В беседе приняли участие протоиерей Владислав Каховский, настоятель Всехсвятского храма в г. Мытищи; декан факультета психологии РПУ, священник Петр Коломейцев; священник Алексий Агапов, настоятель храма Архангела Михаила в г. Жуковском, филолог; Борис Сергеевич Братусь, доктор психологических наук, профессор, заведующий кафедрой общей психологии МГУ им. М.В. Ломоносова; Александр Александрович Мелик-Пашаев, доктор психологических наук, главный редактор журнала «Искусство в школе»; Марина Евгеньевна Башлыкова, кандидат филологических наук, сотрудник музея древнерусского искусства им. Андрея Рублева и писатель Майя Кучерская.
Рай — это жизнь в Боге
Протоиерей Владислав Каховский: Я бы хотел поговорить о том, что беспокоит лично меня. Каждый человек в этот мир приходит, рождается — и происходит это великое чудо. Что было до рождения, мы не знаем. Но — нас родили, а до этого нас еще не было… Мы родились — произошел факт чуда, и мы увидели Божий свет. Человек возрастает, воспитывается, он видит все, что вокруг него происходит, появляется осознание этого мира, появляется самосознание, он развивается, получает образование… И вдруг он узнает, что до него (не сразу, но у него в голове это формируется информативно) очень много всего — людей, эпох, что, оказывается, он родился где-то в середине истории. И появляется масса вопросов.
Постепенно, развиваясь, мы обретаем какую-то зрелость. Потом наступает старость (здесь я уже говорю про себя). Познавая мир, человек познает болезни и немощи. И, наконец, он получает известие, которое ждет каждого человека. Известие это называется «смерть».
Я думаю, что в жизни человека есть два события. Первое, которое ему открывает возможности этого мира, — рождение. Второе — это событие, когда он уходит из жизни. К первому мы относимся пассивно, потому что так уж случилось — мы родились. А вот смерть вызывает массу вопросов. Сначала, пока она не приблизилась, это только вопросы. Затем у нас появляется возмущение и даже возникает протест. «Зачем?! Почему человек смертен?! Я не хочу умирать! Как это происходит?..»
У владыки Антония был очень большой опыт, который ему позволял раскрывать для людей сущность человеческой жизни и его отношений с Богом. Но как ответить на эти самые сложные, вековые вопросы в момент, когда надо приготовить человека к смерти? Не вытребовать у него согласие на это, а каким-то образом раскрыть то, о чем он еще не знает… Раскрыть то глубокое, душевное, духовное в человеке, увидеть тайны, которые были сокровенны, которые при жизни видятся лишь приблизительно, как говорит апостол Павел, словно «сквозь мутное стекло».
Когда я ехал на эту встречу, мне вспомнился один интересный эпизод. Когда владыка Антоний общался со своей мамой в последние дни ее жизни, которой был поставлен очень тяжелый диагноз, он ее готовил к смерти. И в какой-то момент мама ему говорит: «Я бы выдержала еще массу испытаний, страданий, лишь бы прожить еще сто пятьдесят лет». Я это вспоминаю, как вопрос, как реплику…
В моей практике в силу своего служения мне приходилось очень много иметь дела со смертью, и тоже были разные случаи. Были случаи, когда человек не принимал смерть, не соглашался на нее и сходил с ума. Бывало, люди приходили в себя при встрече с ней. Но протест — это очень частое явление, когда человек говорит, что он не хочет умирать.
Мы говорили о том, что человек развивается, возрастает, становится юношей… Андрей Блум тоже возрастал, становился молодым человеком… Наверное, когда-то он тоже задавал себе этот вопрос: а что же там, после смерти.
И здесь мне бы хотелось сказать, что как-то очень легко за два тысячелетия мы перестроили свое сознание…
В христианстве ожидание пришествия Спасителя, Его Воскресение и Вознесение, и то, что для каждого открыта жизнь вечная, жизнь в Боге, казалось бы, не вызывает сомнения. Но синдром ослабления веры дает не очень положительные плоды, потому что сейчас, ныне мы живем достаточно счастливой жизнью церковной, в благополучной стране.
Но на самом деле жизнь в Церкви требует очень серьезного напряжения. И за два тысячелетия Церковь как бы раздвоилась: она живет одновременно и в этом мире (послеконстантиновский период, когда прекратились гонения), но при этом находится в состоянии ожидания пришествия Спасителя.
Ответить на вопрос о рае, о его реальности? Это сделал уже Спаситель, когда пришел на землю. В Своем первом пришествии Он зашел во все дальние закоулки, во всякие темные места нашей души. Туда, где не было Бога, Он пришел и дал Свет. Жизнь вне Бога и в Его отсутствии — это ад, по-еврейски шеол. А рай — это жизнь в Боге.
Владыка Антоний говорит: «В каком-то отношении мы так рождаемся, и каждого из нас Господь вызывает из небытия. Каждого из нас Он ждет и в каждого из нас Он верит, как в самого Себя. Он полагает своей надеждой. Каждый из нас рождается, потому что он идет пред Богом. Бог видит смысл в этом человеке, чтобы он стал частью мироздания. И когда глаза у младенца открываются на ласку, на любовь, они видят свет».
Какие потрясающие слова! Причина рождения — это любовь Божественная. Человек, проходя сквозь тяжелое проживание нашей жизни, является участником всех событий мира. Память наша такова, что мы, не живя триста лет назад, думаем об этом, вспоминаем, как будто мы их жили. Это так.
Но есть некий духовный феномен, который позволяет не просто помнить и думать о том, где мы присутствовали или даже, может быть, участвовали, но и позволяет по-настоящему войти туда. Это Церковь.
Когда мы живем в этом мире, у нас есть и радости, и печали, и горести, и болезни… Но человек призван жить и исполнять свое предназначение. И здесь мы сталкиваемся с самым главным: как ты перед Богом будешь оправдываться за то, что тебе было дано?
Мы живем в мире, и для нас, для каждого, есть такая возможность — общаться с Богом. Мы находимся в состоянии ожидания второго Пришествия и предполагаем, думаем, верим (верим — самое главное; а сегодня кризис веры налицо. — Прим. авт.) в то, что за пределами этой жизни нас ожидает Господь, если здесь мы ответим на Его призыв.
У меня есть последняя цитата, это цитата протоиерея Николая Афанасьева из его статьи «Una Sancta».
«Церковь есть «начаток последних дней». Вступая в нее, мы вступаем в эсхатологический период, который для нас уже наступил. Ожидая пришествия во славе Христа, мы встречаем Его каждый раз в Евхаристии: «Благословен грядый во имя Господне, Осанна в вышних»…
Ожидая преображения живых и воскресения мертвых, мы ожидаем также преображения мира. Мы ожидаем не только нового неба, но нового неба и новой земли, а потому мы не можем отвергнуть землю, на которой мы продолжаем жить и перенести себя исключительно в сферу небесного.
Пока эта земля продолжает, согласно воле Божьей, существовать, мы участвуем в истории, но это не значит, что мы принимаем все, что в ней происходило и все, что в ней совершается. Наша эсхатологическая установка не создает для нас дилеммы: или история, или эсхатология, но опять же и то, и другое, но другое в свете эсхатологии, которая открывает подлинный смысл истории. «Ей, гряди, Господи Иисусе».
Мы призваны восстать в теле в той генетической божественной памяти, которую нам подарил Господь в рождении.
И мы исполним это, если мы отвечаем на Его призыв.
Когда Бог во всем — это уже образ рая
Александр Мелик-Пашаев: Часто говорят, что образы рая в искусстве обычно бывают бледные, сентиментальные и слабые. Я думаю, дело в том реальном опыте, которым обладает человек. Помните, как владыка Антоний говорил о Достоевском? Что он велик в изображении борьбы, но довольно слаб в изображении святости, потому что в его личном опыте он это знал не достаточно. Это относится и ко всему.
И в то же время, по крайней мере, два примера слова о рае в литературе я вспоминаю. Первый — это Данте, которого в слабости не обвинишь. Второй — величайший из всех вообще существующих, с трагическим катарсисом художественный текст, — последняя глава Апокалипсиса.
Джон Мильтон писал о потерянном и возвращенном рае… А тут вопрос о первозданном рае, о котором вроде бы ничего и сказать нельзя, потому что языка того нет, опыта того нет. И только какие-то фрагменты, иероглифы, образы каких-то картин дошли до нас через Ветхий Завет. И по этим картинам человек старается как-то восстановить и чуть-чуть почувствовать реальность этого этапа бытия Вселенной.
Наверное, именно с попытками это изобразить, как-то передать в образах, и связана, с одной стороны, ностальгия, с другой стороны, какая-то детская наивность и сентиментальность, которая проявляется в попытках передать мифологему рая, и по сей день возобновляющейся ассоциации, может быть, никогда и не существовавшей, блаженной древности, детства человечества и так далее.
В связи с этим я думаю о том, чего мне не хватает более всего, чтобы почувствовать реальность такого бытия. Я сейчас пытаюсь впервые об этом говорить, так что, надеюсь, вы восполните то, что мне не удастся сформулировать.
Где-то у Пришвина есть такая запись: «Лучшее у человека есть действительно сад (рай)». Образ рая как сада — он изначален.
Это можно было бы показать примерами из истории искусства. Образ рая как сада. И в этом саду человек — ведущий. Но он един со всем мирозданием, здесь нет перегородок. Если зверь приходит к нему, является в своем образе, то через этот образ человек проникает в его суть и дает ему имя. В первоначальном мире нет отчуждения между существами. И первые одежды, о которых слухи доходят, — это не плотные одежды, это сияющие прозрачные одежды и особая материальность.
И дальше, насколько я вообще смею на эту тему говорить, впечатление такое, что разрыв произошел не только по вертикали — между человеком и высшим миром, между человеком и самим Богом, но и по горизонтали — между человеком и окружающим, объективным миром. И форма вещей стала скорлупой — ему даются кожаные одежды, получаются, и человек плотно завесил свое существование. Новая форма становится преградой, и Богом созданная суть всех вещей уже не просвечивает за формой, а как бы за ней скрывается.
И человек — в меру своих усилий, прозорливости, таланта — может чуть-чуть эту сущность прозревать. И это относится не только к окружающему миру — это относится к собственному бытию человека. Сущность часто становится для человека чуждой субстанцией, чужой в собственном теле. С этим связаны чувства определенной нереальности, безмерности человеческого существа.
И вот тут, как мне хотелось бы верить, искусство и художественное творчество может помогать, в том числе и когда разрабатывает самые обычные сюжеты, а не только впрямую связанные с религиозной окраской. Потому что главное в создании художественного образа можно определить как прозрачность формы. Художник возвращает прозрачность облику существ, людей, и они начинают дышать какой-то внутренней жизнью и обнаруживают, что в них есть некая тайна.
Не всегда это, конечно, само Божественное присутствие, но некий опыт, свет, те энергии, которые пропитывают собою мир.
До этого трудно добраться, и далеко не каждый художник на такой высоте находится. Но просвечивает душа, просвечивает Богом созданная жизнь во всем ее многообразии. И само ощущение внутренней ценности духовной жизни всех вещей приближает к тому первоначальному райскому состоянию Вселенной. Потому что, если форма закрывает все, если мы не чувствуем Божественного начала во всем окружающем, начиная с другого человека, то это как раз шаг к тому самому миру, где Бога нет и который, собственно, в сущности является адом, как говорят мудрые опытные люди.
С другой стороны, если я работаю над тем, чтобы в вещах начинала просвечивать эта внутренняя жизнь, в конечном счете, ведущая к видению Божественной искры во всем, то это шаг к тому, чтобы Бог был во всем. А когда Бог во всем — это уже образ Рая.
Был такой великий суфийский поэт Руми. Он сказал так: «Каждая вещь денно и нощно являет нам Господа, но лишь некоторые из нас осознают это, а большинство — нет». Так вот, искусство может помогать тому, кто способен это увидеть.
Чем больше мы видим, тем больше в нас самих телесность перестает быть кожаной одеждой, начинают просвечивать одежды первичные, и тем ближе мы, наверное, к чувству реальности того первозданного мира, который мы называем раем.
Здесь и сейчас
Священник Алексий Агапов: Реальность рая. Что это для меня? Я священник, поэтому, если мне задают такой вопрос, я должен говорить из личного опыта. Есть у меня опыт приобщения к Раю? Я не знаю этого, поэтому говорю, наверное, не совсем по праву. Я думаю, что оппозиция «рай — ад» тождественна оппозиции — «принятие, опыт и — с другой стороны — отрицание, сопротивление». И мой личный опыт говорит, что в нашей с вами жизни всегда есть место отрицанию, хоть мы и православные христиане, хоть мы на литургии причащаемся. Я сподобляюсь служить Божественную литургию, но в моей жизни тоже полно места для отрицания.
И это парадокс, потому что ад — это смерть, в аду нет жизни, но я живу и переживаю опыт этого адского отрицания каждодневно.
Христос предлагает каждому из нас, мне, вам — опыт принятия. Предлагает попробовать опытно пожить в Нем, с Ним. Об этом непрестанно говорит владыка Антоний. На какую бы тему он не высказывался, он всегда говорит о жизни в Боге, но и об опыте, и о принятии безбожного мира.
Сейчас, в послепасхальные дни, мы переживаем три замечательных богослужения — о расслабленном, о самарянке и о слепорожденном. Их объединяет многое, в частности, тема воды, которая заключительным аккордом раскрывается в богослужении дня Пятидесятницы.
В прошлое воскресение читалось Евангелие о самарянке. Во-первых, самарянка для иудеев — безбожница. Она и сама про себя знает, что она практически безбожница. Но как? Она же богословскими вопросами интересуется, и поиск ответов для нее действительно важен. Но у нее нет опыта, нет опыта духовного. Она задается вопросами: как правильно поклоняться Богу, где поклоняться, но ее личный опыт говорит совсем о другом.
И несоответствие ее высоких мыслей и ее реального опыта жизни («пять мужей было у тебя, и тот, который с тобой сейчас, тебе не муж») — для нее ад. И мы живем в этом аду. У каждого из нас есть такой ад — несоответствие опыта и идей, которые мы носим в своей голове. Это печаль, это слезы, которые проливал Христос, это слезы, которые вообще-то мы призваны проливать.
Но тут же есть и момент принятия. Когда Господь сказал самарянке: «Пять мужей у тебя было, и тот, который сейчас, тебе не муж», — она обрадовалась. Я лично представил себя на месте этой самарянки, и понял, что я бы на это сказал своему собеседнику все нелицеприятное, что я о нем думаю: кто ты такой, с чего ты взял, а вовсе все не так, так, но не совсем, приходится, в нашей жизни и не такое бывает, а как выживать…
Такими реакциями движет страх — главное орудие ада. Не знаю, как вы, я живу в страхе. Предлагаю каждому заглянуть в себя. А здесь страх отринут: «Пойдите, посмотрите! Это Христос, наверное. Он мне сказал все, что я сделала. Больше нечего бояться. Больше нечего скрываться. Он меня видит, и Он со мной беседует. Он говорит: „Я могу тебе дать воду жизни“».
Так с каждым беседует Христос. Но в нас работает отрицание: вдруг Бог все видит? Вот я сейчас живу, этими делами занимаюсь, а Он меня видит. Я и за угол зашел: «Господи, давай договоримся, как будто Ты меня сейчас не видишь, а я потом выйду из-за угла и покаюсь». Мы же все так и живем.
Конечно, владыка Антоний пишет о преддверии рая. А мы почти все, в общем-то, в преддверии ада. И чудо в том, что даже в преддверии ада Господь нас, как ловец во ржи у Сэлинджера, всех ловит. И у Него хватает мудрости, чтобы нас уловить в Царство Свое. А оно — то самое здесь и сейчас. Не в прошлом, о котором мы кривим, не в будущем, которого мы боимся — «а вдруг не случится», и этот страх, тоска по поводу прошлого затмевают перед нами реальность.
Собственно говоря, реальность рая — это реальность нашего опыта. А в чем сейчас для меня надежда рая? Быть полезным.
Быть полезным другому человеку.
«Тот рай, что посажен, — не погиб»
Марина Башлыкова: Я предлагаю всем поразмышлять о представлении Рая, которое содержится в одном произведении древнерусской литературы, известном с XIV-го века. Оно называется «Послание архиепископа Новгородского Василия к владыке Тверскому о Рае». Оба названные лица — исторические деятели, прославленные своей церковно-теоретической деятельностью, украшением городов, милосердием, благотворительностью, так, что даже адресат послания, епископ Федор, получил народное прозвище «добрый».
Очень интересно, что в XIV веке тема рая становится настолько важной, что владыки обмениваются по этому поводу посланиями. Владыка Василий пишет, что он долго размышлял, прежде чем написать своему собрату, но счел, что по таким важным вопросам, по примеру апостолов, архипастыри должны писать друг другу послания.
Архиепископ Василий пишет: «Слышахъ, брате, что повестуеши: «Рай погиблъ, в нем же был Адамъ». — «Слышал я, брат, ты говоришь, что Рай, в котором был Адам, погиб». И продолжает: «Ино, брате, о того есмы погибели не слыхали, ни в Писании где обрели о томъ святомъ раю, но все ведаемъ от святаго Писаниа, что насади Богъ рай на въстоце, въ Едеме, и введе в онь человека, и заповеда ему, рекъ: „Аще съблюдеши слово мое — живъ будеши, аще ли преступиши — смертью да умреши, в ту же землю поидеши, от нея же взятъ еси“. И он же преступи заповедь Божию, и изгнанъ бысть из рая, и плачася горко, въпия: „О, раю святый! И еже еси мене ради насаженый и Евы ради затвореный! Помоли тебе сотворшаго и мене създавшаго, да некли твоих цветець насыщуся!“ Темъ к нему Спасъ глаголя: „Моего създаниа не хощю погубити, но хощу спасти и в разумъ истины привести“, обеща ему паки внити в рай».
И мы видим, что Владыка Василий хорошо подготовился: он сочетает и Священное Писание, и Предание, и тексты пасхальных песнопений. И у него все эти аргументы равноценны. Для нас они сейчас не равноценны. Но главный вопрос — что побуждает его написать это послание. И вот он сам дает ответ на этот вопрос.
«И ныне, брате, мнитъ ти ся мысленый рай, но все мыслено мнится видениемъ. А еже Христос рече въ Еуангелии о второмъ пришествии, и то ли мыслено сказаете? Сущимъ одесную себе речеть: «Приидете, благословении Отца моего, наследуйте уготованое вамъ царствие преже сложениа миру». И сущимъ ошуюю себе речеть: «Отъидите от мене, проклятии, въ огнь вечный, уготованый диаволу и аггеломъ его». «Не вамъ бо, рече, уготовах мукы, но диаволу и аггеломъ его».
Принято говорить, что владыка Василий, вероятно, был не очень силен в богословии — не понял мысли епископа Федора. Но мне представляется, что не так все просто. Сейчас нам хорошо представить, что реальность исторического рая и рая, о котором пишет епископ Федор, разного рода. Но, может быть, и владыка Василий это понимал. И в этом случае он отстаивал реальность Рая не случайно. Мы знаем, что в XIV веке в Новгороде, в Пскове, а перед этим и в Твери происходят церковные волнения — возникает ересь стригольников. По словам их оппонентов, они отрицают реальности воскресения Христова. А без воскресения как говорить о Царствии Божием?
Очень интересно то, что для владыки Василия авторитетны свидетельства его духовных детей, новгородцев — опытных мореходов, которые ходили на Балтийское и Дышучее море (древнее название Ледовитого океана) на промысел рыбы и рассказывали, что именно там существует ад, и даже описывали его. А вот рай человекам видеть невозможно. Только случайно можно как-то краешком глаза его подсмотреть. И вот здесь я хочу прочитать самое знаменитое место из этого послания.
Владыка говорит о том, что «Моиславъ-новгородец и сынъ его Ияковъ» нашли этот рай. На двух юмах (ладьях. — Прим. авт.) их долго носило по морю и потом вынесло к высоким горам. И увидели на горах тех изображение Деисуса (т.е. деисусный ряд иконостаса — Прим. авт.), написанное «лазоремъ чюднымъ» (синим цветом отличались очень красивые новгородские миниатюры того времени — Прим. авт.), сверх меры украшенные, как будто не человеческими руками созданные, но Божией благодатью. «И свет был в месте том самосветящийся, даже невозможно человеку рассказать о нем» (в этом свете некоторые видят сейчас северное сияние — Прим. авт.).
«И долго оставались на месте том, а солнца не видели, но свет был многообразно светящийся, сияющий ярче солнца. А на горах тех слышали они пение, ликованья и веселья исполненное. И велели они одному из товарищей своих взойти по шегле (мачтовой доске — Прим. авт.) на гору эту, чтобы увидеть, откуда свет и кто поет ликующими голосами; и случилось так, что когда он взошел на гору ту, то тотчас, всплеснув руками и засмеявшись, бросился от товарищей своих на звук пения. Они же очень удивились этому и другого послали, строго наказав ему, чтобы, обернувшись к ним, он рассказал о том, что происходит на горе. Но и этот так же поступил, не только не вернулся к своим, но с великой радостью побежал от них.
Они же страха исполнились и стали размышлять, говоря себе: „Даже если и смерть случится, то мы бы хотели узнать о сиянии места этого“. И послали третьего на гору, привязав веревку к его ноге. И тот захотел так же поступить: всплеснул радостно руками и побежал, забыв от радости про веревку на своей ноге. Они же сдернули его веревкой, и тут же оказался он мертвым. Они же устремились оттуда прочь: нельзя им было дальше ни смотреть на это — на эту светлость неизреченную, ни слушать веселья и ликованья. А дети и внучата этих мореходов и теперь, брат, живы-здоровы».
Можно сказать, что этот рассказ о рае оставил глубокий след в народном сознании. Чего стоит одна пословица «Новгородский рай нашел». Но я думаю, что владыка Василий и сам понимал глубину реальности рая. И это следует из его следующих слов:
«А что, брат, говоришь: „Рай духовный“, то так, брат, и есть духовный, и будет. Но и тот рай, что посажен, — не погиб, и ныне существует. В нем свет светит самосветящийся, а твердь его недоступна людям, только до райских гор дойти они могут.
А духовный рай — это то, брат, когда вся земля огнем обновлена будет, по апостольскому слову: „Ждем мы небес новых и земли новой, когда истинный свет — Христос — сойдет на землю“».
Митрополит Антоний говорил, что некоторые вопросы в сознании человека возникают до того, как он может их разрешить. И он приводит пример с Арием, который, не сумев даже как следует сформулировать, поставил вопрос о соотношении вечного и временного и дал неверный ответ. И церковные соборы осудили его учение. И только в XIX-XX веке благодаря развитию науки удалось дать полноценный соответствующий ответ ума на эти вопросы, согласные с древним осуждением.
Мне кажется, что здесь владыка Василий чувствует какую-то неправильность, но не может адекватно ответить, и отвечает, используя в качестве аргументации реальный опыт его современников.
И в конце я хотела бы привести слова архиепископа Василия, который говорит: «Ни едино же дело Божие есть тленно, но вся дела Божиа нетленна суть, самовидець есмь сему, брате».
Этот Свет никогда не погаснет
Майя Кучерская: Мне кажется, что опыт встречи с раем есть у всех мам и пап, и просто у всех тех, кто видел младенцев.
И сама, как и каждая мама, хочу сказать: с одной стороны, есть твердое ощущение, что это существо только что было у тебя в животе, и там находилось девять месяцев, а с другой стороны, когда оно на тебя смотрит, особенно в первые недели, ты ощущаешь, что это пришелец из другого мира. Из какого мира? Ну, уж точно не из ада. Из такого мира, где царствуют невинность, чистота. И это все оттуда на тебя смотрит через глаза младенца.
И когда я смотрела в глаза своим детям, совсем еще маленьким, мне казалось, что они видят что-то совершенно другое, они, конечно, видят мир другим. Интересно, когда-нибудь кто-нибудь узнает о том, что они видят?
Мне казалось, что они видят мир невидимый. Не знаю, что думают богословы и другие серьезные люди, но у меня такое ощущение часто возникало, когда я смотрела в глаза этому существу.
Мне всегда было интересно понять, что же дети видят, и однажды я написала рассказ глазами младенца, попробовала создать конструкцию: что же видит младенец. Хотя проверить мы это, конечно же, не можем. Называется рассказ «Вертоград многоцветный», то есть, рай.
Начинается он с записанных звукоподражаний, то есть сначала я показываю младенца снаружи, как его видно и слышно, — агуканья, странные воркования, а затем герой переходит на вполне человеческую речь, потому что, как я думаю, у души тоже есть свой язык. Вот примерно такие вещи младенец видит и слышит:
Сегодня на улице, пока баба Нина крошила хлебные крошки, я слышал явно, как наш котик, совсем не взрослый, увязался с нами гулять, подкрался к лавке, шепча голубице: «Ах! ты моя сладкая, сейчас я тебя…» Она тихо клевала, сыпала баба крошки, но тут встрепенулась, захохотала: «Не успеешь сделать и шага, взлечу!» И взвилась, и хлопала крыльями звонко! Котик визжал: «Вырасту, съем-м!»
Мама, но я хочу сказать тебе о другом.
Любовь — это ветер. Он живет в высоком и близком небе. Дышит вольно в сияющих облаках. Пьет их плотность. Чуть тяжелеет. Скользит вниз на землю и дует в люди. Задувает в сердце. Мама, сердце иных — роща. Белые дерева, зовут березы, чуть подросли, юны, чисты, безмятежны. Ветер гуляет, трепещут листья, сребристый шелест и счастья вздох. Есть другие сердца — дубовые чащи, крепки, кудрявы, есть и сосновый бор, высокий, легкий, стоит на ковре иголок. Есть и рябины молодые, пурпурным по зеленому сбрызг. Но перед ветром беззащитны все…
Ветер принес его. Я и раньше его часто видел, до рождения, он посещал меня тайно в тишине безъязычия, в невечернем свете густого млека. Я родился, и он опять был рядом — склонялся надо мной, поправлял одеяло, однажды сдвинул меня подальше от тебя, когда мы вместе заснули; другой поддержал, когда ты потянулась за чистой пеленкой, отпустила меня, и на миг я остался наедине с водой в ванночке и уже собирался хлебнуть… Я называл его «Тот» и ему улыбался. Юноша златокудрый, в белых одеждах, с глазами неба синей. Он махал мне крылом и исчезал. Но тут вдруг сказал:
— Привет.
Он был веселым и такой, как не ты и не папа и бабушка, нет. Он был немного как я.
— Я и правда как ты, — он ответил, — но и другой.
— Кто ты?
— Твой Няньгел-хранитель, — ответил он, и весело хлопнул крылом. — Но можно и просто Няня.
Няня, няня! Как ты быстр, светел и словно прозрачен.
За плечами его между крыльями был такой же, как и весь он, золотистый переливающийся полупрозрачный рюкзак…
И тогда он поднял меня на руки, так же, как ты, моя мама, прижал крепко-крепко, и мы полетели по лазури, по изумрудному и златому в волнах прохладного ветра, который дул здесь повсюду, быстро-быстро. «Востани, севере, и гряди, юже, и повей во вертограде моем, и да потекут ароматы мои», — напевал мне Няня, чтобы я не боялся.
И стал на месте. Благоухание текло отовсюду, благоухание накрыло нас невесомой волной.
— Вот мы и на месте, — Няня повел рукой.
Я увидел своды зеленых арок, деревья, уходящие в ввысь без пределов, совсем не те, что росли в нашем дворе и в парке…
…Он снова нес меня на прогулку. Сад был огромный, ни разу мы не были там, где до этого были. Няня сказал мне, что это только малая часть. Что один сад переходит в другой, есть сады и выше и дальше, но во всех побывать невозможно, потому что Сад — безбрежен. Ему нет конца, как и здешним озерам дна, морям границ, ручьям окончания…
…Был здесь и кто-то еще, не только Няни, мелькали чьи-то веселые тени, но словно за тонкою пеленою. Мой Няня сказал мне: «Трудно видеть то, чего не можешь постичь».
Я спросил:
— А где твоя мама?
Он сказал:
— Взгляни, что ты видишь?
Я видел свет, и от этого света всем бабочкам и красным в черную точку коровкам, всем пташкам и Няням с корзинами яблок, пингвинам, фазанам, козявкам… было так хорошо! Будто на всех на них смотрит их мама. И немного щекочет их своей длинной челкой.
— То, что ты видишь, — сияние Начального света, это горит Незаходимое Солнце. Оно-то и смотрит на нас, и все мы — его дети. И сам ты, и твоя мама.
— А папа?
— И папа, и баба Нина, и котик, и голуби, и воробьи.
— А что если Свет погаснет?
Но Няня только прижал меня к себе покрепче, поцеловал в лоб и проговорил, глядя мне прямо в глаза:
— Главное, ничего не бойся. Этот Свет никогда не погаснет, Он — надежда и неизреченная милость.
Няня тпрукнул мне в самый живот, так иногда делала мама. А это и была, оказывается, мама. Я хотел есть! Очень-очень, я же так нагулялся сегодня, мама. Ты долго-долго кормила меня. Папа смотрел, и я ощущал его, потом папа дул мне в затылок немного, чтобы я больше маму не ел и остановился. Он мне не мешал, и я все равно ел маму. Потом мы долго еще играли с папой в мячик. Котик тоже играл. Я смеялся…
Но все-таки этот рассказ оказался не про рай, а про его потерю, потому что младенец вырос и научился говорить. А когда младенцы обретают дар речи, они перестают видеть Ангелов. А то расскажут людям…
Не видел того глаз, не слышало ухо
Священник Петр Коломейцев: Я хотел сегодня поговорить о парадизофобии, о том, что далеко не все хотят рая и очень многие даже совсем не хотят. Ко мне подошла одна прихожанка (назовем ее Мария) и спросила: «Отец Петр, а что, другая прихожанка (назовем ее Галина), она будет в раю?» — «Ну, мы же молимся об этом!» — «Отец Петр, а можно я тогда буду в аду? Я очень не хочу быть с ней».
Меня заинтересовал этот вопрос и я решил выяснить, а многие ли люди на самом деле хотят в рай.
У Есенина я нашел:
Если крикнет рать святая:
«Кинь ты Русь, живи в раю!»
Я скажу: «Не надо рая,
Дайте родину мою».
Правда, через пять лет привлекательность лубочных картинок, голубые небеса, нарядные хаты, звон колоколов, золото куполов, образа в храмах, пляски и смех на лугах перестают впечатлять поэта. Позади революция, что-то стронулось в патриархальном быте деревни, а скорее, духовно вырос сам поэт. Рай, который он готов был с легкостью променять на деревенскую идиллию, становится для него ностальгической жаждой по инобытию:
Душа грустит о небесах,
Она не здешних нив жилица.
Как часто наше представление о Рае зависит от состояния нашей души и от условий, в которых мы находимся. Не сегодня появилась странная мысль о том, что Рай — невыносимо скушен. Еще Никколо Макиавелли говорил: «Лучше я попаду в ад, чем в Рай, ведь там я буду проводить время с епископами и герцогами, а не с апостолами и нищими». Конечно, ему, жившему политическими интригами и дипломатическими приемами, было очевидно, что эта стихия, в которой он чувствовал себя как рыба в воде, не может быть содержанием райского блаженства.
Сильная привязанность к земной жизни делает ее сверхценной, и, лучше, конечно, вообще не покидать этого мира, а, если уж выбирать мир иной, то ад — предпочтительнее тем, что наполнен — ну, хотя бы земными — пороками, которые хоть как-то его роднят и делают его ближе земному бытию.
Интересно, что Том Уэйтс, тонкий музыкант, аскет, сторонящийся больших концертных залов и театральных площадок, предпочитающий исполнять свои произведения в клубах, среди узкого круга ценителей, по его словам, совсем не торопится в рай; так как опасается, что там нет ночных клубов, и совершенно уверен, что не встретит там никого из своих друзей. «Если разобраться, — говорит он, — то и впрямь скучное это место — рай, нечего там делать».
Конечно, он совсем не стремится попасть в ад. Но его «неторопливость» объясняется пессимистическими представлениями о прекращении всякого творчества с прекращением земной жизни. Ложные схоластические убеждения заслоняют от него подлинный характер божественного бытия, о котором сам Господь говорит: «Се, творю все новое» (Откр. 21:5)
Что объединяет Макиавелли, Уэйтса и многих других парадизофобов? Это, во-первых, привязанность к земной жизни, а во-вторых, отрицание не самого рая, которого они не знают и не очень хотят знать, а их собственных представлений о нем.
Курьёзнее выглядит позиция тех религий, где Рай представляется изобилием всего того, чего человеку не хватало в земной жизни. Для кого-то это — несметные богатства, для другого — это непрекращающаяся пирушка с обилием вина, еды, а для третьих — рай полон чувственных утех и напоминает многолюдный гарем.
Подобные образы вульгарного материального рая питали хилиастические представления и коммунистические утопии, побуждая создать такой рай на земле. Так человек, созданный по образу и подобию Божьему, призванный к вечной жизни во Христе, сам начинает творить себе бога по своему образу и подобию. Рай же уподобляет земной жизни, только переполненной материальными благами, как гигантский супермаркет.
То, что жизнь после жизни не должна копировать земное бытие, а быть подлинно инобытием, понимали многие, но терпели фиаско, потому что оперировали лишь подручными элементами своего чувственного мира. Создавались модели рая, так или иначе возвращающие человека к его земному бытию. Сколько ни комбинируй земные блага, сколько ни выстраивай между ними приоритеты, все равно остаешься в замкнутом круге. Вот уж воистину: «Из земли взят и в землю отыдеши».
В лучшем случае картина Рая представлялась зеркальной или негативом фотографии, что отразилось в народной мудрости: «Кто здесь беден, там — богат!», «Кто голоден — там сыт!», «Кто здесь плачет — там смеется!» Эта мудрость приводила к своеобразной жизненной стратегии дауншифтинга: не добрать здесь, чтобы перебрать там. Но рай — не мешочек с пазлами, предназначенными докомпоновать земную картинку, да и Господь призывал к преизбыточествующей жизни, к горению, а не к теплохладности.
Сколь шокирующе неожиданными ни были построения писателей-фантастов, они все равно всегда являются отражением той реальной жизни и тех идей, в которых пребывает автор. Это как в детской игре: «Нарисуй неизвестное животное!», в результате которой все нарисованные детьми чудища скомпонованы из туловищ, лап, ушей, хвостов, крыльев, взятых от других, известных им зверей.
Господь не предлагает нам гадать и фантазировать, Он прямо говорит о том, что «не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог любящим Его», утверждая при этом, что рай — это состояние блаженства, то есть блага в высшей степени. Блага, которое частично здесь приоткрывается тем, кто находится за чертой. Не само отвержение этой жизни, а желание человека не принадлежать этому миру, его правилам и компромиссам, то есть отвержение самим человеком принципа «жить как все», заставляет его искать иной Истины. «Ищите же прежде Царства Божия и правды Его».
А поэтому Господь предлагает человеку не картинку, не рекламный проспект прекрасной страны, а путь и рост. Путь ко Христу и возрастание в Духе. По мере продвижения по этому пути и возрастания, человеку все больше и больше открывается бытие в Боге. Это значит, что признания людей, не хотящих райской жизни — не девальвация образа Рая, а суровый диагноз самим себе; приговор, отражающий их нежелание расти, констатация ограниченности их горизонта, за которым нет продолжения пути. В этой скучной пустоте, слышится голос души, тоскующей об утраченном рае, не имеющей надежды на обретение вечной обители, своей исторической родины.
После высказываний основных выступающих, поделиться своим опытом реальности рая смогли все желающие гости вечера. Первым подошел к микрофону мальчик, наверное, лет восьми или девяти…
Когда дети с радостью будут ходить в школу
Георгий Шернин, школьник: Когда я подготавливался к выступлению, мои сестры сказали, что тоже хотят высказать свое мнение. Так как мы согласились, у нас получилось одно целое. Рай — это когда наша Земля станет такой, которой была когда-то. Это сад, где растут растения со всего мира, которые дают нам все, что необходимо для жизни — и еду, и одежду. Мы сможем сажать цветы и растения на других планетах. Люди и животные не будут убивать и есть друг друга, дети с радостью будут ходить в школу, взрослые будут любить свою работу и не оставлять своих детей.
А еще я спросил своих одноклассников: как они представляют рай. Одни сказали: это сад, в котором Бог играет с детишками. Другие сказали, что рай — это когда родители не ссорятся. А два человека признались, что рай — это когда в холодильнике много еды.
У нас в школе есть один мальчик, за которым мама приходит поздно. И он на первом этаже на лавочке сидит, кладет под головку свой рюкзачок и спит. А когда за ним приходит мама, он голоден и просит поесть. Она на него кричит: «Почему ты в школе не поел?». А ему нечего ответить. И он ложится спать голодный. И так каждый день, пока не наступят выходные. Я хочу, чтобы он и его мама попали в рай.
Длиннющие ложки
Татьяна Уразметова: Я не готовилась к выступлению, но у меня есть стихотворение, как раз на эту тему:
Однажды в солнечный денек
Один веселый паренек,
Отдавши земле тело,
Поднялся в небо смело.
И видит: там врата стоят —
На одних «Рай», на других «Ад».
Он к Ангелу тут подошел
И с ним затеял разговор:
«Скажи мне, дорогой мой брат,
Могу взглянуть на рай и ад?
Не знаю, куда попаду —
Что потеряю, что найду?
Не знаю, где придется жить,
Господь лишь может рассудить.
Позволь одним глазком узреть,
Что буду там и там иметь.
«Что ж, любопытство — не порок.
Вот — ад. Смотри, мой паренек»
И видит он: столы стоят,
Крахмальной скатертью шуршат.
Ну и чего там только нет!
Не стол, а праздничный банкет:
Салаты, крабы, буженина,
Анчоусы и осетрина,
Зажаренные поросята,
И перепелки, и цыплята,
Дыни, арбузы, виноград,
Печенье, торты, шоколад,
Муссы и сто сортов мороженого —
Все перечислить невозможно!
А люди там сидят худююющие,
Все синие, злые-презлющие,
И на еду только глядят, но не едят.
Им ложки подали длиннююющие,
А это вовсе не пустяк:
Сидят, глядят все хмуро, злющие,
До рта-то не донесть никак…
Пошел он в рай. И видит что же?
Такие точно там столы.
А люди там какие, Боже!
Все радостны, милы, светлы.
Все улыбаются счастливо,
Все молоды и все красивы.
И ложки как в аду — длиннююющие.
Так почему они не злющие?
Что ж дух так светел между ними?
Они друг друга кормят ими.
Юлия Афанесенкова, певчая Космы и Дамиана в Шубине: Состояние рая — это преодоление уже здесь, на земле, страха смерти. Это преодоление возможно только в одном состоянии: когда человек любит, любит бескорыстно, как в основном любим мы: «я хочу иметь рядом этого человека», чтобы он был мой.
А любить, даже если он будет жить далеко от меня, любить только за то, что он есть, что он создан Богом. Вся красота любви только в Духе, и только она позволяет перешагнуть страх смерти и лучше всего это выразил Островский в пьесе «Снегурочка», где Снегурочка не могла любить и пребывала в холоде и смерти. Потому что жизнь без любви — есть смерть. Когда она полюбила этот дар бескорыстной любви, то она растаяла, сгорая в любви, она возносится… Это преодоление и есть пребывание в состоянии рая.
Не хочется быть нескромной… За свои 72 года жизни иногда бывали такие, может быть, очень короткие мгновения, когда ты, забывая себя, просто любил… Это и есть состояние рая.
Ян Бурляй, дипломат: О чем мы молимся? Мы молимся о жизни вечной. Мы желаем усопшим жизни вечной. Какие-то более конкретные описания рая, я думаю, невозможны, ведь, как сказал отец Петр, цитируя апостола: «не видел того глаз…» Я хочу поддержать мысль о том, что не надо бояться смерти.
Я думаю, что в том, что в рай попадают не просто праведники, а и грешники, которых Господь прощает. А Господь всемилостив. Кажется, отец Александр Мень говорил: всем грешникам предстоят мытарства, после этого, когда выгорит грех, все они попадут в рай.
Совместно-разделенное счастье
Борис Братусь: Вы знаете, все выступающие говорили с разных сторон о неком предмете, о котором имеют суждение, и, причем, некоторые суждения пересекались. И это очень важный факт, который говорит о том, что внутри каждого из нас есть знание о рае.
Да, есть правильное учение о рае, есть неправильное, есть еретики, которые судят о рае ложно, и их надо поправлять. Но ведь рай — это не просто учение. Если бы это было так и только так, то наш путь к спасению, путь к раю был бы унылым. Рай — это нечто большее… И опыт рая есть у каждого. Откуда человек, глядя на замечательный уголок страны и мира, скажет: «Райский уголок», — откуда он знает, как там, в раю? А увидев младенца, скажет: «Райское дитя». Откуда эти образы рая? Они живут в нас, в нас существуют.
Да, человек по известным обстоятельствам был изгнан из рая, и теперь призван нести тяжкий крест, чтобы туда войти вновь, но рай никуда не ушел, он существует здесь, близ каждого. Вне опыта рая мир был бы скучен и ужасен. Помните страдания преподобного Силуана, который видел самого Спасителя, а потеряв Его, жаждет и жаждет вновь обрести Его.
И так же мы, быть может, не в такой степени, но чувствуем эту разлуку и страдаем, когда в нас нет этого рая.
И мы его сразу узнаем, как человек, покинувший дом, узнает звуки детства… Это такой нам дан подарок — залог рая.
Этот залог нам дан, но одновременно мы призваны реально являть эти залоги по мере наших сил.
Вчера состоялось очень важное событие в мире психологии. В Москву приехала профессор из Германии Кристель Манске, психолог мирового уровня, глубокий ученый и блистательный практик. Хлопотами отца Петра на факультете РПУ была проведена с ней встреча. Она работает с трудными пациентами — аутистами, детьми с синдромом Дауна. Своей любовью и мастерством она делает чудеса, она делает то, что не делает никто в мире.
Всем педагогам известно, что работу с ребенком надо начинать с совместно- разделенного действия. Ребенку нельзя сказать: пойди, пришей себе пуговицу. Все, что мы хотим от ребенка, мы сначала делаем вместе. Мы вместе с ним ходим, вместе говорим слова, вместе кушаем кашу ложкой. И лишь постепенно совместное действие начинает разделяться, и ребенок приобретает свой опыт.
Так вот, Кристель Манске считает, что во всяком обучении, в работе с трудными детьми, да и с любыми детьми, надо начинать с совместно-разделенного счастья. Постараться совместно разделить счастье. Если вы с ребенком встанете на одну площадочку, то это совместно-разделенное счастье непременно произойдет — в чем бы оно ни было.
А ведь рай — это и есть совместно-разделенное счастье. Рай подразумевает общество людей, животных. И, прежде всего, рай — это совместно-разделенное счастье быть со Спасителем, быть с Богом.
Путь к раю мы начинаем прямо сейчас. Потому что такого рода семинар — это тоже совместно-разделенное счастье…
