На днях какой-то прихожанин, лет пяти-шести, спросил меня после службы:
– Батюшка, в Церкви бывают приключения и подвиги?
И настолько серьезно был задан этот вопрос, что я, не задумываясь, ответил ему в тон:
– Ты глаголеши, юноша! Без подвигов и самой Церкви бы не было, да и без приключений тоже не проживешь.
Я вырос безрелигиозной среде, безразличной к небесной вертикали. Полагали, очевидно, что вера – «личное дело каждого», нечто вроде цвета носков или фасона галстука… Но к тридцати годам сознательной жизни – как будто бы спокойной и благополучной (помнится, я изумлялся полной безмятежности своего бытия по сравнению с двумя предшествующими поколениями) – мне стало ясно, что это вовсе не так. А вот как оно должно быть – об этом я понятия не имел и иметь не мог. Но неумолимо поворачивались стрелки часов истории, открывая мне время моих приключений и значение чужих подвигов.
* * *
В 1986 году Воздвижение Креста Господня (27 сентября) пришлось на субботу. В ту субботу я отправился в городок Сэйлем, на север от Бостона, намереваясь просить тамошнего священника, чтобы он меня крестил. Почему именно туда, именно к нему – сейчас уж и не помню: многое в те дни происходило как будто случайно. Священник принял меня очень приветливо, дал мне ворох брошюр о Православии, и велел позвонить «когда я буду окончательно готов». Я поздравил его с праздником; он сказал, что у них Воздвижение отмечалось две недели назад. Я простился и поехал назад.
По дороге я остановился на берегу и взялся читать полученную литературу. Осенние волны без устали бились о скалы у ног, ранние сумерки стали сгущаться над океаном, а я все сидел и перебирал листки. Что-то меня в них беспокоило. Что именно, и почему?
«Правоту христианства» я признавал, но чисто теоретически – так же, как, скажем, расстояние от Земли до Юпитера или структурные формулы органической химии. Меня изолировал от Христа характерный для наших дней вопрос: «А мне-то какое дело?» К тому времени, когда я объявился в Сэйлеме, вопрос этот должен был бы уйти прочь – но вот, оказывается, не ушел, а по-прежнему мучил меня, как глубокий абсцесс. В результате, подсознательно, а может статься и сознательно, я искал повода дать задний ход на пути в Церковь.
Я вспомнил про разницу календаря, про старый и новый стиль. Как так, у меня здесь будет праздник в один день, а в России – в другой? И если раньше, когда я покидал Россию, – как я думал, безвозвратно – я б и не задумался об этом, то год жизни в Америке и знакомство с русской эмиграцией – в Бостоне еще живы были те, кто уходил из Крыма с Врангелем – заронили мне в душу первые семена любви к моей покинутой родине. Пока это не выяснится, думал я, можно ли считать себя «окончательно готовым»?… Я помнил, что где-то в Розлиндэйле есть русская церковь: дай-ка, думаю, поеду туда, может быть там мне дадут консультацию по календарному вопросу?
Было уже совсем поздно, когда я добрался до Богоявленской церкви. Всенощная кончилась; когда я вошел, прихожане пели «Кресту Твоему поклоняемся, Владыко…» Я спросил священника; мне велели подождать (вероятно, еще продолжалась исповедь). Я стал справа у стены, и от нечего делать принялся разглядывать большую икону, метра полтора в высоту, с виду совершенно новую, освещенную пламенем догоравших свечей на двух подсвечниках.
Православный взгляд тотчас опознал бы на иконе русских мучеников и исповедников большевицкой эпохи – но у меня не было православного взгляда. И первое, что бросилось мне в глаза, была белоснежная церковь над головами стоящих людей; а сбоку, на особой картинке было показано, как эту церковь уничтожают. И сразу же на память пришли бабушкины рассказы о взорванном некогда храме Христа-Спасителя: в детстве я воспринимал их наряду с Иван-Царевичем или Золотым Петушком…. А дальше, на других боковых картинках, обнаружилась галерея знакомых сюжетов, словно сошедших со страниц «Архипелага ГУЛаг» – всех тех, что занимали мое сознание последние годы и привели меня к бегству из СССР.
Впереди, перед незнакомой мне тогда толпой – епископов, священников, монахов, мирян, женщин, детей – стоял Царь. Узнал я его, конечно, сразу, но сначала не обратил внимания, не смотрел на него. А он смотрел на меня. Смотрел спокойным, грустным взглядом, ничего не втолковывая, не навязывая. Я досконально знал, что произошло с ним, с его женой, сыном и дочерьми летней ночью восемнадцатого года, но никогда в жизни об этом не задумывался, не беспокоился. А тут вдруг, под его взглядом, впервые ощутил, что мне до него есть дело.
Так я и разглядывал икону, сперва рассеянно, потом все более сосредоточенно, минут пять, а может быть и десять, и ощущение мое крепло. В ушах стояла неповторимая мелодия «Кресту Твоему…», и крест – композиционный центр всей иконы, прежде не замеченный мной – все сильнее привлекал к себе внимание. Когда же из алтаря вышел священник, к моему собственному удивлению оказалось, что все мои хитрые «календарные вопросы» куда-то улетучились: я представился и спросил, когда меня могут крестить.
На мое оглашение – т.е. подготовку ко крещению – ушло почти четыре месяца. Крестили меня зимой, в канун Богоявления. Громоздкую купель, похожую на комод с ручками – сколько раз с тех пор я ее помогал носить из сарая в храм и обратно – установили в нескольких метрах от иконы, и опускаясь в воду я мог видеть крест, взорванный храм, глаза Царя и наклоненную голову Цесаревича.
* * *
В Россию я возвратился в сентябре 2000 года. Позади были годы работы, от ведущего инженера-программиста в математическом отделе до грузчика на перевалочной базе, преподавание доброго десятка различных дисциплин и заочная учеба в русской православной Семинарии. Было знакомство с Православием, русским и в то же время всемирным, в лице его смиренных, но ярких светил: лично – как с крестившим меня протоиереем Романом Лукьяновым (+2007), с нашим бостонским викарием епископом Митрофаном (Зноско, +2002), с иконописцем и художником архимандритом Киприаном (Пыжовым, +2001), с хранителем Монреальской мироточивой иконы мучеником Хозе Муньосом (+1997), – и косвенно, как со святителем Иоанном (Максимовичем, +1966, причислен к лику святых в 1994 г.), митрополитом Филаретом (Вознесенским, +1985), иеромонахом Серафимом (Роузом, +1982) – через ближайших друзей и последователей, через плоды их трудов и молитв.
…В разное время, в разных районах США, мне пришлось познакомиться с тремя священниками. Разного возраста, разного происхождения, разного темперамента, разных «юрисдикций», между собой они имели мало общего. Однако к своему удивлению я заметил, что когда речь заходила о чем-то очень важном, когда они говорили – пусть даже на разных языках – о Боге, о Церкви, о человеческой душе, между всеми тремя словно возникало некое родство: они становились похожи друг на друга, словно родные братья. Что за странность? Загадка разрешилась очень просто и вполне закономерно: все трое, на том или ином этапе своей жизни, были знакомы с владыкой Андреем (Рымаренко, +1978), архиепископом Роклэндским, который некогда, будучи еще молодым священником, проводил в последний земной путь преп. Нектария Оптинского, и чей дух он пронес по залитым кровью и слезами дорогам Второй Мировой войны и послевоенного беженства.
Позади был и горестный распад семьи – изгнание с полицией из собственного дома, расставание с женой и детьми, – и распад коммунизма в России, и распад самой России, и даже в известной мере распад Америки. Если в первый же вечер по прибытии в Бостон наш тамошний приятель вразумил нас со знанием дела: «Учтите, в целом это честная страна», – то пятнадцать лет спустя, в эпоху Клинтона, такое мог сказать лишь комик да умалишенный… На Пасху 99-го года началась агрессия против Сербии, которая расставила все точки над «i». В те дни мне как раз пришлось ехать в командировку, и я помню то чувство едкого стыда, с которым я предъявлял в аэропортах американский паспорт.
Я написал в консульство, восстановил русское гражданство (точнее, получил его впервые: я был когда-то гражданином СССР), отдал домашнее барахло в «Армию Спасения», купил билет и два чемодана, сел в самолет – и вот я уже стою в тени храма Христа-Спасителя, высоко задрав голову, смотрю на золотые купола в осенней синеве, слушаю пение колоколов и, вспоминая бабушку, повторяю вполголоса слова Псалмопевца: «Благ еси Ты, Господи, и благостию Твоею научи мя оправданием Твоим».
Я не планировал оставаться в столице: слишком тяжек был груз прожитых здесь некогда лет. Сегодня я гораздо спокойнее смотрю на Москву, а тогда, помню, с каким облегчением уехал я после двух недель в провинциальное Иваново. Там я поселился в Свято-Введенском монастыре, сначала в качестве гостя, потом послушника, через год – монаха и диакона, и еще через полтора года – священника.
Мой отец, С.П. Маркиш, некогда выдающийся русский переводчик и литератор, трагическая жертва советской эпохи, жил за границей и не был в России тридцать лет. Последние годы мы были с ним в очень теплых отношениях. Я спрашивал его многократно, почему он не хочет навестить родину, но никогда не получал ответа по существу. Один раз только он бросил мне резко: «Как ты не понимаешь, я же обещал!» – «Кому??» – изумился я. – «Самому себе!» – и на этом вопрос был закрыт.
Однако он живо интересовался, даже волновался, стану ли я священником. Вероятно, это сломало бы какие-то жуткие преграды в его душе, он приехал бы на мое рукоположение, и всё переменилось бы в его жизни… Но он умер в Женеве при странных обстоятельствах в начале декабря 2003 года, видимо, в тот самый день, когда наш архиерей принял решение возвести меня в сан священника.
Как ни странно, первое время в монастыре было для меня поистине самым монашеским. Позже, став священником, я начал быстро врастать в окружающую жизнь – монастыря, епархии, города, всей нашей обновленной страны. Сегодня, бывает, за день я встречаю больше людей, участвую в большем количестве дел, чем прежде за полгода… А тогда ни я никого не знал, ни меня никто не знал, существовали для меня только келья, храм и работа – компьютер. С ним я начал дружить еще в юности, когда поступил учиться в МИИТ, и с благодарностью сохраняю эту дружбу до нынешнего дня. Именно компьютер, в конце 80-ых годов, через нарождавшийся тогда Интернет, ввел меня в русло православной культуры.
* * *
…Что же такое православная культура? Сегодня, наверное, многим ясней, что не относится к православной культуре, вопреки всем потугам газетчиков и телеведущих: меланж из «народных обычаев», суеверий, предрассудков и побасенок, столь же бескультурных, сколь и неправославных, бессвязных обрывков церковного календаря и бесчисленных указаний, как, чем, и в какой последовательности набить себе пузо…
Православная культура – это культура Креста. Крест – это жертва любви, это подвиг. Православная культура – культура подвига. Без подвига нет христианства, нет и православной культуры.
Фото Анны Ольшанской
Новые Российские мученики, принявшие в ХХ веке подвиг веры, за границей были причислены к лику святых в 1981 году, незадолго до моего приезда в Бостон (а в России – в 2000 г., за месяц до моего возвращения). Неслучайно моя «христианская молодость» прошла под знаком этого подвига: Православие – дело вовсе не «личное», а самое общественное, вера не «во что-то», а «в Кого-то», в Того, кто из любви к нам отдал Себя на смерть, и христианская вера – это подвиг ответной любви. Православная культура – это арена деятельной любви к людям.
Отчасти поэтому, а отчасти под воздействием технических средств Интернета, моя работа на информационной ниве с самого начала носила дискуссионный, «интерактивный» характер. Всевозможные форумы, «круглые столы», Интернет-семинары и конференции, диспуты и обсуждения с полным основанием представляются мне магистральным направлением в публицистике и журналистике. Памятен обмен мнениями между участниками одной дискуссии, которые отвечали на вопрос о том, что каждый их них хочет от своих собеседников. Один написал:
– Мы просим православных не беспокоить нас острыми вопросами церковного, нравственного и общественного характера, которые нас разделяют. Зачем это нужно? Это так неприятно…
Православный же, независимо и одновременно с ним, откликнулся приблизительно так:
– Мы просим наших оппонентов как можно чаще обращаться к нам с острыми вопросами, которые нас разделяют. Душа человека ищет Христа, требует истины, и мы обязаны помогать друг другу в поиске.
Что причиняет сегодня человеку, на Руси и повсюду, наихудшие страдания? Не голод и не телесные болезни. Хуже всего мы страдаем от неведения Христа, от невежества, глубокого и закоренелого, от неспособности отбросить заблуждения и ложь, найти или получить ответ на сотни жизненно важных вопросов. Отсюда равнодушие, уныние, тупое бесчувствие, тупая злоба и тупое упрямство; отсюда распад семьи, общества, нации, утрата сопротивления к чуждым, враждебным воздействиям; отсюда алкоголизм, разврат, магия, преступность, азартные игры, наркотики, гибель… Человек ждет помощи от Бога, Бог посылает помощь через людей.
Аналитическое обозрение «Радонеж» почти с первых выпусков стало публиковать мои работы и продолжает регулярно печатать их до сего дня; расходятся они и по многим другим изданиям – как журналы «Фома» и «Русский Дом» в Москве, «Одигитрия» на Украине, «Orthodox Life» в США, – и по Интернету. А после возвращения на родину меня пригласили на радио «Радонеж», программы которого через эфир и тот же Интернет достигают самых отдаленных уголков планеты. И здесь мой любимый жанр – открытый разговор. Уже несколько лет я веду страницу Ивановского Свято-Введенского монастыря в Интернете: главный, постоянно обновляемый раздел – «Вопросы и ответы». Подготовил к печати несколько книг: основное содержание – беседы со священником. Последнее время пришлось подключиться и к местному радиовещанию: название программы – «Неспешные разговоры»…
Если мы верно определили православную культуру, то публицистика должна нас вести вглубь гражданского общества, от обсуждения вопросов и задач к их решению. И действительно, я оказался в правлении двух общественных групп: Комитета Защиты семьи, детства и нравственности «Колыбель» и Христианской Ассоциации молодежи и семьи. Их цели вполне определяются названиями; подробности каждый может найти в Интернете, а я только добавлю, что за последние годы частота абортов в Ивановской области снизилась почти вдвое.
Особенно существенным, и важным лично для меня, было участие в работе Всемирного Русского Народного Собора. Собор – постоянно действующую общественную организацию – можно назвать голосом совести русского народа; но совесть наша требует внешнего стимула и направления. Таким стимулом стала принятая весной 2006 года Декларация о правах и достоинстве человека, в которой тема «прав человека» впервые поставлена с головы на ноги: ценность личности абсолютна и неизменна, права относительны и переменчивы. Разработка этого документа в Рабочей группе под руководством Митрополита Кирилла (Гундяева) послужила мне бесценным опытом.
…Но может ли священник отделить православную культуру от своего основного и повседневного дела – от самой Церкви, от святых Таинств Евхаристии и покаяния, от проповеди с амвона, от бесед с верующими? – Ведь именно на исповеди привычный диалог становится напряженной общей молитвой, и к нам двоим невидимо, но явственно присоединяется Христос, дающий исцеление страдающей душе.
* * *
Как-то у нас в монастыре была служба в честь архиепископа Августина (Беляева) погибшего за Христа в 1937 году: одно время он занимал архиерейскую кафедру в Иванове. Иконы его у нас еще не было, и на аналой положили общую икону Российских Новомучеников ХХ века. Когда я подошел к аналою для поклона, оказалось, что это репродукция с нашей бостонской иконы: я заметил знакомый крест, спокойный взгляд печальных глаз, высокий белый храм и наклоненную детскую голову.
Наша Земля – шар; православная культура, как земная поверхность, не знает границ.
Читайте также: