Что такое празднословие? Правильно ли мы понимаем это, казалось бы, хорошо знакомое и понятное слово? Можем ли чувствовать его в себе и умеем ли избегать? Над молитвой преподобного Ефрема Сирина продолжает размышлять протоиерей Игорь Прекуп.
«…Дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия» – эта четверица страстей в молитве прп. Ефрема Сирина отнюдь не случайна как в своем составе, так и в последовательности: начинается праздностью (ἀργία <аргиа>, от ἀργός <аргос> – пустой, бессмысленный) и замыкается празднословием (ἀργολογία <аргологиа>).
Ранее мы говорили, что дух праздности – это такое устроение человека, при котором он страшно тяготится чем-либо наполненным высоким смыслом, потому что «положение обязывает»; любыми обязанностями именно потому, что это «надо»; любым долгом, потому что это связывает, ограничивает возможности выбора; это состояние противоположное, враждебное «перемене ума»: покаянию. Дух праздности – это дух пустоты духовной, а стало быть, и душевной, потому что душа поистине полна лишь тогда, когда живет Духом Святым. Нередко лихорадочный поиск «духовной пищи» является ничем иным, как действием того же духа праздности, побуждающего одержимого им человека насыщаться суррогатами, производить их и вновь насыщаться, чтобы перебить духовный голод, обмануть душу, подменить ей пищу духовную на душевную (из сказанного отнюдь не следует, что душе не нужна собственно душевная пища).
Эта праздность пронизывает собой всего человека, в том числе и такое важное свойство как речь. Словесность – свойство человеческого ума; слово – явление мысли, а разумность – одна из существеннейших черт образа Божия в человеке. Поэтому, когда человек позволяет духу праздности овладеть своей речью, можно сказать, что он сдался ему весь: праздность, проявляющаяся в словах, указывает на порабощение их источника – разума этому духу.
Однако следует ли из вышесказанного, что всякая речь, не переполненная славословием Бога – празднословие? Вся, скажем так, светская словесность (границу светскости в литературе, кстати, провести весьма непросто) – празднословие? Вовсе нет. Наоборот!
Вдумаемся, в чем суть празднословия, в чем проявляется эта разновидность духа опустошения? В том, чтобы вслух любоваться красотой мира сего и возмущаться его уродством, чтобы вслух же радоваться о том, что несет на себе печать Творца (быть может, и не задумываясь непосредственно о Нем), и горевать, переживая диссонанс, которым вибрирует все творение Божие, пораженное грехом? Или, может, дух опустошения проявляется в том, чтобы улавливать пульс, ритм земной жизни, его колебания, музыку, если хотите, состояния всего живого вокруг, и выражать это всевозможными способами, в том числе речью: устной, письменной, в поэзии, прозе ли – неважно – в этом разве его проявление?.. Нет.
Разумеется, когда человек весь уходит в свои художественные переживания, замыкаясь на них, когда это становится для него культом – вот в самой этой замкнутости, напоминающей идолопоклонство, пожалуй, да, следует признать, что без духа празднословия не обошлось, но тут же следует «отделить мух от котлет»: проявилось это тлетворное влияние именно в склонности ограничивать свои переживания миром сим, в преувеличенном к ним внимании самим по себе, вне контекста истинной подоплеки всего происходящего и переживаемого, в склонности подменять истинную духовную пищу – суррогатами. Это порочное начало примешивается к любой земной деятельности, но становится ли она от этого никчемной, пустой? – Лишь в том случае, когда эта примесь становится доминирующей, определяющей сущность творчества.
Любовь к природе как таковой, попытки осмысления мятущихся чувств и выражения их, оттачивание мастерства письменной или устной речи – это все естественное, которое не отсекать надо, из-за тлетворной примеси, а фильтровать. Поэтому празднословие меньше всего проявляется в литературе нерелигиозных авторов, которые не претендуют на проникновение в пренебесные выси, но ограничивают свои интересы поиском смысла жизни на естественном уровне и… парадоксально, ведь находят его, «сами не чуя, как края ризы Его касаются» (вспомните-ка «На краю света» Н. Лескова), потому что, когда писатель всерьез задумывается о нравственных вопросах, он неизбежно приходит, пусть неосознанно, к выводу о существовании неких метафизических основ нравственности. Причем, что интересно, чем нерелигиозный автор менее склонен фантазировать об этих основах, чем кондовее он в своих концептуальных конструкциях, тем его интуитивные прозрения чище, без всякой оккультной пены. Для примера, можно почитать произведения непрошибаемого атеиста В. Сухомлинского: такое впечатление, что он намного ближе к Царству Небесному, чем многие новоиспеченные «православные писатели», которых, на первый взгляд, не упрекнешь в празднословии – всё о божественном, да с придыханием…
Празднословие – прерогатива тех, кто претендует на «высокий штиль», рассуждает на высокие темы. И секулярный автор празднословит, когда начинает рассуждать на темы, которым ни умом, ни сердцем не сочувствует, или как бы да, сочувствует, даже способен адекватно эмоционально реагировать и давать верные нравственные оценки событиям или чьим-то поступкам, но… сам не станет не только делать того, чем восхищается, но даже ближнего своего в этом не поддержит. Ибо «идеалы – это одно, а жизнь – другое». Такой человек, рассуждая о «высоких материях», о принципах, об идеалах, о героизме, о любви, наконец, о жертвенности – празднословит.
Тем более, празднословит тот, кто трындит не просто об идеалах, а об истинах вечных, о Боге, о святости, о добродетелях… и никакой связи с делами. А говорит, быть может, все правильно. Нет, конечно, нередко бывает, что человек, рассуждая на эти темы, несет полную околесицу; тут празднословие распознать много ума не надо… хотя, прошу прощения, надо признать, что нередко и неглупые люди покупаются на полную чушь болтуна, всего лишь нахватавшегося терминологии, а то и на ходу изобретающего наукообразные неологизмы. К сожалению, даже спустя 20 лет доступности литературы о вере и Церкви, многие люди не то, что с высшим образованием, но и «остепененные», проявляют самое дремучее невежество в области элементарных знаний о традиционной религии, если не своей, то своих предков.
Самое худшее, однако, если празднословие совершается грамотно: цитаты только из лиценз… ой, простите, из благословленных источников, голос приглушен, глаз увлажнен слезой, накал благочестия на грани перехода барьера, аналогичного звуковому: вот-вот, кажется, ба-бах!!!.. – и нет его рядом: переместился в райские кущи. Все слова сами по себе верные: что-то из Писания, что-то из Отцов, где-то афоризм от древних то ли греков, то ли римлян (да еще «на языке оригинала»!), а то и просто народную пословицу или поговорку ввернет – все само по себе безупречно… А вот в контексте того, по поводу чего ведется беседа, в контексте цели, преследуемой оратором, вся его конструкция из священных компонентов, прикрывающая или, еще хуже, оправдывающая какую-нибудь гадость, весь этот саркофаг трупа смердящего, украшенный священными фразами – все это фарисействующая ложь; причем ложь какая-то кощунственная именно в силу используемого священного «стройматериала».
Получается, чем выше тема, чем красивей, возвышенней, священней и, если можно так сказать, истинней высказывания по ней, при несоответствии слов состоянию души говорящего и преследуемым целям, тем омерзительней празднословие. Когда Священное Писание цитируют, чтобы оправдать собственное невежество и попустительство злу, когда сами по себе достойные житийные примеры и святоотеческие слова тычут в нос, тупо игнорируя их неприменимость в конкретной ситуации (неприменимость не вообще святоотеческих слов и дел, а именно этих конкретно), лишь бы апеллировать к неоспоримому авторитету (попробуй, скажи, что этот пример или высказывание неуместны в данном контексте; реакция предсказуема: да он Род… Церковь не любит, гад!!!) – это празднословие в своем наихудшем, извращенном, а потому кощунственном варианте.
«Праздное слово, – учит свт. Иоанн Златоуст, – есть слово, несообразное с делом, ложное, дышащее клеветой, а также, по изъяснению некоторых, и пустое слово, например, возбуждающее неприличный смех, срамное, бесстыдное, неблагопристойное». Если вдуматься, то и молитва может быть празднословием, ибо, как говорит прп. Ефрем Сирин, праздное слово – это «обещание веры, не исполненное на деле. Человек верует и исповедует Христа, но остается праздным, не делая того, что повелел Христос».
Молящийся Отцу о прощении грехов и ссылающийся на прощение своим «должникам», празднословит, если на самом деле не усиливается прощать «от сердца», если позволяет себе держать обиду и не борется со злопамятством, ну, или борется, но, как бы так сказать… без достаточного энтузиазма.
Празднословит он и делая вид, что желает, да будет воля Божия на земле так же, как и на небе. Именно, «делая вид», потому что его слова (не те, которые «правильные», а те, которые непроизвольно вырываются) и дела (опять же не те, которые «добрые», а повседневные, привычные, которыми человек как бы заявляет: да будет воля моя!) свидетельствуют о том, что воля Божия его мало волнует; если даже он ею интересуется, то лишь в плане того, как бы ее склонить к своей, а свою выдать за Божию.
При такой внутренней установке молитва Господня становится празднословием, аналогично возгласам «Боже!» и «Господи!», давно выродившимся в междометия.
Помню как-то 20 с лишним лет назад делился я со своим духовником, о. Владимиром Залипским, переживаниями: «Вот, – говорю, – бывает так, что излагаю я в школе воскресной тему. Вроде поначалу все нормально. А потом вдруг чувствую, что клинит. И не потому, что не подготовился или забыл что-то – нет, не в этом дело. Наоборот, пытаюсь говорить о том, что запланировал. Вот, только что все шло нормально: примеры вспоминались из Житий, из истории, а то и просто из жизни, сами всплывали в памяти высказывания святых Отцов, выдающихся богословов или философов, логично выстраивалась последовательность аргументации… Вдруг, бац! – клинит: еле соображаю, обосновывать тезис не получается, и вообще на душе как-то вязко… И, главное, я же понимаю, почему: не чувствую себя морально вправе говорить об этом, потому как совесть зазирает. Как быть?» – «А вы, что делаете в таких случаях?» – спросил батюшка. – «Выворачиваюсь и перехожу на другую тему, опускаю ту, которая не складывается. Но это как-то неправильно, я же должен об этом говорить…» – «Нет, ничего. Если сердце чувствует, что об этом сейчас говорить не надо, лучше, в самом деле, его послушаться. В другой раз об этом расскажете. Против совести не стоит…»
Вот это его «против совести не стоит», повторяемое от исповеди к исповеди по самым разным поводам, как-то хорошо отложилось у меня на душе. Не только потому, что он часто на это обращал внимание. В этом есть какая-то непередаваемая суть жизни во Христе. Покойный Солженицын как-то провозгласил: «Жить не по лжи!» Не будем вдаваться в дискуссии о том, насколько него самого получалось придерживаться этой линии, и не празднословие ли это в его устах тогда. В данном случае, неважно. Слова верные. Выстраданные. Как мы говорили выше, и молитва может стать кощунственным празднословием (молитва как процесс), когда она исходит от человека принципиально чуждого ее содержанию, но от этого она сама, ее слова не становятся пустыми.
Диавол – отец лжи (Ин. 8; 44). Говорят, «у каждого своя правда». Вряд ли можно сказать что-то более лживое. Нет, это истин много – больших, маленьких, относительных и абсолютных: в зависимости от их отношения к Единой Истине. А вот Правда одна. Истина – то, что есть – «естина». Но всё, кроме Того, Кто открылся Моисею с именем Сущий, относительно есть. Лишь Он есть в полном смысле слова, ибо в Нем – полнота бытия, все остальное существует относительно. Истин много. Отсутствие одного маленького, но существенного звена в цепи многих истин приводит к тому, что все они вместе составляют сплошную лукавую ложь.
Правда – то, что соответствует замыслу Божию, это само устроение мира, жизни, согласно благой Божией воле; все то, что направляет на правый, спасительный путь, хотя бы иной раз и через попущение зла. Грамотно составленный набор фактических истин может уводить от Правды, поэтому важно не запутаться в фактах, но установить ту истину, которая способствует торжеству Правды. Так вот празднословие – то, что вводит в заблуждение относительно пути Правды. Речь нам дана, чтобы мы могли сообщать ближним истину, способствующую торжеству Правды. Пустая речь та, которая сбивает с пути, хотя бы она и была переполнена сплошными истинами. Признания, которые запутывают слушателя, признания, которые не способствуют пониманию сути того, о чем идет речь – празднословие. К чему они, если формируют ложную картину, лишь порождая или усугубляя соблазн? К чему показания, которые неизбежно будут ложно интерпретированы и использованы в интересах злодея, а жертву выставят в превратном свете?
То же можно сказать и о религиозном просвещении: как мы говорим об Истине? С каким отношением формулируем «истину об Истине»? Что она для нас?
Авва Дорофей, размышляя о разных типах лжи, упоминает, в частности, о лжи самой жизнью. Между этим типом лжи и празднословием прочная (и порочная) связь: когда мы красиво рассуждаем о добродетели, но уклоняемся от ее пути – это празднословие, а поскольку своими правильными рассуждениями даем слушателям повод предполагать за нами соответствующую словам жизнь – это ложь жизнью.
То есть, празднословие – это не просто легкомысленная болтовня. Это и не ложь в прямом смысле. Это покров лжи, сплетенный из лукавства и лицемерия.
Крест – символ сокрушения отца лжи, символ победы над лукавым. Сама Истина распялась ради торжества Правды, ибо угодно было Богу «сначала принципом правды низложить диавола, поскольку тот является ее нарушителем, а затем уже и силою (низложить его) в день Воскресения и Будущего Суда. Ибо это наилучший порядок: чтобы правда предшествовала силе, и есть дело поистине божественного и благого владычества, а не тирании, где правда могла бы лишь следовать за силой» (свт. Григорий Палама).
«Да молчит всяка плоть человеча», – поется на Великом входе в Великую Субботу, – и да стоит со страхом и трепетом, и ничтоже земное в себе да помышляет…» Понятно, что не все могут посвятить жизнь целиком без остатка этому «молчанию». Не все к этому призваны. Однако то, к чему призваны в полноте лишь единицы, в меру сил каждого является всеобщим призванием. Способность вынырнуть из суеты, умолкнуть, замереть благоговейно, и продолжить мыслить и говорить с поправкой на полную свободу от «земных помышлений» – необходима каждому.
Опыт общения с человеком чуждым празднословию может оставить в душе глубокий след. Вспоминается один эпизод. Сидели мы как-то с друзьями, общались. Зашел разговор о вопросах духовного порядка. Заспорили. Они люди хоть не чуждые Церкви, но «с тараканами». Ну, а я себя этаким дезинфектором вообразил, стало быть… Градус дискуссии постепенно повышался. И вот, я в ходе спора, совершенно без всякой задней мысли, ввернул: «А вот отец Владимир»… И тут моих собеседников как подменили: весь азарт куда-то испарился, они чуть ли не на полуслове осеклись, лица их при воспоминании о покойном старце в миру, которого им тоже посчастливилось чуток знать, стали какими-то по-хорошему серьезными: «М-да, отец Владимир… ну, конечно, да… Что-то мы увлеклись». Такое чувство было, что все неожиданно для себя ясно вспомнили его лицо, скорее напоминавшее лик, и почувствовали себя детьми, которые забылись и расшалились в присутствии взрослого. Всё сразу стало таким мелким, а дух беседы увиделся таким несопоставимым с темой… Одного упоминания об о. Владимире нам оказалось достаточно, чтобы поймать себя на празднословии, ясно, отчетливо прочувствовав глупость и фальшь этого порока.