Безусловно, душевное приготовление предполагает и обуздание чувств, борьбу со страстьми и похотьми, среди которых одни лишь по точке опоры – телесные, а действуют все же в душе, а другие – душевные в чистом виде, если так уместно говорить о порочной страсти. Однако обуздание чувств, истребление страстей – это практическое приложение размышлений, их плод. Плод покаяния, потому что размышления в посту – осмысление и переосмысление своей жизни, причем не только дел, не только сказанного и подуманного, но и мотивов, по которым что-то в нас или с нами происходит.
Поскольку многодневные посты предваряют конкретные праздники, то и размышления наши тоже, по идее, должны быть ориентированы в том же направлении. Рождественская тема неисчерпаема для размышлений. Не для благочестивых фантазий, а именно для размышлений. В чем разница? И где, по каким признакам проводить разделительную черту? Да и возможно ли? Ведь размышление и фантазирование обычно переплетаются. Верно, и все же разница есть.
Слово φαντασία <фантасия> переводится как «воображение», причем имеется в виду воображение нереального. Не то, чтобы неосуществимого, но не существующего и не существовавшего пока в реальности, или если даже существовавшего, то представляемого на основании не собственного опыта, а опираясь на свое прочтение чужого опыта: воображаемого, желаемого, а быть может, даже и не желаемого, но представляемого на основании пусть даже достоверной информации; фантазируемое – конструкт нашего воображения, а не то самое явление или предмет, о котором речь (при этом не стоит недооценивать реальность воображаемого в том смысле, что это, в отличие от реальности объективной – реальность конструируемая, иной раз, впрочем, влияющая на наше душевное и физическое состояние сильней, чем объективная).
Поэтому святые подвижники не рекомендуют во время молитвы представлять себе какие-либо образы, ибо даже воображение реально существующего – все равно фантазия об истине, а не ее созерцание. Фантазируя, можно многое верно угадать, но это будет или совпадением, или гениальной догадкой, тоже, возможно, связанной с размышлением на тему, но все же сама фантазия – это в первую очередь плод воображения. Чем глубже ум и тоньше интуиция, тем творческая фантазия может верней «угадать» реальность, однако, отправная точка – опыт и знания, приобретенные ранее (хоть унаследованные, хоть добытые лично), а не само явление или предмет о которых думает человек. Фантазирование может быть связано с размышлением на тему воображаемого, но основа такого размышления – некая посылка «от известного к неизвестному», основанная не на изучении неизвестного, а на знании из уже знакомой сферы бытия.
Шаблон имеющегося знания или опыта прилагается к неведомому (ситуации, личности, народу или к области духовного мира), и это неведомое смело истолковывается по логике известного. На этом строится мифология всех времен и народов: исходя не из глубокого изучении предмета или явления, а из собственных выводов, основанных на представлениях, сформированных ранее (тоже, кстати, большой вопрос, насколько разумно и последовательно), человек, таким образом, не размышляет, а именно фантазирует (отсюда и конспирология как разновидность мифотворчества, что отнюдь не исключает существования кланов и организаций, претендующих на мировое господство, влияющих на политические и экономические процессы в мире и целенаправленно формирующих определенные стереотипы сознания).
Иное дело – размышления в процессе изучения темы и как ее последующее теоретическое осмысление. В обыденном сознании слово «теория» зачастую ассоциируется с представлением о фантазировании. Дескать, ученые фантазируют на какие-то темы, а потом пытаются убедить всех в своей правоте опытами на собачках. Иной раз, следует признать, так оно и случается. Что ж поделать, ученые бывают разные, и далеко не все являют образец элементарной честности и научной добросовестности. Но вряд ли по ним имеет смысл судить о сущности тех или иных процессов и явлений в науке. В том числе и о понятии теории. Разумеется, гипотеза играет существенную роль в научном поиске, однако, не всякая фантазия заслуживает наименования гипотезы, но лишь та, которая имеет достаточную научную базу. Дальше гипотезу еще нужно доказать. И только не опровергнутая гипотеза обретает статус теории (кстати, именно по этой причине эволюционная мифологема не имеет права называться теорией, ибо опровергалась неоднократно).
Если вдуматься в происхождение слова «теория», мы не находим ни малейшего основания для легкомысленного отношения к этому философскому понятию. Греческое слово θεωρία <феория> переводится как наблюдение, исследование, рассмотрение, созерцание (т.е. в качестве объекта исследования подразумевается некая независимо от нас существующая реальность).
Размышления на религиозную тему тоже могут быть, по большому счету, фантазиями, если религия ложная (не говоря уже о том, что фантазии в рамках истинной религии порождают ереси). Впрочем, если за основу берется некое основополагающее учение в целом (а не какая-то часть, как в случае ереси), определяющее известные рамки творческому процессу и полету фантазии, в этом случае мы, скорее, имеем дело с размышлениями. Пока размышления сводятся к анализу религиозного учения и к формам его применения в повседневной реальности, это именно размышления, даже если учение – ложное. Критерий истинности и ложности – соответствие Божественному Откровению. Оставим за скобками рассуждения о том, что якобы все – относительно, потому что каждый свою религию считает истинной. Любое религиозное сознание, в самом деле, исходит из веры и доверия авторитетным в своей религии источникам. Из этого, однако, не следует, что все религии равноценны, все частично правы и частично заблуждаются. Это настолько же ложное утверждение, насколько устойчиво- модное.
Причем, с христианской точки зрения, не просто ошибочное, а ложное в соотнесении со словами Христа об «отце лжи» (Ин. 8; 44), т.е. погибельное. Божественное Откровение, сохраняемое в формах Священного Писания и Священного Предания – это спасительный дар, отношение к которому – выражение нашего отношения к его Подателю. Но дар этот предназначен для приумножения, а не музейного хранения. То, как мы пускаем в оборот этот дар, определяет наше предстояние Богу: кто мы Ему – лукавые рабы (это еще хорошо, если только зарываем вверенный нам талант в землю, а то ведь и просадить можем) или благоразумные (Мф. 25; 14–30)? Пустить дар в оборот, значит, развивать и осуществлять его в течение всей жизни. Применительно к Божественному Откровению – это жизнь по заповедям… Казалось бы, до чего же просто!
Просто? А вы вдумайтесь в эти слова: жизнь – т.е. не всего лишь течение времени, смена событий, функционирование всей нашей психосоматики и т.п., а жизнь как непрестанный моральный выбор, начиная с помыслов (принять-отвергнуть) и заканчивая укоренением в добродетели или пороке тем или иным устоявшимся образом мыслей и поведения. Так вот жизнь – по заповедям. Не по какой-то там индивидуально пошитой авторской программе, а по Христовым заповедям, т.е. на всю жизнь впрячься в Его ярмо, которое, важно отметить, каждому по шее, что и означают в прямом смысле слова о благом иге (Мф. 11; 30).
Я, собственно, вот к чему веду: чтобы заповеди исполнять, их надо не просто знать, а понимать (интуитивная праведность – это прекрасно, только не стоит забывать совет Апостола быть на злое младенцами, а на доброе, по уму – зрелыми людьми (1 Кор. 14; 20), чтобы в итоге не путать прекрасную в своей непосредственности естественную нравственность со сформированной на ее почве в соработничестве с Богом христианской добродетелью). Чтобы заповеди понимать, о них надо размышлять. Но размышлять (а не фантазировать) можно лишь на основе того, что Бог нам открыл, в том числе и через свв. Отцов, чей опыт богопознания путем заповедей – неисчерпаемый источник для изучения и размышления.
Именно так: познание Бога путем заповедей. Живя по заповедям, вернее, стараясь по ним жить, мы познаем Бога и себя, ибо только в последовательной жизни по Евангелию познаешь и немощь свою, и силу Божию в этой немощи проявляющуюся (2 Кор. 12; 9).
«…Он стал Сыном Человеческим для того, чтобы человек сделался сыном Божиим», – сказал св. Ириней Лионский. Эту мысль чуть позже и несколько иначе повторил св. Афанасий Великий, сказав, что «Оно (Слово – И.П.) вочеловечилось, чтобы мы обожились».
Это не «всего лишь красивые слова», но исповедание Сына Божия, пришедшего во плоти спасти мир. Бог рождается и мир Его не принимает: ясли (кормушка для скота) – вместо колыбели, скоты – Его ближайшее (после родной Матери и названного отца) общество. Это реальность, но не только реальность конкретного момента истории человечества. Не только две тысячи лет грядущему в этот мир Спасителю не нашлось места среди людей, не только тогда максимум, что нашлось для Него – это пещера, служившая загоном для скота. По сути то же самое продолжается по сей день.
Это утверждение кому-то может показаться натянутым. Вам укажут на распространенность христианства, на массовое крещение, на восстановленные, а также на строящиеся храмы и монастыри, на участие духовенства в жизни общества, например, в социальной и образовательной сферах, и на открытую религиозность сильных мира сего.
Подобные аргументы – все равно, что «алгеброй гармонию поверять». Количественно-пространственное распространение религиозности – не аргумент, если ущербно или вовсе отсутствует ее развитие вглубь, если в нашей жизни не воплощается Евангелие, если человек упускает из своего поля зрения цель, ради которой вочеловечилось Слово.
«Иоанн Богослов говорит: „Сего ради явися Сын Божий, да разрушит дела диаволя“ (1 Ин. 3; 8). Дела же диавола, – учит прп. Симеон Новый Богослов, – суть всякий грех – зависть, ложь, лукавство, ненависть, вражда, злопамятство, клевета, гнев, ярость, гордость, тщеславие, немилосердие, лихоимство, хищение, неправда, похоть злая, спорливость, бранчивость, задорность, пересмешки, клятьбы, богозабвение, бесчеловечие и всякое другое зло. Итак, тем, кои именуются христианами и делают такие дела диавола, что пользы от того, что они именуются христианами, когда явление Сына Божия не разрушило в них этих дел диавольских? Если кто скажет, что некоторые из таковых изъясняют Божественные Писания, богословствуют, проповедуют православные догматы, да ведает, что не в этом состоит дело Христово. Иоанн Богослов не говорит: „Сего ради явися Сын Божий“, да богословствуют и да православствуют некоторые, но „да разрушит дела диаволя“» (выделено нами. – И.П.).
Вот и все… Как просто и как, одновременно, обличительно для всех нас! Какие неудобные слова… Получается, что, если мы аккуратно ходим в храм, исповедуемся-причащаемся, молимся-постимся и далее по списку, но при этом позволяем себе (не просто срываемся-спохватываемся-каемся- исправляемся-спотыкаемся-падаем-встаем-идем-дальше-смотрим-под-ноги, а именно позволяем себе) нечто из вышеперечисленного, то обессмысливаем (как минимум, в отношении себя, если никому не служим соблазном) явление в мир Сына Божия?
Ой, как неудобно!.. Получается, мы на празднике родившегося Богомладенца – чужие? Те самые, «не в брачных одеждах» (Мф. 22; 11–13), которых за руки да за ноги – и во тьму внешнюю? Ну, да. Впрочем, пока еще есть время подготовиться. Для того и пост.
Пост – время покаяния, время размышления о своих грехах – обо всем, что отчуждает нас от Бога. «Дела диаволя», которые перечисляет прп. Симеон Новый Богослов – не предмет созерцания, нет, наш внутренний взор должен быть устремлен на Христа, грядущего родиться, но вышеперечисленные пороки должны быть предметом нашей скорби и кропотливого труда именно в свете приближающегося праздника явления Воплотившегося Слова. Сами по себе эти грехи могут показаться незначительными, чему способствует их распространенность. Но в свете Христовой истины, в свете самого чуда Рождества все видится иначе, и, казалось бы, приевшаяся, словно уже и безобидная бытовуха осознается как «дела диаволя», которые разрушить явился в мир Сын Божий, а мы Ему препятствуем, потому что дела эти в нас делаются, в наших сердцах, а Он туда не вламывается, Он стоит у дверей и стучит, и ждет, когда мы отворим, чтобы Ему вечерять с нами (Откр. 3; 20).