Слово облекает сущность; новое слово — новая сущность. Новых слов всё больше в языке, и
вслед за ними в нашу жизнь входят новые понятия, новые идеи, новые отношения. Человек не успевает осмыслить всех обновлений лексически-смыслового багажа, с которым продолжает своё земное странствие.
Кажется, есть смысл остановиться, помолчать, задуматься о тех неочевидных сущностях, что кроются в новомодных словечках.
Такие пироги
Мы сами строим отношения со словесностью. Можно складывать свой лексический мир, как кубик Рубика, питаясь сливками классики и углубляясь в суть вещей. А можно, в духе времени или в безумной спешке, заглатывать на ходу клише и штампы, довольствуясь готовыми полуфабрикатами.
Качество пищи не может не сказаться на состоянии здоровья. Здорово ли наше общество? — вопрос риторический. Общество, для которого из убогих слов стряпают убогую действительность, словно пироги по советским общепитовским стандартам… «Допускается замена масла сливочного на маргарин», — гласили рецептурные книги ушедшей эпохи. — «Маргарин заменяют безводным жидким или кулинарным жиром в пропорции 1 к 0,83…»
Немногим лучше те замены, что с лёгкой руки масс-медиа вползают в нашу речь. В самых базовых понятиях, без которых человек — не вполне человек, ему подсовывают заменители. Вместо счастья — качество жизни. Вместо любимых — каких-то партнёров. Вместо дружбы — комфортные отношения. Вместо поиска истины — толерантность.
История помнит немало примеров централизованной промывки мозгов. Тирания — отменная кузница идеологических штампов. Терминологическую отрыжку французской революции на ура восприняли большевики; тон был задан — и понеслось: диктатура пролетариата, враг народа, член семьи изменника Родины… Каждый новый тиран стремится владычной рукой насадить и утвердить свою систему координат с новыми понятиями о добре и зле. Даже если этот тиран — демократическое большинство.
Агитпроп нового века поставил под удар корневые смыслы социума. Сегодня прицел наведён на частную жизнь, на семью, на любовь, на ту область, где двое понимают друг друга без слов. Мир присвистнул от удивления, когда в США был принят запрет в официальных документах именовать родителей матерью и отцом. Теперь у ребёнка есть — родитель № 1 и родитель № 2. Не надо быть Холмсом или Фрейдом, чтобы понять, откуда ветер дует.
Радость катания на банане
Искать в каждом шкафу скелеты масонов — дело хлопотное и неблагодарное. И всё же порою кажется, что сегодня за новый язык взялись некие закулисные копирайтеры. «Подправляя» значения слов, они разворачивают наши мозги в заданном направлении. Обыватель, выключив зомбоящик, храпит безмятежно — а в его сознании медленно совершается переворот.
Пока мы распиваем заморское шампанское новооткрытых понятий, в нашем собственном дворе мало-помалу иссыхает питьевой родник. В то время как в речь внедряются смысловые химеры и звучные ярлыки, — базовые слова выпадают из языка, как мелочь из кармана брюк. Наклониться и поднять — не каждый даст себе труд. Кстати, забытое нами слово «труд» — один из сотен примеров того, как стержневые, краеугольные понятия утрачивают своё истинное значение. Для многих из нас, выросших в постсоветском информационном поле, слово это не предполагает никакого положительного содержания. Как и другие категории исторического процесса, оно упаковано и сложено на отдалённую полку сознания. Среди прочего антиквариата труд пылится где-то между пятилеткой и первомаем.
Метаморфоза понятия «труд» иллюстрирует связь того, что происходит с языком, — и того, что происходит с нами. Слова сползают в небытие, лексический ландшафт меняется, потому что меняемся мы, меняется ценностный каркас человечества. Тот же труд сегодня не мыслится как благородное занятие, как оправдание существования общества. Его место занято размытым понятием работы как некого способа получения мзды. Молодые люди, близко к сердцу принявшие философию «кликни мышкой — заработай 500 баксов», прокладывают свой трудовой путь от неумения работать — к умению не работать. К работе относятся как к набору ритуальных действий в отполированном офисе, в результате которых из потустороннего мрака вышаманивается пачка ассигнаций. Чем меньше затрачено калорий и чем толще пачка — тем лучше. Если при этом ещё удаётся безнаказанно бороздить просторы «вконтакта» — повезло тебе с работой.
Возможно, есть тут историческая закономерность. По прошествии эпохи, сакцентированной на трудовых достижениях — догнать и перегнать, — маятник качнулся в другую сторону. Прошлое поколение призывали самозабвенно работать; новое поколение призывают столь же надрывно отдыхать. Нам прививают жажду потреблять — без потребности производить. Нормой провозглашена «радость катания на банане»; простые же человеческие радости — когда хозяйка рада испечённому пирогу, врач рад за больного, который пошёл на поправку, а плотник любуется ровной золотистой древесной стружкой — эти радости выносятся за скобки транслируемых ценностей. По меткому замечанию одной блоггерши, героем нашего времени становится дауншифтер, прописавшийся на Гоа.
Однако хлеб не растёт на дереве. Тот, кто знает об этом не понаслышке, прежде чем ринуться «зарабатывать на „форекс“», думает: если все будут «работать» так — что будет завтра? уберут ли мусор? будет ли вода в кране? кто будет ремонтировать дороги, которые мы то и дело проклинаем?
Тот же, кто предоставляет все «неприглядные» занятия «специально обученным людям», полагает, видимо, не сегодня — завтра примкнуть к золотому миллиарду. Но это только в рекламе утверждают, что специально для тебя, уникального, на Олимпе приготовлено местечко с подогревом…
Перспективы цивилизации «олимпийцев» описал Сент-Экзюпери в «Цитадели»: «Я видел вырождающиеся народы… Их сгноило призрачное счастье потреблять готовое. Не бывает счастливых без рабочего пота и творческих мук. Отказавшись тратить себя и получая пищу из чужих рук, изысканную пищу и утончённую, читая чужие стихи и не желая писать свои, они изнашивают Оазис, не продлевая ему жизнь, изнашивают песнопения, которые им достались. Они сами привязали себя к кормушке в хлеву и сделались домашней скотиной. Они приготовили себя к рабству».
«Зерцало грешного»
В своём потребительстве мы оказались на редкость последовательны — с одинаковой беспечностью растрачиваем богатства земных недр и «изнашиваем оазис» славянской речи. Лингвистов тревожит, что русские корни не дают прироста, что количество слов в современном русском — ничтожно для языка со столь славным литературным прошлым. В то же время, в английском языке, по статистике, новое слово появляется каждые 98 минут.
На кухне украинской — свои проблемы. Словообразование и развитие языка идёт довольно активно; но хватило бы знания, такта и культуры пропалывать свежие всходы, возделывать эту ниву…
Иной, не подумав, скажет, что за последние годы и в русском, и в украинском языке — расцвет новизны, просто половодье новых слов. Если отбросить жаргонные слова, перекочевавшие из подворотен в разговорную и письменную речь, останутся дилеры, диггеры, твиттеры… Эти гости с виду безобидны. В чём беда, если друг сообщает другу о своём намерении «апгрейдить девайс», зная, что будет понят?
Наш язык — не только средство общения; но и, по мысли Поля Валери, воплощение смысловых связей. Мы нечасто задумываемся, что посредством бесчисленных заимствований транслируется чужая культура, образ мысли, система отношений. В этом филологи видят печальную иллюстрацию того, что сами мы не создаём культурный контекст и новые смыслы, но только принимаем, как гуманитарную помощь: нагрести побольше — а там уж разбираться.
Впрочем, закрыть все окна и двери и «никого не пущать» — путь в никуда. Консерватизм как самоцель любую среду способен превратить в консервную банку. Бессмысленно герметизировать отдельно взятую культуру от мировых «сквозняков», изолировать её от иноземных влияний. Но можно, обращаясь к чужим достижениям, не механически поглощать, а органически воспринимать — с тем, чтобы создавать, изобретать, преображать, привносить новое.
Пример тому, заоблачный, но прекрасный — Осип Мандельштам, наиболее, наверное, остро тоскующий по мировой культуре русский поэт, создавший удивительный мир образов древней Эллады и Рима — из самых русских слов. Его представления о классической античности выражены не при помощи академизмов и латинизмов, не по-гомеровски и не по-горациевски, а по-русски, на самом исконном, чистом, хрустальном русском языке.
Золотое руно, где же ты, золотое руно?
Всю дорогу шумели морские тяжёлые волны.
И, покинув корабль, натрудивший в морях полотно,
Одиссей возвратился,
пространством и временем полный.
Новизна Мандельштама, его поэтические открытия рождены восхищением перед наследием великих цивилизаций, которое он вдумчиво, с благодарностью исследовал и осмыслил, не прибегая к подражательству, задействуя лишь колоссальную историческую интуицию.
Путь гения — всегда путь одиночки; но поэзия как высшая форма существования языка (опредление другого поэта) напоминает человеку, что и каждый из нас призван к творчеству, к свободному, личному, живому отклику на вызовы времени.
Не во всех наших бедах, конечно, виновато качество «импорта». Обернёмся на себя: вот уж пару лет как новые правила русского языка постановили считать кофе существительным среднего рода. Нанесён последний удар, чтобы дезориентировать «глотателя пустот, читателя газет». А заодно — всех тех, для кого грамотность, как и вежливость, — последний оплот, точка отсчёта в непроглядном хаосе. Верно сказал журналист Андрей Архангельский: «В обществе, где доверие друг к другу находится на доисторическом уровне, грамотность — это хоть какое-то основание доверять незнакомому человеку. Это единственный опознавательный знак, мета, свидетельствующая о серьёзности намерений партнёра, о его требовательности к себе, о дисциплинированности ума, о способности человека играть по правилам».
Теперь так: если нескольким власть имущим лодырям лень выучить язык — есть основание полагать, что язык могут вообще отменить. Больную тему о том, что сейчас делают с украинским языком, лучше вообще не поднимать.
Ещё одной характерной приметой нашего времени стало неуёмное размножение ироничных слов и словечек. Речь не о здоровом чувстве юмора, а об общей тональности нашей речи, которая всё чаще, по поводу и без, звучит снисходительно-шутливо. Неужели нам действительно так весело?
Системная ирония — защитная реакция человека беспомощного, а потому бездействующего. Закомплексованный и растерянный человек лишь отшучивается от действительности, а не строит и не преображает её. Годами упражняясь в острословии, он может стать истинным виртуозом подобного жанра. Однако острословие не равно остроумию и мало помогает совладать с жизнью.
Подмены, терминологические вирусы, «усушки и утруски» смыслов, узаконенное торжество безграмотности… Сколько ещё таких подножек ожидает человека, не желающего вдаваться «в дебри», не привыкшего мыслить самостоятельно, не имеющего нравственной мерки Евангелия.
Язык — наше «зерцало грешного», плод наших чаяний и поражений. Он живёт и дышит, обновляется и вдохновляется усилиями новых поколений. Плести его канву, расшивать её новыми узорами — удел не академиков-лингвистов, но всех нас, на языке говорящих.
Чтобы язык развивался, а не деградировал, — человек должен действовать. «Жить, думать, чувствовать, любить, свершать открытья…» Не считать слова малосущественной мелочью. Вновь возвращать словам насильно отторгнутый от них смысл. Не впускать в свой двор троянских коней…
Наверное, для этого нужно больше читать книг и меньше смотреть телевизор. Выбирать в собеседники поэтов, а не шоуменов. И если даст нам Бог время — корни языка дадут новые побеги, расцветут новые смыслы, зазеленеют новые идеи. Мы совсем по-другому заговорим на родном языке, по слову Aндрея Вознесенского: «Развяжи мне язык, как осенние вязы развязываешь в листопад…»
Екатерина Ткачева