнутри. Мне они вообще очень нравятся. Единственное, что меня, наверное, огорчает, это то, что они перестали бунтовать. Я помню, как бунтовали подростки в начале 90-х, как с ними было интересно. Но с этими интересно по-другому.

– Почему это произошло? Может, они не разрушители, а созидатели?

– Говорят, что это поколение – поколение миллениум – меньше ориентировано на конкуренцию и социальные достижения и больше на самореализацию, на ее понимание. Но проблема в том, что если им не дать самые разные культурные образцы самореализации, то все это может превратиться в очень примитивные вещи. Собственно, образование сейчас, мне кажется, должно дать им способности, компетенции и разнообразные образцы того, как себя можно реализовать в этой жизни, потому что их это очень интересует, очень.

– По-моему, это неподъемная задача для родителей 30-40 лет: какой вектор могу задать своему ребенку из XXI века я, человек XVI века? Мне кажется, нашим родителям было намного проще и удобнее: перед каждым школьником была морковка – хороший вуз, а сегодня ее ценность стала сомнительной.

– Я не против того, чтобы разговаривать с ребенком про хороший вуз, но мне кажется, говорить нужно не о том, что это гарантия хорошей работы и счастливой жизни, а о том, что он дает сегодня. Вуз вообще не дает профессию, но дает мозги, способность решать задачи. И ребенок прекрасно понимает, что хороший образовательный результат вуза – это именно твои мозги, которые ты либо сформируешь за эти годы, либо нет.

Для этого ты пользуешься в том числе внеучебными возможностями, которые дает вуз. Как выбирать научного руководителя? Как приоритизировать курсы? Как искать работу? Как делать презентацию себя? Это тоже, кстати, все тот же современный вопрос: зачем? Зачем идти в вуз? В частности – чтобы дать себе еще время развить себя и сформировать те компетенции, которые будут твоим капиталом. Умение мыслить – это капитал, высшее образование его формирует, но никак не дает профессию.

– У всех поколений родителей примерно одна и та же в конечном счете задача в отношении детей – чтобы ребенок был счастлив, только разное понимание этого счастья. Как мне сейчас решать эту задачу, что ему транслировать?

– Счастье ребенка во все времена – это ощущение, что его любят, ощущение тыла, свободы, отсутствие страхов, способность широко мыслить. Если коротко, то счастье в свободе и в ощущении, что тебя любят. И здесь задача родителей вообще не инструментальная, их задача – сформировать в человеке чувство достоинства, ощущение свободы и защищенности одновременно.

Научите делать десять дел одновременно

– Чем еще эти дети другие, кроме прагматизма, желания во всем видеть целесообразность и клипового мышления?

– У них однозначно другое ощущение пространства. Я пока не знаю, чем это нам грозит, но у них присутствует понимание того, что у них в кармане весь мир, у них нет границ, они легко переходят из реальности в виртуальность и обратно, и это, конечно, делает их другими людьми. У них гораздо выше гибкость мышления, чем у нас, потому что мир требует многозадачности. Они могут делать по двадцать дел одновременно. Это требует очень быстрых переключений, удержания себя в каждом проекте, в каждой реперной точке. Они очень быстро мыслят, из-за этого не всегда продуктивно.

– Чему учить таких детей, как помочь им быть более продуктивными?

– В условиях многозадачности и быстрой смены видов деятельности – тайм-менеджменту, сосредоточению, умению концентрироваться.

– То есть не говорить, что это плохо, и не заставлять их делать одну задачу в одно время, «сначала допиши упражнение, а потом уже берись за телефон»?

– По-моему, это уже не их, поэтому надо просто учить тому, чтобы они могли эти задачи наиболее эффективно выполнять. Объяснять, что если ты посреди выполнения домашнего задания отвлекся на телефон – ок, но что ты сделал, чтобы потом вернуться в ту точку учебника, из которой ты ушел? (Я сейчас предлагаю очень примитивный пример.) Пометь для себя это место, скажи себе какую-то ключевую фразу, к которой вернешься, что-то запиши. Их надо обучать организации их деятельности в условиях многозадачности, организации мышления.

– Да, но мы же сами этого не умеем, мы же вообще переходные.

– Не умеем. Именно поэтому должны быть профессиональные педагоги, я не думаю, что это могут сделать родители. Поэтому мне очень нравится, что сейчас в образование – не от хорошей жизни, а потому что кризис – пришло много людей из бизнеса, бизнес-консалтинга, из бизнес-тренингов.

В бизнесе никто не будет кричать, что многозадачность – это плохо, в бизнесе придумают, как сделать ее продуктивной. Они приходят и начинают учить детей тайм-менеджменту, а учитель требует: «Нет, пока не закончит делать задачу, пусть не думает о чем-то другом!» Для учителя важна эта последовательность, а для человека из бизнеса уже давно не важна, они помогают детям теми технологиями, которые наработаны в бизнесе, хотя уже пора их вырабатывать и в школе.

Научите отдыхать

– С чем еще у этих детей сложности, в чем им однозначно нужна помощь?

– В силу того, что они многозадачники и многостаночники и быстро переключаются с одного на другое, их нужно учить отдыхать. Так как мозг работает, они его эксплуатируют. Я об этом задумалась, когда один из друзей моей дочери попался на легких наркотиках и сел в тюрьму. Я знала, что это хороший мальчик. Я стала раскручивать обратно эту историю, чтобы понять, зачем он на это сел. Оказалось, что он хотел несколько суток быть активным и не спать, чтобы везде успеть: на тусовку, в клуб, заработать деньги, пообщаться с друзьями… Для этого он начал принимать всякие стимулирующие мозг вещества. Это, конечно, опасно. Их надо учить отдыхать, расслабляться, отключаться.

– Как этому учить?

– Надо давать им навыки, инструменты. В Японии, например, в школе обязателен курс медитации. В европейских странах есть курс релаксации – обязательный урок, где детей учат приемам расслабления, освобождения от внутреннего напряжения.

– У них не срабатывает естественный механизм, который говорит: «Все, стоп, мозг устал, будем валяться на ковре и играть»?

– До 10, до 12 лет да, потом нет. А при высокой мотивации он вообще перестает работать.

– По-моему, то, о чем вы говорите, проявляется и у взрослых людей. Многие из нас стали многостаночниками, многие – часто это те же самые люди – разучились отдыхать, многие перестали воспринимать большие тексты, многие жалуются на память…

– Да, это глобальный процесс. Я сумела перестроиться в силу быстрых процессов темперамента и войти в эту ситуацию многозадачности в отличие от многих моих сверстников. И да, я ощущаю, что я не все запоминаю, но потому что того, что я должна запомнить, многократно больше, чем раньше. Сравните, сколько вы запоминали в трех задачах, которые вы решали, и сколько сейчас в пятидесяти. У нас просто стало больше объема материала для запоминания, поэтому мы начали использовать подручные средства – планинги, напоминалки и так далее.

Но нет смысла сравнивать нас и детей, потому что у нас эта многозадачность выученная – мир нам это предложил, когда мы уже сложились как люди, а у них выбора нет, для них это норма.

Мы ведь тоже пришли в этот мир, на который наши родители реагировали с подозрением, потому что в нем уже было много того, к чему они были непривычны.

Я помню, почти 25 лет назад моя мама говорила про мою дочь: «Боже мой, ей два года, а она включает телевизор кнопочками». Для нее это было чудо, потому что она никак не могла разобраться в этих кнопочках. А сейчас я так же смотрю на то, как у моих внучатых племянников уже в год бегают пальчики по сенсорному экрану.

А недавно напротив меня сидела супружеская пара с младенцем месяцев семи, и они показывали ему на планшете фотографии. Я сижу и понимаю, что что-то в этой картине не то, что происходит что-то такое, от чего взрывается мой профессиональный мозг, и понимаю, что ребенок сканирует взглядом фотографии, чего 25 лет назад эти дети делать вообще не умели. По нормативам 25-летней давности дети не обводили глазами образы на фотографии, они их еще не считывали. Но когда я увидела, что этот ребенок бодро рассматривает фотографии, я поняла, что мир меняется.

Эти 4-, 5- и 6-месячные растут совсем по-другому, они готовятся жить в другом мире, наверное, готовятся к чипам, которые им вживят. Ну, вживят и вживят, а наша задача останется той же самой: помочь ребенку стать счастливым в том мире, в который он входит.

Помогите понять, что такое близкие отношения

– Мы говорили о слабых местах современных детей в рациональном и когнитивном плане, а есть ли что-то в эмоциональной, социальной, возможно, нравственной сфере то, в чем они «провисают» в силу своей «новизны»?

– Да, конечно. В социальном плане – это пока моя гипотеза как социального психолога – мне кажется, они потеряли границы близости. В силу того, что у них огромное количество квази-друзей в интернете, у них отсутствует понимание критериев интимности в отношении человека, которого ты называешь другом. У них очень много контактов, за которыми часто теряются близость и открытость друг к другу, или – другой вариант – они открываются всем подряд, всех считают друзьями, либо эмоционально не дозревают до дружбы. Здесь, мне кажется, единственная помощь – родители сами должны находиться с детьми в отношениях близости, чтобы давать им этот опыт, демонстрировать, что это такое – быть близкими людьми, а не просто жить в одном доме.

– И показывать на своем примере, как выглядят отношения с друзьями, наверное? Вот наши близкие друзья, они к нам приходят раз в две недели, мы вместе ездим отдыхать, сидим вечерами с гитарой, помогаем друг другу…

– Да, вот так я к ним отношусь, они мне дороги. Чтобы ребенок видел, как вы проявляете эту близость друг к другу, как вы защищаете их, как вы им доверяете. Поощрять, когда такие отношения возникают у детей со сверстниками, помогать видеть эту внутреннюю сторону. Мне кажется, это очень важно. Они немножко потерялись из-за обилия контактов. Еще отличие от нас – они гораздо меньшие индивидуалисты, чем мы, потому что они легче вокруг себя создают социальную общность. Это их умение: способность не включаться в общество, а создавать его: находить своих, соединяться с ними, порождать такие группы.

– Но это же виртуальное сообщество.

– Все равно это очень важно, это возможность найти своих. Но реальную близость дети теряют, и пока мне кажется, что это их эмоционально обедняет.

Объясните, что такое хорошо и что такое плохо

– Есть ли у них сложности с нравственными понятиями?

– Да, у них происходят серьезные изменения с ценностями. Вот растет ребенок в хорошей семье. До школы его держат в таком ценностном загончике: у нас тут так, у нас так принято, как у нас – это хорошо, а если рядом появляются какие-то плохие, их от ребенка просто загораживают, разворачивают к ним спиной, не водят в эту песочницу. Какое-то время он растет в этом однородном ценностном поле, и это очень здорово.

Потом он приходит в школу и убеждается в том, что все живут по-разному. Семья ему тоже раньше говорила, что люди разные, но при этом объясняла, что хорошо и что плохо, и показывала, что для нас правильно вот так. Потом он переходит в подростковый возраст, начинает швыряться предметами и кричать родителям: «Вы живете не так! Я никогда не буду жить так, как вы!», – в общем, бунтовать против норм. Хорошая умная семья не очень с этим спорит, она говорит: «Конечно, конечно, мы тебя очень любим, ты побунтуй, а мы подождем, постоим».

Немного расширяет пространство, но в некоторых местах стоит намертво, и разумная мама, много чего разрешая подростку, в какой-то момент встает в створ двери и говорит: «Не пущу!» И он отступает, понимая, что, видимо, действительно, здесь нет. Отбунтовав и став взрослым, он вдруг неожиданно понимает, что он тоже хочет строить свою семью так же, как здесь. У него был опыт жизни в ценностных мирах и опыт отнесения к другим мирам, опыт бунта и понимание того, что для него это хорошо.

А теперь представим себе, что за 90-е и 2000-е годы выросло довольно много детей, у которых всего этого не было, потому что родители тех лет, либо испугавшись, либо не договорившись друг с другом, либо совершенно не имея времени, эти ценностные миры для детей не выстраивали.

Эти дети и не бунтовали толком, потому что не было против чего бунтовать. И сейчас играют в подростковом возрасте со смертью, участвуют во всяких опасных вещах.

Но подростки же всегда это делали

– Психологи говорят о том, что игр со смертью и экстремальных увлечений у современных подростков стало гораздо больше. Может быть, потому, что раньше они отбунтовывали этот протест на каких-то простых вещах, типа «не буду носить эту шапку», и этого им хватало для выплеска своего «я». Вообще, многие родители перестали воспитывать детей в самом простом смысле этого слова – объяснять ребенку, что такое хорошо и что такое плохо.

– Я думала, что это сознательное желание нашего поколения родителей дать детям максимум свободы.

– Мне кажется, что кто-то сознательно позволил, а кто-то просто так много работал, что ему было некогда.

Поэтому сейчас выросли дети, у которых не было опыта нормального ценностного взросления.

Совершенно непонятно, как они будут выстраивать свои ценности. Я вовсе не думаю, что они все вырастут безнравственными людьми, но очевидно, что их знакомство с ценностями и обретение своей системы ценностей будет происходить по-другому. Как? Не знаю. Как они будут растить своих детей, не имея этого опыта в собственном детстве? Это какая-то совсем новая ситуация. Может быть, сегодня роль образования как раз в том, чтобы помочь детям открыть для себя этот мир ценностей.

– В принципе, та же литература как предмет, мне кажется, именно этим и занимается.

– Только ценности же не терпят назидания – они нуждаются в проживании и прочувствовании. Ценности – это же всегда отношение. Поэтому недостаточно, чтобы тебе объяснили, что тут чувствует Пьер и что Наташа. Чрезмерная назидательность при наличии внутренней пустоты у ребенка не очень откликается в ценностном плане, она не очень конструктивна. Нужно искать другие формы.

Мне очень нравится такая форма, как социальная практика. Я была в Германии в элитной школе, и у этих сытых благополучных немецких детей три обязательных социальных практики в старших классах (15-18 лет). Первый год они работают в детских садах. Второй год они работают в страшных местах – в хосписах, в домах малютки и так далее. А в третий год они уже сами выбирают место практики, только обосновывают, почему.

– И что это дает?

– Ребенок должен выстроить деятельность, которая ценностна по своей сути, то есть когда они туда приходят, у них нет никакой другой цели, кроме помощи. Это встреча с собой помогающим и честный ответ на вопрос самому себе – что я тут делаю, как я на это реагирую? Что я чувствую, глядя на человека в вегетативном состоянии? Там не нужно работать на результат, не нужно ни с кем соревноваться и что-то доказывать, там основной вызов – как ты к этому относишься?

Естественно, с ними много разговаривают взрослые. Поэтому когда я слышу про волонтерские детские движения, я к этому очень хорошо отношусь – естественно, при условии наличия умных взрослых. Это одна из самых мощных форм ценностного развития в школе.

– Очень поддерживаю, единственное, что мне лично не нравится – это идея введения волонтерских книжек и прибавки баллов к ЕГЭ за участие в благотворительных мероприятиях.

– Это протестантская культура, и я не знаю, как такая инициатива приживется на нашей почве. Для Европы это нормально: ты делаешь доброе дело, и тебе это засчитывается. Быть добрым должно быть выгодно – это позиция протестантской этики. Для нашей культуры это не совсем привычная идея. Это вопрос убеждений и верований. Быть добрым должно быть естественно или выгодно? Для православной культуры в большей степени быть добрым естественно… Может, поэтому у нас так мало добрых.

И другие особенности, которые надо учитывать

– Есть ли у этих детей еще какие-то особенности, о которых нам, их родителям, стоит знать?

– У них есть много мелких, но интересных вещей, которые отличают их от предыдущих поколений. Например, в мире растет количество левшей.

– Не потому, что их перестали переучивать?

– Нет – рождается больше левшей. Левша более миролюбивый, более эмоциональный, более склонный к сотрудничеству, чем правша. А правши более агрессивные в широком смысле этого слова и более конкурентные. Не переученные левши, по существу, более мирные в целом.

– А переученные?

– Переученные, извините, несчастные.

– Почему?

– Потому что им не дали развиваться естественным для них образом. К сожалению, левшей в системе перестали переучивать только в конце XX века.

– Это хорошо, что перестали?

– Это прекрасно. Их перестали ломать, их признали правыми. Уже благодаря этому климат в мире стал меняться, потому что непереученный левша несет свое видение мира. А сейчас их стало рождаться больше. Сегодня на планете каждый седьмой – левша, а раньше был каждый десятый.

Левши по-другому воспринимают информацию. Мы их сейчас не переучиваем, но все равно теряем их в школе, потому что левша не мыслит в логических цепочках, он мыслит в целостных таких схемах, ему надо сразу понимать всю рамку, для того чтобы потом потихоньку с ней разбираться. Если информацию дают фрагментами, правша ее удерживает, а левша нет. Им нужны зрительные модели, стрелочки, картинки.

– Какие еще есть смешные мелочи?

– Среди подростков стало много сов. И это не выученная «совиность», появившаяся из-за того, что они вынужденно стали совами – это более органичный для них физиологический ритм, и ночь для них – период наибольшей активности мозга. Сейчас рождается все больше детей с вечерней либо ночной активностью.

Получается, что время наибольшей их продуктивности мы сейчас отдаем соцсетям и комиксам, а учим их тогда, когда они еще фактически спят.

Возможно, поэтому они очень послушные в школе – просто они еще не проснулись. У нас в стране проводят эксперименты, когда старшеклассников учат по вечерам. И у детей результаты очень хорошие, правда, это тяжело для учителей. А старшеклассники с утра спят, к четырем идут в школу и до 11 вечера они как огурчики. Потом ложатся где-то в час и встают в 11-12.

– Но в принципе, современный мир без границ может им много чего предложить – например, торговать на бирже где-нибудь в Токио, где день как раз тогда, когда у нас ночь.

– Конечно! Сколько есть индусов, работающих в Америке программистами…

– А в чем причина этих изменений – левши, совы?

– Никто не может сказать, почему так. Мы можем просто зафиксировать этот факт, что их стало больше. Конечно, интересно понять причину, но моя позиция констатирующая: если это так, то давайте думать, как помочь этим детям стать счастливыми.

Ксения Кнорре Дмитриева