Последние месяцы как-то очень богаты на горячие обсуждения, вернее, к сожалению, не на обсуждения, а на яростные перепалки по горячим вопросам. Такое чувство, что через православное сообщество очередной раз проходит линия фронта. И струится она по, казалось бы, совсем не богословским темам. Ну, что, в самом деле, такого интересного для православного христианина в медиа-проекте «Украинский вопрос на европейский совет» или в детективном реалити-шоу «Роковые яйца голубого лобби»? — Ничего… казалось бы. А что народная мудрость рекомендует делать, когда кажется? Вот и мы, помолясь да перекрестясь, попробуем всмотреться в проблему и разобраться в ней.
Если православные переживают на какие то, пусть, на первый взгляд, совершенно посторонние для веры темы, да так горячо, что невольно вспоминаешь «В предчувствии гражданской войны» Дали, то напрашиваются, как минимум, два вывода: или мы настолько утратили интерес к «единому на потребу», или вопросы, по которым обнаруживается жесткое взаимонеприятие, не такие уж и чуждые нам именно как христианам. На самом деле вариантов может быть больше. Например, такой синтез: проблемы эти не могут не волновать совесть, живущего в миру верующего человека (независимо от церковно-иерархического статуса), но то, как мы их обсуждаем и с каких позиций пытаемся (или думаем, что следует пытаться) решать, свидетельствует о нашем отношении ко Христу и Его Церкви.
Живя в миру, человеку невозможно не откликаться на его реалии. Отказ участвовать, отказ брать на себя ответственность за происходящее вокруг, отказ высказывать личное мнение и обозначать свою позицию по тем или иным вопросам, отказ делать тот или иной выбор (в том числе и отдавая свой голос за того, за кого считаешь нужным) и, опять же, отказ отстаивать свое право на этот выбор (в данном случае неважно, из каких соображений) — все это лишь иллюзорно выражает нейтральную жизненную позицию. На самом деле, отказ от активного участия, от поддержки той или иной стороны — это тоже выбор, тоже поддержка кого-то. Возможно, не сразу бывает понятно, кого или что мы поддерживаем своим самоустранением, и это становится ясно лишь много времени спустя, но пусть даже это выяснится только на Страшном суде, главное, что это обязательно станет ясно. И решающую роль в том, вменится ли тогда душе в вину «нейтралитет», способствовавший распространению и укреплению зла, зависит от истинных мотивов и целей, побудивших воздержаться от поступка.
Сфера личной ответственности человека порой намного выше и шире, чем ему бы этого хотелось. Выше, потому что он богоподобен; чем хотелось бы, потому что он — мало того, что в падении, но еще и вставать не усердствует.
В каждом из нас запечатлен образ Божий как некая общая основа, отражающая Его свойства, каждый призван к богоуподоблению, т. е. к расчищению от греховной скверны и проявлению этой основы, к созиданию на ней своего рода изображения Первообраза. Подобно тому, как живописец пишет портрет красками, так мы портрет Божий в своей душе пишем добродетельной жизнью (см.: «Об устроении человека» свт. Григория Нисского). Или пишем чем-то другим и вовсе не Божии черты — это наш выбор. Ответственность человека обусловлена его свободой воли: свободен — потому и ответственен. Разум и свобода воли — это наиболее существенные черты образа Божия в нас.
Фото: Jeff J Mitchell/Getty Images
Кроме того, примем во внимание, что человек трехсоставен: дух, душа и тело. Свт. Феофан Затворник, описывая трихотомичность человеческого естества в книге «Что есть духовная жизнь и как на нее настроиться?», рассматривает дух, как специфически-человеческое свойство, отнюдь не присущее животным (это «высшая сторона человеческой жизни <…> характеризующая человека и отличающая его от всех других живых тварей наземных»); свойство, побуждающее тянуться к божественному и вечному, святому и непреходящему, взыскуя Царства Божиего. Существенной чертой человеческого духа («сила, от Бога исшедшая, ведает Бога, ищет Бога и в Нем одном находит покой»), которую можно «ослаблять в разных степенях, можно криво истолковывать ее требования, но совсем заглушить ее нельзя» является свобода. «Человек всегда свободен, — пишет свт. Феофан. — Свобода дана ему вместе с самосознанием, и вместе с ним составляет существо духа и норму человечности (выделено нами. — И.П.). Погасите самосознание и свободу, — вы погасите дух, и человек стал не человек».
Если мы принимаем это церковное учение о свободе, то должны принять как данность неизбежность (даже при общей мировоззренческой основе) разнообразия в мыслях, взглядах, чувствах и, естественно, в формах их выражения. Всему, конечно, есть пределы, но или мы принимаем как данность абсолютную ценность человеческой свободы воли выбирать между добром и злом, и не просто как данность, а как богоустановленную священную данность и промыслительную заданность, и тогда допускаем, что кто-то может любить то же, что и мы, но любовь свою выражать иначе, и вообще понимать ее иначе, нежели мы, — или мы всех строим по своим меркам, но тогда уж давайте признаем, что вышеизложенное церковное понимание нам чуждо, а стало быть, мы… чужды Божиему замыслу о человеке и о взаимоотношениях Бога с венцом Своего творения, из чего следует весьма неутешительный вывод об ущербности нашей воцерковленности. Вот, так. И чем более высокое положение в Церкви мы при этом занимаем, тем хуже для нас. Есть, о чем задуматься.
«…Слышу, — пишет апостол Павел коринфянам, — что, когда вы собираетесь в церковь, между вами бывают разделения, чему отчасти и верю. Ибо надлежит быть и разномыслиям между вами, дабы открылись между вами искусные» (1 Кор. 11; 18–19). Есть в этих словах несколько нюансов, на которые стоит обратить внимание. Во-первых, это выражение «собираться в церковь». Наверное, правильно было бы писать слово «церковь» с прописной буквы, иначе может сложиться впечатление, что речь о приготовлении к тому, чтобы пойти в храм или о самом схождении прихожан в нем (в смысле «собираетесь в церкви»). Так вот, нюанс в том, что речь не столько о месте, в которое направляется каждый верующий для участия в богослужении, или в котором собирается вместе церковная община, а о самой общине, которая, собираясь в этом месте, являет собой Церковь. Иными словами: вы в Таинстве Евхаристии собираетесь (συνερχομένων <синэрхомэнон> — от συνέρχομαι <синэрхомэ> — сходиться вместе) в Церковь, являете собой Церковь — Тело Христово, единство священное, созванное Богом (Церковь -ἐκκλησίᾳ <экклисия> от ἐκκαλέω <эккалео> — призывать, созывать), и при этом среди вас — разномыслия (αἱρέσεις <эресис> от αἵρεσις <эресис> — выбор чего-либо, избранный образ жизни, направление, школа, секта, учение; αἱρέω <эрео> — брать, выбирать, завладевать, предпочитать, постигать) и разделения (σχίσματα <схизмата> от σχίσμα <схизма> — разделение, раскол, раздор), распри (сл.)…
Апостол очень тонко, деликатно укоряет коринфян, показывая неуместность происходящего в их среде, чуждость распрей природе церковного единства, но при этом отмечает, что разномыслиям надлежит быть. Не в том смысле надлежит, что плюрализм — это наше всё, а в том, что это — во-первых, неизбежно, в силу того, что люди — разные, во-вторых, в попущении разномыслий есть своя благая цель — выявление искусных. Что важно отметить: под «искусными» Апостол понимает не лучших эрудитов или ловких полемистов, а верных, подлинных учеников Христовых, истинных христиан (искусные — δόκιμοι <докими> от — δόκῐμος <докимос> — испытанный, неподдельный, славный, знатный, приятный, лучший). Т. е. тут может не происходить никакого спора и состязания, но обстоятельства так сложатся, что каждый себя покажет.
Чего далеко за примером ходить? Вот, недавнее событие в Южно-Сахалинске — пример такого неожиданного явления «искусного» христианина: вместе с монахиней Людмилой, положившей свою жизнь ради спасения ближних, был застрелен Владимир Запорожец — бездомный, часто стоявший на паперти храма, где он и в данном случае находился, когда началась стрельба. Монахиня Людмила могла скрыться и спасти свою жизнь. Ее никто бы не осудил, она это понимала. Тем не менее, предпочла остаться. Не потому, что жить надоело. Потому, что так — по совести, по воспитанной во Христе совести. Не могла она спасать себя, пока не сделала все, чтобы спасти других.
Но от церковно- или священнослужителей, тем более от монахов мы подсознательно ждем подвига, поэтому ее поступок внушает уважение, но не удивляет. Иное дело — «подвиг бомжа», который, мало того, что услышав выстрелы, бросился в церковь, но, уже будучи раненым в ноги, пытался отвлечь на себя внимание убийцы, вероятно, все еще надеясь его вразумить… Это не просто неожиданность.
Мы можем относиться к «асоциальным элементам» с жалостью, прощать им неудобство, которое они нам доставляют самим фактом своего существования, терпеть их и любоваться своим великодушием, когда, задержав дыхание, проходя мимо них, мало того, что не ускоряем шаг, так еще и подаем милостыню; кто-то из нас даже участвует в акциях благотворительности, заботясь о том, чтобы они как-то выживали в своих нечеловеческих условиях, но мало кто из нас морально готов обнаружить, что опустившийся человек способен на смелый, мужественный, благородный поступок. Мы настолько привыкли видеть в опухших от пьянства церковных попрошайках всего лишь паразитов, для которых наши храмы — не более, чем «точки», представляющие чисто потребительский интерес, что подвиг Владимира — как символичная отрезвляющая пощечина всем нам в день совпадения празднования Собора новомучеников и исповедников Церкви Русской с Неделей о мытаре и фарисее.
И не надо думать, что этот инцидент не имеет отношения к цитированному выше отрывку из апостольского послания. Разумеется, тут возможно весьма широкое толкование, но поводом к сказанному как раз послужила порочная практика разделений в том числе и по имущественному и социальному признакам среди коринфских христиан, кучковавшихся на агапах «своими» компаниями, в которых и уплетали то, что с собою принесли, вместо того, чтобы разделять принесенную пищу с неимущими братьями, с «посторонними», с «людьми иного круга». Свт. Феофан Затворник поясняет, что «беспорядок» состоял «в том, что когда надлежало всем вместе вкушать вечерю любви, они разделялись на купы, или семьями, или приятствами, а бедных оставляли самим себе, тогда как цель учреждения сей вечери была, чтобы и бедные в сии дни общего причащения Святых Таин имели утешение от достаточных». И не только в том грех, что кто-то оказывался обделен пищей, но в самом разделении на людей разного сорта, разной степени близости по родственному, социальному или иному признаку — в лицеприятном пренебрежении братством во Христе ради земного эгоизма, порочная сущность которого принципиально не изменяется от расширения круга лиц, включаемых в его поле.
Относительно «разномыслий» свт. Иоанн Златоуст уверен, что речь не о догматических расхождениях во мнениях, но именно о вышеупомянутых «распрях» в коринфской общине. Он и Амвросиаст обращают внимание на то, что слова Христовы о «надлежащих быть разномыслиях» не следует понимать как их угодность Богу или желаемость Апостолом, но как предсказание. Однако Амвросиаст, в отличие от свт. Иоанна, в «разномыслиях» видит не просто расслоения и разделения, вследствие дурных нравов, но проявления поврежденности умов «по лукавому вмешательству диавола». А прп. Викентий Лиринский — тот и вовсе понимает разномыслия именно как ереси в общепринятом смысле этого слова, говоря, что «авторов ересей Бог не искореняет немедленно для того, чтобы обнаружились искусные, то есть, чтобы сделалось явным, до какой степени каждый стал твердым, преданным и стойким приверженцем кафолической веры». Однако преданность вере проявляется в образе жизни, поэтому, как бы расширяя мнение, высказанное свт. Иоанном Златоустом, Севериан Габальский утверждает, что «разномыслиями апостол называет не разномыслия в учениях, но те, что в нравах и характерах».
Тут мы позволим себе высказать собственное мнение, отметив, что разномыслия в нравах и характерах, порождающие разделения — это все же не стихийные социо-культурно детерминированные размежевания, но именно разномыслия, т. е. разные понимания, разные взгляды, представления по вопросам хоть и не догматическим, но имеющим к вере самое непосредственное отношение, потому что именно в этих распрях, именно «таким способом верующие утверждаются, а неверующие открываются» (сщмч. Киприан Карфагенский). Это разномыслия христианского нравоучения, органически произрастающего из вероучения.
А значит, когда мы говорим о заблуждениях этического порядка, иногда бывает уместно называть таковые «ересями», недооценивать пагубность которых, под предлогом «недогматического характера», безответственно и губительно. Так же, как и ереси догматического порядка, заблуждения этические внедряются в массовое сознание и вызывают своеобразные поветрия, искажая нравственные представления, калеча нравственные чувства, уродуя нравственное восприятие реальности (да-да, реальность воспринимается еще и нравственно, а не только формально-информативно, не только психо-эмоционально). В результате деформации нравственного сознания и повреждения нравственных чувств, то, что должно возмущать до глубины души, пробуждать праведный гнев, каким-то чудовищно-лукавым образом начинает восприниматься как нечто приемлемое в силу своей распространенности, многолетней укорененности, неизбежности, непреодолимости, или, не приведи Господи, молчаливого (а то и не только) если не одобрения, то акцептирования кем-то из священноначалия, а сравнительно мелкие нарушения или проступки, являющиеся, скажем так, побочным продуктом справедливого возмущения тем, что противоречит сущности Евангелия, а потому неприемлемо в Церкви, возмущения, порождаемого желанием немощной, но неравнодушной души очистить с Божией помощью церковную жизнь от всего ей чуждого и богопротивного — эти промахи (да промахи, но в направлении святой цели) вдруг вызывают раздражение, недовольство, отчуждение, неприязнь, которые влекут за собой требование и осуществление, или, как минимум, одобрение расправы над нарушителем правил, продиктованных сложившимся обычаем, точнее, порочной практикой.
И тут, как это обычно бывает при эпидемиях, неожиданно обнаруживаются те, которых «ничто не берет»: люди с каким-то диким, первозданным нравственным иммунитетом, отторгающим и истребляющим лукавый помысл, как бы пристойно ни был он упакован в фантики житейской мудрости «православного люда». Причем, что интересно, этими «искусниками» оказываются неожиданно отнюдь не безгрешные агнцы.
От каждого человека лично зависит, окажется ли он одним из «искусных», или проявит чуждость Христу. Позволю себе высказать мнение, что один из способов разобраться в разномыслиях и укрепиться в истине — это честная дискуссия и, как один из ее результатов, расстановка приоритетов.
Многим знакомо крылатое выражение: «В главном — единство, во второстепенном — свобода, во всем — любовь». Его приписывают, как правило, блж. Августину (есть мнение, что на самом деле принадлежит оно протестантскому богослову XVII в. Руперту Мелдению), иногда (согласно проф. А. И. Осипову) — прп. Викентию Лиринскому. Этот принцип — мерило принципиальности и толерантности. Стоит, кстати, отметить, что «в главном» — не совсем точный перевод «in necessariis».
«Главное» все же не исключает относительности своего статуса. Ну, мало ли, что среди чего — главное. Тогда как necessitas переводится не только как необходимость, нужность, обязательность, но и как обязательная сила, нерушимость, незыблемость, неприкосновенность. Т. е. речь не просто о главном, а о том, что обладает абсолютной и самодостаточной значимостью, что по своей природе неизменно и разнообразие возможно лишь в интерпретациях адекватных как содержанию понятия, так и его восприятию конкретной аудиторией; о неизменяемом не из-за каких-то внешних запретов, а в силу своей вечной и непреложной сущности. Этим necessitas является Божественное Откровение, сохраняемое в формах Священного Писания и Священного Предания, критерии которого прекрасно описаны в Commonitorium-е прп. Викентия Лиринского, утверждавшего, что если мы последуем трем принципам — всеобщности, древности, согласию (universitas, antiquitas, consensio), то сможем сохранить то, чему «верили повсюду, всегда, все». Quod ubique, quod semper, quod ab omnibus creditum est — эта формула прп. Викентия есть «строго-церковный, руководящий принцип и вместе православно-богословский научный критерий» догматического Предания (свящ. Иоанн Филевский). Причем критерий не для какой-нибудь отдельной части Предания, но для всего объема и содержания религиозно-догматического, истинно православного учения.
Так вот, для начала надо определиться с областью непреложного, незыблемого, а потому неприкосновенного: какие ценности, какие явления и понятия относятся к этой категории? Все остальное — область свободы, область взаимоуважительной и, не побоюсь этого дискредитированного слова, толерантной дискуссии.
Отсутствие свободы в спорном, дискуссионном, допускающем не только разные трактовки и точки зрения, но и предусматривающем различную информированность, не говоря уже о зависимости установления истины от доказательной базы и риторических способностей конкретных личностей — это не только не способствует защите базовых ценностей, но гарантирует замутнение содержания того священного и непреложного, ради которого, казалось бы, предпринимаются избыточно-охранительные меры.
Но самое главное, без чего нет смысла даже заикаться о христианских убеждениях и соответствующем образе жизни — любовь. Без нее главное становится набором мертвых формул, а второстепенное — почвой для разделений и объединений лишь ради «дружбы против». Без нее не только богословский спор, но вообще любая дискуссия оборачивается показательной расправой над инакомыслящими и ответным нарастанием протеста и, как результат — неизбежное прогрессирование разномыслий и разделений, оставляющее все меньше надежд на достижение консенсуса и торжество истины.
Вот обратите внимание, как в сознании многих из нас избирательно-фрагментарно резонируют слова Христовы о кончине мира. На чем, например, в 24 гл. Евангелия от Матфея, акцентируется наше внимание? На том, что «восстанут лжехристы и лжепророки, и дадут великие знамения и чудеса, чтобы прельстить, если возможно, и избранных» (24); на войнах, междоусобицах, эпидемиях, природных катаклизмах; на новых гонениях — осели эти признаки в сите нашего внимания, и вот, мы уже напрягаемся, тревожно озираемся и подозрительно вглядываемся в братьев и сестер во Христе, в пастырей и архипастырей, усиливаясь понять, кто же из них — слуга антихристов, а то и сам… (ой!!!..) Подобные настроения закономерны при такой фильтрации слова Божия, когда предостережение «по причине умножения беззакония, во многих охладеет любовь» (12), оседает где-то на периферии, почти не попадая в поле нашего зрения.
Казалось бы, чему тут удивляться: об охлаждении любви Господь предостерегает, но ведь не подчеркивает же, а как бы между прочим упоминает, так чего ж нам на этом акцентировать внимание? Да потому акцентировать, что Евангелие надо воспринимать в контексте, а не путем выхватывания фрагментов с целью составления из них удобной концепции. А контекст слова Божия определяется тем, что «Бог есть любовь» (1 Ин. 4; 16); Его слово — это слово любви, даже когда оно обжигает обличением, сотрясает страхом геенны, описывает грядущие тяжкие испытания, прохождение которых «до конца» (Мф. 24; 13) является непременным условием спасения — все это слово любви, потому что Господь, предостерегая, спасает. Любовь всегда — конечная цель, определяющая направление и весь строй жизни христианина. Вот, откуда «во всем — любовь».
Давайте вспомним, что заповеди Десятословия были начертаны на двух скрижалях. На одной — заповеди, определяющие отношение человека к Богу, на другой — к ближнему. Когда Спасителя спросили о наибольшей заповеди в Законе, Он, отталкиваясь от уже известных текстов: «…Люби Господа, Бога твоего, всем сердцем твоим, и всею душею твоею и всеми силами твоими» (Втор. 6; 4–5) и «…люби ближнего твоего, как самого себя» (Лев. 19; 18), выражая суть обеих скрижалей — любовь к Богу, себе и ближнему, ответил: «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душею твоею и всем разумением твоим (в Мк. 12; 30 еще сказано „и всею крепостию твоею“ — И.П.): сия есть первая и наибольшая заповедь; вторая же подобная ей: возлюби ближнего твоего, как самого себя; на сих двух заповедях утверждаются закон и пророки» (Мф. 22; 37–40).
Важный нюанс: слово «утверждаются» не совсем удачный перевод греческого глагола κρέμαται <крематэ>, означающего «висит», от κρεμάννυμι <креманними> — «вешать», «быть повешенным», «висеть», «зависеть» (в церковно-славянском переводе сказано «висят», а в греческом тексте глагол употреблен в единственном числе). Как отмечается в Толковой Библии Лопухина, Закон и Пророки «не утверждаются, а зависят от двух главных заповедей, суть вывод из них», они как бы поддерживаются этими двумя заповедями, но не снизу, а сверху; они «словно бы „подвешены“ на приведенных двух заповедях» (Д. Щедровицкий).
Мы не случайно в тексте заповеди выделили слово «весь». Господь уже в Ветхом Завете, и еще настойчивей, открывая полноту Закона в Новом, заповедует нам руководствоваться любовью к Нему не постольку-поскольку, а всецело подчиняя ей всего себя. Казалось бы, ну и что? — мы Его всецело и любим: соблюдаем богослужебный устав, молимся, постимся, ревнуем о чистоте веры и защищаем Его Церковь от врагов, воюя с ними на их же территории (на выставках, в театрах, на иных общественных площадках)… Так что с любовью к Богу всецелой, ради которой никого и ничего не жалко, у нас все в порядке. Такого типа рассуждение происходит из-за симптоматичной дезинтеграции религиозного сознания, упускающего из внимания, что Господь ответил искушавшему Его законнику на вопрос не о многих заповедях, а об одной наибольшей.
Двуединая заповедь триединой любви к Богу, себе и ближнему — это канон (стержень), который обеспечивает единство Ветхого и Нового Завета, это мерило церковности, которое всегда должно служить христианину ориентиром в жизни; это ответ Спасителя, открывающего нам, в чем проявляется богоугодная любовь, которая «есть исполнение закона» (Рим. 13; 10): «Если любите Меня, соблюдите Мои заповеди» (Ин. 14; 15).
Иногда приходится сталкиваться с лукавой интерпретацией наибольшей заповеди: якобы Спаситель самой формой последовательного соединения заповедей о любви к Богу и ближнему, указывает на поэтапность во времени (сначала Бога научиться любить, а потом уж ближнего). Не могу не воспроизвести, в качестве примера, поучение одного семинариста: «Любить ближнего? Да, но сначала надо Бога полюбить. В заповеди что сказано? — сначала Господа всем существом, потом ближнего. Как Закхей: сначала он увидел Иисуса и полюбил Его, принял Его у себя в доме, а тогда уже и ближних возлюбил так, что готов был пол имения отдать нищим. Поэтому сначала Бога надо научиться любить и только тогда, когда мы в этой любви утвердимся, тогда только в нас откроется любовь к ближнему. А любовь к Богу проявляется в молитве и посте, в ревностном участии в богослужении…».
У свт. Игнатия Брянчанинова мы находим прекрасное опровержение этой лукавой попытки увернуться из-под «благого ига» Христовых заповедей. Размышляя в «Аскетических опытах» о любви к Богу, он пишет, что «Господь отметил верными и точными признаками любящего и нелюбящего. Он сказал: „Кто любит Меня, тот соблюдет слово Мое… Нелюбящий Меня не соблюдает слов Моих“ (Ин. 14; 23 — 24). <…> Постоянным уклонением от зла и исполнением евангельских добродетелей — в чем заключается все евангельское нравоучение — достигаем любви Божией». Как мы видим, свт. Игнатий не рассматривает никакой поэтапности, но уклонение от зла и исполнение заповедей происходит одновременно, не дожидаясь достижения какого-то этапа, гарантирующего устойчивость против греха (что невозможно, не зря же Отцы советуют до конца жизни быть готовым к искушениям и никогда не считать себя неспособным к падению).
«Любовь к Богу, — пишет он далее, — основывается на любви к ближнему». Т. е. не какое-то искусственное возгревание в себе любви к Богу требуется, оставляя любовь к ближнему на потом, но с точностью до наоборот.
А вот из другой его книги, «Приношение современному монашеству», о том же: «Любовью к ближнему мы входим в любовь к Богу. Любовь к Богу христианина есть любовь ко Христу, а любовь к ближнему есть любовь ко Христу в ближнем… <…> Невозможно возлюбить Бога, по учению Богослова (св. ап. и ев. Иоанна. — И.П.), не возлюбив прежде (курсив мой. — И.П.) брата. Любовь же к брату заключается в исполнении относительно его заповедей Господа». В качестве обоснования сказанного, свт. Игнатий далее цитирует авторитетных Отцов: прпп. Антония Великого, Иоанна Колова, Марка Подвижника. И далее пишет: «Любви к ближнему предшествует и сопутствует смирение пред ним».
Выражаясь словами почившего «старца в миру» прот. Владимира Залипского, любовь к Богу познается через любовь к ближнему, а любовь к ближнему — через смирение. Именно так, потому что, как только мы попытаемся возлюбить своего ближнего богоугодной любовью, свободной от пристрастий и корысти, он создаст нам все условия для упражнения в добродетели смирения, которая формируется через преодоление обид.
Этого и боится, гнездящийся в нас, дух фарисейства: его закваска, норовящая пропитать наши мысли, проникнуть в любое наше чувство и дело, противится смирению и основанной на нем любви.
Именно отсутствие или нехватка любви «во всем» — и в заботе о непреложном, и в спорах об относительном — причина того, что мы не различаем граней этих областей, путаемся в них и в итоге дискредитируем отстаиваемые нами ценности и убеждения. В этом же причина поляризации мнений и позиций даже между оппонентами, исповедующими общие базовые ценности, как это, например, происходит среди православных, спорящих о насущных вопросах церковной и светской жизни.
Как-то очень уж легко мы иной раз определяем друг друга в категорию «неправославных», а то и вовсе «нехристиан», клеймим «врагами Церкви», «еретиками», «раскольниками», «сектантами», «русофобами», «антисемитами», «предателями», «безбожниками», «сионистами», «обновленцами», «фарисеями», «стукачами» и т. п. Я не к тому, что эти слова всегда неуместны и в принципе недопустимы к использованию, но как-то уж очень запросто мы беремся рассовывать своих братьев и сестер во Христе по ячейкам, не утруждая себя всесторонним рассмотрением проблемы и не допуская мысли, что кто-то может искренне заблуждаться, в том числе и мы сами. Дескать, вот, те, кто видят ситуацию и пути ее решения так же, как я — это православные христиане, верные чада Православной Церкви, а те, кто видят все несколько иначе — «это, дорогие товарищи, такие товарищи, которые нам вовсе не товарищи», но агенты Госдепа (ЦРУ, МИ-6, Моссада, КГБ, ФСБ, ЛГБТ, МФПС)!
При таком подходе любые разномыслия воспринимаются не иначе как ереси, причем в самом привычном («ругательно-репрессивном») смысле. Это путь тупиковый, саморазрушительный. Какой выход? Во-первых, надо определиться с мотивацией оппонентов. Не всякие разномыслия улаживаются дискуссионным путем. Для этого должна быть общая ценностная основа. То самое «главное», в котором необходимо единство. А это не только догматика. Это еще и общие, обусловленные духом Евангелия, основные мотивы и цели.
Когда у разномыслий нет общей идейной основы, а лишь корысть, властолюбие или еще какие причины бороться за, как это ни дико звучит, влияние в Церкви, за чьи-то личные или корпоративные интересы (и неважно, за интересы какой именно корпорации), ни о каком «единстве в главном» речи быть не может. Ну, а с кем нет единства в главном, тем вряд ли стоит давать свободу во второстепенном, потому что они ее используют во зло. Отсюда необходимость жесткого пресечения раскольнической, сектантской иди еще какой подрывной деятельности, не отождествляя, однако, с этим любые тенденции верующих к объединению в неформальные или официальные сообщества.
Наоборот, преждевременные попытки решить проблему заявленных разномыслий с позиции силы, как показывает история, могут спровоцировать перерождение оппозиции в раскол или ересь. Самый масштабный пример в истории — Реформация, которой могло бы и не произойти, если бы вовремя и честно прошел диспут по тем самым 95 тезисам, которые, согласно обычаю приколотил к дверям собора в Виттенберге тогда еще смиренный послушник и недостойный молитвенник Папы Римского, августинский монах и ревностный католический священник Мартин Лютер. Если бы назревшая к тому времени проблема стала бы анализироваться с привлечением лучших умов, искренне желавших блага Римско-Католической Церкви, никакой Реформации не было бы. Реформы были бы, а Реформации — нет. Максимум, были бы богословские кружки вольнодумцев, как и до того, на худой конец, возникло бы несколько мелких сект, но не было бы такого масштабного раскола, дробление которого — процесс бесконечный.
Да и с нашим старообрядческим расколом вышло примерно то же самое: вместо честной дискуссии — канонически оформленное политическое решение и отработка заказа на местах. Результат известен: треть России ушла в раскол. А сколько менее масштабных сект и расколов сформировалось только потому, что церковным и государственным «верхам» недосуг было просвещением народа заниматься и формировать культуру дискуссии? Демагоги-то в этой культуре не нуждаются. Наоборот, затягивая людей в раскол или ересь, харизматичные лидеры как раз пользуются неспособностью и нерасположенностью думать и рассуждать людей, чье сознание сформировано в авторитарном, а не соборном понимании иерархического начала (что любопытно, эту склонность к всеоглупляющему авторитаризму демонстрируют зачастую те, кто позиционируют себя как либералы и превозносят свободу слова и мнений, но спорят с пеной у рта, не слушая оппонента и озвучивая зачастую примитивнейшие стереотипы мышления не первой свежести).
Что касается наших православных реалий, то разномыслия последних нескольких лет выявляют два направления: 1) системно-институциональная солидарность православно-церковного сообщества и 2) солидарность православно-церковного сообщества, исходя из приоритета личной моральной ответственности каждого за всех и за все происходящее. В обоих случаях общий признак, а значит, и общая основа не только для взаимопонимания в рамках конструктивной дискуссии, но и для взаимной поддержки — благо Церкви как единства во Христе, в частности, на уровнях поместном, епархиальном и приходском: то самое «главное». А вот «второстепенное» — в чем усматривать наилучшие формы осуществления этого блага в конкретных исторических и политических реалиях и как их воплощать в жизнь — это уже должно быть предметом откровенной дискуссии, с гарантией диспутантам иммунитета от репрессий.
Я понимаю, что высказываю сейчас нечто похожее на прожектерский бред, настолько мы далеки от осуществимости вышесказанного, но иного пути у нас нет, если нам не безразлично благо Церкви, напрямую зависящее от устранения соблазнов и свидетельства Истины. Если спрашивать в первую очередь с себя за осуществление принципа «во всем — любовь», это может оказаться не так уж невозможно. Более того, лишь в таком случае можно обнаружить и признать «искусного» (см. выше) среди оппонентов и, как минимум, перестать видеть в нем врага истины, да еще и попытаться понять его, в том числе причины его заблуждения, увидеть, не коренится ли оно в каких-то объективных поводах к соблазну.
Конечно, принцип «во всем — любовь» не провозглашает примиренчества со злом, подыгрывания лукавству, рядящемуся в ризы миротворчества. Там, где речь идет об апологии греха и выгораживании злодеев, любовь к Богу побуждает вступаться за попираемые заповеди, любовь к себе — хранить совесть от растлевающих ее сделок, а любовь к ближнему — заботиться о его спасении. На то, как следует осуществлять эти побуждения любви, могут быть разные взгляды, и дискуссионность этой темы вовсе не предполагает, что лишь какая-то одна из сторон права. Но они могут каждая по-своему работать в едином направлении, признавая вариативность служения Истине: «несистемные», с большим уважением относясь к нелегкому кресту добросовестных церковных управленцев, действия или бездействие которых зачастую обусловлены более глубоким знанием реалий и пониманием возможных пагубных последствий, если потянуть за ту или иную соблазнительно торчащую ниточку; а «системные», проявляя ангельское терпение в отношении своих «несистемных» братьев, удерживаясь от соблазна записывать их в «церковные диссиденты», сдерживая досаду на них за «раскачивание лодки», «вынесении сора из избы» и прочие способы убеждения руководства в наличии проблемы, актуальности и необходимости срочно ее решать.
Кстати, о беспокойных «занозах». У Александра Галича есть стихотворный философский этюд, названный им эпически-скромно: «Пейзаж», и посвященный нехитрой механической конструкции, показывающей, когда уровень нечистот в выгребной яме доходит до своего предела и пора вызывать ассенизаторов. Кому-то надо быть таким вот измерительным прибором, кому-то ассенизатором — лишь бы мотивом была чистоплотность, а целью — здоровье.