Пушкин умер 10-го февраля. Грибоедова убили 11-го. Того же месяца. Два Александра Сергеевича. Два великих русских поэта. Два дня скорби.
10-го февраля газеты и телевидение сообщили о панихиде по Пушкину в храме образа Спаса Нерукотворного. В том самом храме, где отпевали поэта. На этой панихиде я был. Храм полностью заполнен молящимися. Служили три священника. Это была удивительная служба. Блестело золото иконных окладов. Белый кадильный дым поднимался к куполу, пробиваясь сквозь золотые струи солнечного света. От этого изобилия света и печаль, собравшая в церкви людей, стала светлой. И казалось, что не было нужды петь «Вечную память!» Память об убиенном рабе Божиим Александре и так жива. И никто не посмеет усомниться в том, что она будет жить вечно, и вечна будет любовь народа к Пушкину и его поэзии.
Выходя из церкви, я увидел две иконы, висевшие рядом: Святого благоверного великого князя Александра Невского и великомученицы Татьяны. Символичное соседство.
«Солнце русской поэзии», назван был в честь «Солнца земли Русской». И столько яркого, редкого для Петербурга, солнца в этот день!
А Татьяна — Пушкинская Татьяна — литературный персонаж, ставшая «живее всех живых» и
символом женской читоты и верности, несомненно присутствовала в храме. И ее небесная покровительница молилась вместе со всеми о упокоении в недрах Авраамовых того, кто сотворил Татьяну Ларину.
Потом состоялся традиционный митинг во дворе дома, в котором он жил и умер. В церкви пели «Со святыми упокой»! На митинге звучала Аве Мария да еще про соловушку спел тонкий голосок. Помянули по-светски, как повелось у культурных советских людей. Аве Мария у культурных людей никак не ассоциируется с Божией Матерью и молитвой. Красивая музыка — и только. Да и благородная латынь не терзает культурного уха.
После панихиды я ощущал неловкость, присутствуя на этом собрании. Главное-то произошло… И уже нельзя опускать планку. Нельзя понижать градус. Итак морозец изрядный. А тут вместо молитв — речи. Так сказать, митинг: полюбившееся у нас в последние месяцы времяпровождение.
Стали на митинге стихи Пушкина читать. Народная артистка Крючкова читала. Заслуженный артист Емельянов читал. Глава счетной палаты господин Степашин даже поперед артистов сподобился прочесть. Поэт Кушнер не столько о Пушкине говорил, сколько о собратьях по цеху. Прозаик Попов был краток: «Мороз и солнце. День чудесный!» Продекламировал — и встал в строй. Молодец Попов! Кратость — известно чья сестра.
Я смотрел на выступавших и слушавших. Все уважаемые, хорошие люди. И несомненно любят Пушкина. Иначе не пришли бы в такой мороз почтить его память. Вот они выражают ее. И не говорят заезженных штампованных фраз. И в любви не клянутся, и убийцу не проклинают. Все прилично, сдержанно, без надрыва. Просто читают его стихи.
Все правильно, все хорошо устроили. Помнит народ солнце своей поэзии. Ценит то, что он сотворил немыслимое — стал другом для всех. Он всем понятен. Пушкин создал удивительный мир. Явь всегда удручает. В жизни столько горя и несправедливости. Преображенная Пушкинским гением, простая жизнь становится загадочной, интересной, исполненной тайны и глубокого смысла. Он и в деревенском быту, и в грандиозных исторических событиях сумел приблизиться к разгадке тайны нашего бытия. Созданный им мир стал для многих реальностью. Не виртуальной, а истинной. Во многих произведениях Пушкин сумел почувствовать и передать не то, что кажется человеку, пытающемуся проникнуть в суть явлений, а то, что мыслит о нас и о наших деяниях наш Создатель.
Я слушал слова Пушкинских стихов, но почему-то в моем смутившемся сердце звучали другие слова: «Со духи праведных скончавшихся душу раба Твоего, Спасе, упокой!» Упокой Господи душу его! Он так беспокойно жил…
Выступавшие сгрудились вокруг памятника. Получилась эдакая эстрада без помоста. Остальной народ разместился немного отступя изрядной толпой и, через небольшие интервалы, по всему пространству двора кучками. Многие ходили кругами: очевидно, для сугреву да и так — посмотреть: нет ли кого из друзей? Увидев знакомое лицо, раскланивались, подходили поприветствоваться да переброситься словцом-другим.
Были в толпе помимо начальства и культурных людей и чудаки. Стоял человек в шинели Николаевской эпохи. Нарезал круги господин в легком фраке с нафабренными тонкими усами, загнутыми, как у Сальватора Дали.
В конце митинга появился вице-губернатор. Номенклатуная публика бросилась свидетельствовать ему почтение. Затем, нарушая установившееся на час единение народа с начальством, литераторами и музейными работниками, небольшая толпа званных устремилась куда-то в теплые недра. Народу, оставшемуся на морозе, объявили, что через час откроется отреставрированный музей.
Ждать открытия я не стал, а побрел домой. Навстречу мне шли пожилые люди, спешившие возложить цветы к памятнику любимого поэта.
На площади Искусств я остановился возле другого — Аникушинского памятника.
Народ любит этот бронзовый образ, хотя пушкинисты и утверждают, что в такой вдохновенной позе тридцатилетнего Пушкина никто не видел. А пребывал он в последние годы жизни по большей части в той печальной статуарности, в которой он предстоит московскому люду на Тверской-Ямской.
Подходя к площади Островского, я услыхал знакомые звуки — человеческий голос, усиленный мегафоном. Неужто и у Пушкинского театра бунтуют?! (Правда, теперь театру вернули прежнее, дореволюционное имя «Александринский», но народ его все равно называет Пушкинским). Ну и я позволю себе эту простительную неточность в день памяти Пушкина. Оказалось, что это жэковский начальник дает указания таджикским хлопцам, сбрасывающим с крыши снег. У Пушкинского театра не митинговали ни в честь Пушкина, ни против Путина.
На следующий день ни радио, ни телевидение о панихиде по другому великому русскому поэту Грибоедову не объявляли.
Все утро говорили об эпидемии детских самоубийств, о пятистах европейцах замерзших насмерть в некогда теплых странах, об очередном затопленном судне у берегов Японии и трех убитых боевиках в Дагестане. Грибоедову в новостных блоках не нашлось места.
Живу я недалеко от его памятника. Сидит мудрый Александр Сергеевич спиной к Театру Юного Зрителя и лицом к Гороховой улице, обезображенной недавно выстроенным зданием.
Построено богато: со сверкающей отполированной облицовкой. Слава Богу, здания Адмиралтейства не перекрыло.
Сидит А.С.Грибоедов грустный. Да и есть отчего. Конечно, понятно: Пушкин — это наше все! Но хоть немного можно было и другому Александру Сергеевичу оставить. Хоть бы гвоздичку под памятник от литераторов, поминавших его тезку накануне. Ни панихиды, ни цветов, ни речей… А ведь прекрасный был поэт! И композитор неплохой. И дипломат искусный. Да еще и голову сложил при исполнении служебных обязанностей. Может в МИДе его и помянули. Да вот беда — СМИ об этом ни гу-гу. Они только о катастрофах с удовольствием сообщают. А разве это не катастрофа! Убийство двух великих поэтов! И разве не символично, что они едины и духом, и датами смерти…
Но поминают нынче Грибоедова, не вспоминая о нем: площадку перед его памятником либералы облюбовали для политических протестных митингов. С чего бы?
Может, оттого, что отсидел он маленько по делу декабристов…
Вокруг памятника Пушкину политические митинги в Петербурге не устраивают. Зато в Москве площадь рядом с Пушкиным приглядели известные любители изящной элоквенции: — соколы Жириновского и голуби Явлинского. И что за фантазия такая?!
Сдались им русские поэты.
Одними из последних слов умиравшего Пушкина была просьба не мстить за него. Друзья исполнили эту просьбу, а вот поэт Багрицкий когда-то написал, что «мстил за Пушкина на Перекопе».
Кому? Белым воинам, сражавшимся с интернационалом за историческую Россию, олицетворением которой был Пушкин… Здорово потом Бела Кун с Землячкой отомстили им уже за Перекопом. Землячка лично расстреливала из пулеметов, переставших сопротивляться офицеров. А ведь им обещали сохранить жизни… Вот он плод революции — подарок от тех, кто обещал народу счастье, благоденствие и свободу.
И снова закипели митинговые страсти по всей Руси великой. И мороз не охлаждает горящих местью сердец. Мстят, мстят друг другу мои соотечественники. И находят за что отомстить. И месяц подходящий выбрали. Не дай Бог повторится февраль семнадцатого. Бесы ведь нового ничего не придумывают. Ходят по кругу, повторяя содеянное. А как нынешние ораторы с поэтами похожи на тех, что сокрушили Россию в том памятном феврале.
Богат февраль на скорбные даты.
Прогулялся я от памятника Пушкина к памятнику Грибоедова и невольно вспомнил поэта — мстителя Багрицкого. А за кого мстят нынешние багрицкие? Ничему не научил наш народ двадцатый век. Ничего не помним. Забыли, что всякая революция начинается с благородных призывов, с борьбы с казнокрадами и узурпаторами. И всякий раз заканчивается хаосом и кровью. Так было всегда и у нас, и во Франции, и по всей Европе. Мало кто помнит афористическое суждение Бисмарка: «Революцию замышляют гении, исполняют фанатики, а плоды пожинают подонки!» Вряд ли нынешних затейников можно назвать гениями…
Я смотрю на печальное бронзовое лицо поэта Грибоедова и, кажется начинаю понимать причину его скорби…
А вдруг кто-то из наших бывших соотечественников, перебравшихся в Землю Обетованную, задумал отомстить за него персам? Ну, Иран, ужо держись!
Александр Богатырев