Тридцать лет назад, 12 ноября 1982 года, умер Генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Брежнев. Этот реквием — ему. И не только ему.
Леонид Ильич Брежнев
Элегия, переходящая в Реквием
Tuba mirum spargens sonum(1)…
1
Подлец ворует хлопок(2). На неделе
постановили, что тискам и дрели
пора учить грядущее страны,
то есть детей(3). Мы не хотим войны(4).
Так не хотим, что задрожат поджилки
кой у кого.
А те под шум глушилки
безумство храбрых(5) славят: кто на шаре(6),
кто по волнам бежит, кто переполз
по проволоке с током, по клоаке —
один как перст, с младенцем на горбе —
безвестные герои покидают
отечества таинственные(7), где
подлец ворует хлопок. Караваны,
вагоны, эшелоны… Белый шум…
Мы по уши в бесчисленном сырце.
Есть мусульманский рай или нирвана
в обильном хлопке; где-нибудь в конце
есть будущее счастье миллиардов:
последний враг на шаре улетит —
и тишина, как в окнах Леонардо,
куда позирующий не глядит(8).
2
Но ты, поэт! классическая туба(9)
не даст соврать; неслышимо, но грубо
военный горн, неодолимый горн
велит через заставы карантина(10):
подъем, вставать!
Я, как Бертран де Борн(11),
хочу оплакать гибель властелина(12),
и даже двух(13).
Мне провансальский дух
внушает дерзость. Или наш сосед
не стоит плача, как Плантагенет?
От финских скал до пакистанских гор(14),
от некогда японских островов
и до планин, когда-то польских; дале —
от недр земных, в которых ни луча —
праматерь нефть, кормилица концернов, —
до высоты, где спутник, щебеча,
летит в капкан космической каверны, —
пора рыдать. И если не о нем,
нам есть о чем.
3
Но сердце странно. Ничего другого
я не могу сказать. Какое слово
изобразит его прискорбный рай? —
Что ни решай, чего ни замышляй,
а настигает состраданья мгла,
как бабочку сачок, потом игла.
На острие чьего-нибудь крушенья
и выставят его на обозренье.
Я знаю неизвестно от кого,
что нет злорадства в глубине его —
там к существу выходит существо,
поднявшееся с горном состраданья
в свой полный рост надгробного рыданья.
Вот с государственного катафалка,
засыпана казенными слезами
(давно бы так!) — закрытыми глазами
куда глядит измученная плоть,
в путь шедше скорбный(15)? …
Вот Твой раб, Господь,
перед Тобой. Уже не перед нами.
Смерть — Госпожа(16)! чего ты не коснешься,
все обретает странную надежду —
жить наконец, иначе и вполне.
То дух, не приготовленный к ответу,
с последним светом повернувшись к свету,
вполне один по траурной волне
плывет. Куда ж нам плыть(17)…
4
Прискорбный мир! волшебная красильня,
торгующая красками надежды.
Иль пестрые, как Герион, одежды(18)
мгновенно выбелит гидроперит
немногих слов: «Се, гибель предстоит…»(19)?
Нет, этого не видывать живым.
Оплачем то, что мы хороним с ним.
К святым своим, убитым, как собаки(20),
зарытым так, чтоб больше не найти,
безропотно, как звезды в зодиаке,
пойдем и мы по общему пути,
как этот. Без суда и без могилы
от кесаревича(21) до батрака
убитые, как это нужно было(22),
давно они глядят издалека.
— Так нужно было, — изучали мы, —
для быстрого преодоленья тьмы(23). —
Так нужно было. То, что нужно будет,
пускай теперь кто хочет, тот рассудит.
Ты, молодость, прощай(24). Тебя упырь
сосал, сосал и высосал. Ты, совесть(25),
тебя едва ли чудо исцелит:
да, впрочем, если где-нибудь болит,
уже не здесь. Чего не уберечь,
о том не плачут. Ты, родная речь,
наверно, краше он в своем гробу,
чем ты теперь.
О тех, кто на судьбу
махнул — и получил свое(26).
О тех,
кто не махнул, но в общее болото
с опрятным отвращением входил,
из-под полы болтая анекдоты(27).
Тех, кто допился(28). Кто не очень пил,
но хлопок воровал и тем умножил
народное богатство. Кто не дожил,
но более — того, кто пережил!
5
Уж мы-то знаем: власть пуста, как бочка
с пробитым дном. Чего туда ни лей,
ни сыпь, ни суй — не сделаешь полней
ни на вершок. Хоть полстраны — в мешок
да в воду, хоть грудных поставь к болванке,
хоть пол-планеты обойди на танке(29) —
покоя нет. Не снится ей покой(30).
А снится то, что будет под рукой,
что быть должно. Иначе кто тут правит?
Кто посреди земли себя поставит(31),
тот пожелает, чтоб земли осталось
не более, чем под его пятой.
Власть движется, воздушный столп витой,
от стен окоченевшего кремля(32)
в загробное молчание провинций,
к окраинам, умершим начеку,
и дальше, к моджахедскому полку(33) —
и вспять, как отраженная волна.
6
Какая мышеловка(34). О, страна —
какая мышеловка. Гамлет, Гамлет,
из рода в род, наследнику в наследство,
как перстень — рок, ты камень в этом перстне,
пока идет ужаленная пьеса(35),
ты, пленный дух(36), изнемогая в ней,
взгляни сюда(37): здесь, кажется, страшней.
Здесь кажется, что притча — Эльсинор,
а мы пришли глядеть истолкованье
стократное. Мне с некоторых пор
сверх меры мерзостно претерпеванье,
сверх меры тошно. Ото всех сторон
крадется дрянь, шурша своим ковром(38),
и мелким стратегическим пунктиром
отстукивает в космос: tuba… mirum…
Моей ученой юности друзья,
любезный Розенкранц и Гильденстерн(39)!
Я знаю, вы ребята деловые,
вы скажете, чего не знаю я.
Должно быть, так:
найти себе чердак
да поминать, что это не впервые,
бывало хуже. Частному лицу
космические спазмы не к лицу.
А кто, мой принц, об этом помышляет,
тому гордыня печень разрушает(40)
и теребит мозги. Но кто смирен —
живет, не вымогая перемен,
а трудится и собирает плод
своих трудов. Империя падет,
палач ли вознесется высоко —
а кошка долакает молоко
и муравей достроит свой каркас.
Мир, как бывало, держится на нас.
А соль земли(41), какую в ссоре с миром
вы ищете, — есть та же Tuba mirum…
— Так, Розенкранц, есть та же Tuba mirum,
есть тот же Призрак, оскорбленный миром(42),
и тот же мир.
7
Прощай, тебя забудут(43) — и скорей,
чем нас, убогих: будущая власть
глотает предыдущую, давясь, —
портреты(44), афоризмы(45), ордена(46)…
Sic transit gloria(47). Дальше — тишина,
как сказано(48).
Не пугало, не шут
уже, не месмерическая кукла(49),
теперь ты — дух, и видишь всё как дух.
В ужасном восстановленном величье
и в океане тихих, мощных сил
теперь молись, властитель, за народ…
8
Мне кажется порой, что я стою
у океана.
— Бедный заклинатель,
ты вызывал нас? так теперь гляди,
что будет дальше…
— Чур, не я, не я!
Уволь меня. Пусть кто-нибудь другой.
Я не желаю знать, какой тоской
волнуется невиданное море.
«Внизу» — здесь это значит «впереди».
Я ненавижу приближенье горя!
О, взять бы всё — и всем и по всему,
или сосной, макнув ее в Везувий,
по небесам, как кто-то говорил(50), —
писать, писать единственное слово,
писать, рыдая, слово: ПОМОГИ!
огромное, чтоб ангелы глядели,
чтоб мученики видели его,
убитые по нашему согласью,
чтобы Господь поверил — ничего
не остается в ненавистном сердце,
в пустом уме, на скаредной земле —
мы ничего не можем. Помоги!
Фото: www.olgasedakova.com
КОММЕНТАРИЙ к итальянскому изданию
История текста
Текст, который здесь представлен, был написан не один раз. Первый раз ОС написала его вскоре после смерти Л. И. Брежнева ранней зимой 1982 года. Испугавшись того, что получилось, она не только уничтожила рукопись, но постаралась забыть то, что там написано. В 1982 году такое сочинение квалифицировалось как «антисоветская пропаганда», то есть уголовное преступление. Читать его друзьям или показывать списки было бы безумием. Так что от всего этого сочинения не осталось и следа.
Но оказалось, что текст с этим решением не согласился. Через два с небольшим года, на той же даче в подмосковной и снова занесенной снегом Салтыковке по какой-то необъяснимой причине забытый текст сам стал всплывать в уме автора. Но всплывал он обрывками, кусками. Целиком вспомнить не удавалось, и тогда ОС решила писать его заново: тот же текст во второй раз. На это ушла ночь, но восстановленному тексту явно чего-то недоставало.
Утром невыспавшийся автор отправился в город, на доклад, посвященный «Поэтике» Аристотеля. Делала этот доклад Нина Брагинская, ближайший друг ОС (переведшая к этому времени «Никомахову этику»), а слушать и обсуждать его собирались лучшие гуманитарии тех лет. Опоздав после бессонной ночи и пытаясь по возможности незаметно просочиться в аудиторию, где доклад уже шел полным ходом, ОС заметила, что со слушателями происходит что-то странное.
Просвещенному собранию было явно не до Аристотеля. Все выглядели встревоженными и чего-то ждущими. Переглядывались, обменивались записками. Наконец, сосед шепотом объяснил ОС причину этого странного общего состояния: стало известно, что умер Ю. В. Андропов. Из этого факта легко восстановить дату происходящего: 9 февраля 1984 года — или на день позже: о смерти главы государства объявляли обычно с опозданием.
Смерть правителя в России всегда переживалась как общенародное бедствие и событие апокалипсического масштаба. Так было и в царской России (вспомним похороны царя Алексея Михайловича Тишайшего в 1676 году), и тем более — в советское время (похороны Ленина в 1924 и Сталина в 1953). Смерть Брежнева, над которым все привыкли посмеиваться, вдруг обернулась той же картиной всенародной скорби. Искренней?
В стране, где все зависит от одного человека, а законы перехода власти остаются национальной проблемой, смерть главы государства неизбежно становится концом эпохи, своего рода крушением космоса, а будущее представляется неопределенным и пугающим (перемен к лучшему — или даже сохранения status quo — обычно никто не ждет). К этому нужно добавить особое значение темы власти в советской истории (см. об этом «Путешествие в Брянск»). С этим космическим масштабом смерти властелина связаны постоянные отсылки к латинскому Реквиему, тема которого — конец света, Страшный Суд.
Смерть Брежнева открыла эпоху государственных похорон, которая продолжалась вплоть до 1985 года. Долгая эпоха «застоя», почти не оставившая по себе серьезных свидетельств/2/, умерла с Брежневым, но кончаться не хотела. Место умершего Генсека занимал полумертвый, за ним — дышащий на ладан. В эти похоронные годы автор «Реквиема» защищал диссертацию на тему «Погребальный обряд восточных и южных славян» (специальность: «этнолингвистика»)/3/. Речь в ней шла о реконструкции самого архаического, дохристианского слоя погребальной обрядности.
Те, кто организовывал государственные похороны в эти годы, не были знатоками языческих, и тем более, христианских ритуалов погребения: государственной религией оставался «научный атеизм». Сами, как могли, они смастерили некий новый ритуал. Нужно совсем не представлять себе традиционного язычества, чтобы видеть в советских (и вообще тоталитарных) ритуалах что-то языческое. Другая вера, другая обрядность. Население страны наблюдало этот пышный ритуал по телевидению: первый, второй, третий раз…
Но почему поэт самиздата, «второй культуры», взялся оплакивать Генсека Компартии — причем оплакивать всерьез? Это остается необъяснимым для самого автора:
Но сердце странно. Ничего другого
Я не могу сказать.
Смысловая острота «Элегии» заключена именно в этом парадоксе. Перед лицом «Смерти-Госпожи» и Генсек оказывается человеком, достойным разговора — разговора с ним и о нем. «Реквием» Анны Ахматовой (в то время не опубликованный в Советском Союзе, но известный читателям сам- и тамиздата) — надгробная жертва убитым и замученным. Для них Ахматова соткала «широкий покров» — погребальный покров.
Непогребенных всех — я хоронила их.
Но реквием Генсеку Компартии!
В действительности и у этой «Элегии-Реквиема» центральная тема — тема жертв,
От кесаревича до батрака.
Это часть 6. Притом, что сочинение посвящено смерти Генсека («и даже двух») и его призрак царит на сцене — вопрос о жертвах остается трагической сердцевиной и настоящей побудительной причиной для сочинения этих надгробных стихов. Однако жертвы здесь — не только «чистые жертвы», убитые и замученные («безвинная Русь», как у Ахматовой). Здесь есть еще «другие жертвы»: жители эпохи позднего социализма, общества почти тотально коллаборационистского, заплатившего за относительно благополучное существование лояльностью и знаменитым «двоемыслием». Их («нас») вместе со своим главным героем оплакивает «Элегия».
В советскую лояльность входило одно условие, казавшееся автору «Элегии» самым страшным: молчать о жертвах режима в собственном смысле слова (уже «реабилитированных» в хрущевскую оттепель, уже помянутых в солженицынском «Архипелаге ГУЛаг», который просвещенная публика читала, несмотря на то, что само хранение «Архипелага» в доме могло быть вменено как уголовное преступление), никаким образом не увековечивать память невинно убитых. То есть предать их — как того и хотел достичь режим — «второй смерти», полному забвению. В этом смысле сказано:
Убитые по нашему согласью.
«Другими жертвами»/4/ автор называет своих современников потому, что в результате маленьких сделок с людоедом они (мы) оказались лишенными человеческого достоинства. А заодно — молодости, совести, языка и т. п. (см. часть 6).
Оплачем все, что мы хороним с ним.
Гамлетовский Призрак, который появляется здесь (как и в «Путешествии в Брянск»), — это та самая память о миллионах жертв, которую в брежневские годы не с кем было разделить. Чувство коллективной национальной вины в этом сочинении оказывается ante litteram предсказанием тех перемен, которые через некоторое время начнутся, сначала под названием «гласность», а затем — «перестройка».
Итак, известие о смерти «второго властелина», полученное на лекции об Аристотеле, помогло завершить текст, брошенный автором в Салтыковке.
Вплоть до 90-ых годов «Элегия, переходящая в Реквием» оставалась в Самиздате, затем была опубликована в киевском журнале «Философская мысль» и затем в перестроечном журнале «Век ХХ и мир».
Жанр
Жанр указан в названии: «Элегия, переходящая в Реквием». Прокомментируем второй термин, «реквием» . Однажды один католический священник, профессор теологии, спросил ОС: «Почему Вы, православный человек, пишете реквием, а не панихиду»? «Панихида — литургическая реальность, — отвечала ОС, — а реквием в нашей традиции воспринимается как высокий светский жанр. Поэт может сочинить „реквием“/5/, но не может — панихиду».
Примером такого светского реквиема для ОС был «Реквием Вольфу графу фон Калкройту» Р. М. Рильке, который она перевела/6/ (кстати, все реквиемы Рильке написаны белым ямбом шекспировского звучания, стихом нашей «Элегии»). В отличие от Рильке (и Ахматовой/7/) этот «Реквием» прямо связывается с каноническим текстом латинского «Dies irae», цитируя его или отсылая к его образам. Впрочем, в нем есть цитаты и из православных песнопений панихиды.
Но в действительности в жанровом отношении эта вещь — контаминация многих жанров: сатиры, инвективы, торжественной оды, драматического монолога и микродиалогов, центонной композиции poeta doctus (который перебирает цитаты и отсылки: к Бертрану де Борну, Данте, Шекспиру, латинскому «Реквиему», церковнославянской гимнографии, классическим стихам Пушкина и Блока, Элиота и Гейне) и даже своего рода исследованию (имплицитный трактат о пьесе «Гамлет, Принц Датский», см. прим.).
Стоит остановиться на этой «учености». В отличие от позднейшей постмодернистской цитатности, в этой игре перекличек нет и тени пародийности или «римейка». Это по существу то же обращение с цитатой, какое мы встретим у Данте: его прекрасно описал Мандельштам в «Разговоре о Данте» («цитата есть цикада… и т. д.«). Это почтительное общение с авторитетом — и соревнование: смотри, Вергилий, я еще лучше придумал! (см. ниже, о пушкинском «Клеветникам России»). Так в своих поэмах цитирует Т. С. Элиот.
Кроме личных пристрастий автора/8/ в этой, на взгляд многих, преувеличенной «учености» письма есть дух эпохи. Официальная эстетика была популистской и боялась «книжности», как огня. В противовес ей неподцензурная словесность жила «тоской по мировой культуре». Людей «второй культуры» называли «библиотечной эмиграцией». Для этого изучались языки: то, что было недоступно по-русски, можно было найти на английском или французском.
Читая на другом языке, человек чувствовал себя почти на свободе, почти «в человеческом мире»: он проник туда сквозь лингвистическую дыру в железном занавесе, сквозь шумовую завесу всевозможных глушилок. Об этой освобождающей и терапевтической силе другого языка думал Бродский, объясняя, почему поминальную прозу родителям он пишет по-английски/9/.
Стоит в связи с этим сказать и еще об одной черте эпохи. Ее творческим авангардом были (во всяком случае, для ОС и людей ее круга) не писатели, а ученые- гуманитарии, филологи и мыслители: С. С. Аверинцев, Ю. М. Лотман, В. Н. Топоров, Вяч. Вс. Иванов, М. Л. Гаспаров, М. К. Мамардашвили, А. М. Пятигорский… Их труды подвели черту под «темными веками» советской культуры, наступившими после «культурной революции» 30-ых годов. Их работы воспринимались как инобытие поэзии. Публикуемая в то время поэзия и проза были еще по ту сторону этой «культурной контрреволюции» и сравнения не выдерживали. См. об этом в «Путешествии в Тарту».
Но вернемся к разговору о жанре нашей «Элегии». К концу, пройдя через все названные жанры, текст завершается настоящей, не «литературной» молитвой. Автор предполагает, что последнюю строку читатель повторяет в уме «от себя лично».
Язык
Язык «Элегии» тоже представляет собой мозаику из словарей разных регистров. Автору требовался для этой вещи язык не просто богатый, но хорошо освоенный: так чтобы слышалась речь «не мальчика, но мужа». Обыденные обороты, слова из официозного языка пропаганды, поговорки, и рядом с ними — пиитический язык торжественной оды XVIII века, славянизмы и обороты из литургической гимнографии, латинские цитаты и переведенные стихи из Шекспира и Бертрана де Борна.
Стих
Пятистопный трагический ямб, местами белый, местами рифмованный. Сила рифмы понимается здесь как семантическая, а не фонетическая (сопоставляются смыслы, а не звуки), в своем пределе это фонетическая тавтология:
…частному лицу
космические спазмы не к лицу.
Классическая просодия «Элегии» отсылает к шекспировской и пушкинской драме и к пушкинским же поздним элегиям.
Построчный комментарий
1.
Труба, распространяя дивный звук… Фраза целиком:
Tuba mirum spargens sonum
Per sepulcra regionum
Cogit omnes ante thronum
Труба, распространяя дивный звук Над могилами всей земли, Всех гонит к Престолу (Божию) (лат.).
О латинском «Реквиеме», откуда взят этот эпиграф, см. выше.
2.
Странный Incipit для элегии, не говоря уже о реквиеме! Образ подлеца, ворующего хлопок, был выдуман автором как показательный абсурд: зачем и кто будет воровать хлопок? Что с ним дальше делать?
Этот изобретенный автором нелепый образ должен был обозначить, доведя ее до абсурда, самую характерную черту брежневских лет: тотальное бытовое воровство и работу «теневой экономики». Воровали — не считая это воровством — все: кому что позволяло прибрать к рукам его рабочее место. Чертежники — бумагу и карандаши, рабочие — детали, продавцы-то, что продавали и т. п. Художник-оформитель воровал красный кумач, который ему выдавался погонными метрами для изготовления лозунгов к каждому празднику. «Государственное» понималось как «ничье», и прихватить его не считалось грехом. А дальше — «менялись» тем, что вынесли: коньяк на линолеум и т. п.
В годы всеобщего дефицита необходимые вещи не «покупали»: их «брали» («Где творог брали?») или «доставали» («Достал три банки тресковой печени!»). Эта авантюра, добыча «товаров народного потребления», занимала и душу, и время советского человека, особенно его рабочее время. Присутственные часы работники контор и издательств употребляли на выстаивание очереди — например, за «финскими сапогами». Трудно вообразить, чего только не могли «выносить с работы»! Однажды из типографии выкрали и вывезли весь тираж нового издания. Но хлопок! Такая кража представлялась вполне неправдоподобной.
Однако через пять лет, в 1989 году на всю страну прошумело теперь уже забытое «хлопковое дело»: партийная мафия Узбекистана воровала и вывозила эшелоны хлопка, «стратегического сырья». Игра воображения совпала с реальностью.
Мотив хлопка, вещества почти невесомого, белого, бесформенного, глушащего звук, начавшись, не покидает текста. Белый здесь — цвет смерти (ср. ч. 4), отбеливающей, упраздняющей земные цвета.
3.
Речь идет о реформе образования, которая готовилась уже при третьем покойнике,К. У. Черненко. Суть ее была в совмещении школьного обучения с трудом. Едва ли не в начальных классах школьники должны были всерьез заниматься производительным трудом. Само понятие труда в советском мировоззрении (и официальном, и народном) было весьма характерным. Настоящим трудом считался только тяжелый физический труд, производящий нечто вещественное. Такому виду труда как интеллектуальный (не говоря уже о труде душевном или творческом) в существовании было отказано. Трудиться значило копать, сверлить, валить лес, грузить мешки. Это воспитывало. Не только детей, но и взрослых: студентов, ученых регулярно посылали на совхозные поля копать картошку или — в Азии — собирать тот же хлопок, а в Грузии — чай, разбирать овощи на городских овощебазах, вывозить мусор на стройках. Чем тяжелее и неквалифицированнее был этот принудительный труд, тем выше была его воспитательная, исправительная ценность (ср.«исправительно-трудовые лагеря»). Отношение к труду, общее для всех тоталитарных систем (ср. знаменитое «Arbeit macht frei»), вызывало у населения абсолютное нежелание что-либо делать, тем более, делать добросовестно. Оставалось сачковать или халтурить. Специфическое качество труда и качество произведенных товаров, которое называется словом «халтура», стало отличительным знаком развитого социализма.
4.
Знаменитая песня на стихи Евтушенко «Хотят ли русские войны?» О том, что мы не хотим войны, говорили и пели везде. Звучало это как грозный военный марш и называлось: «борьба за мир». Средняя школа была милитаризована, во всех высших учебных заведениях была военная кафедра. На «военную подготовку» в школе (где подростков учили даже обращаться с автоматом Калашникова) отводилось все больше учебного времени. Это и было подготовкой к «борьбе за мир во всем мире»! «Борьба за мир» была едва ли не главной темой советской пропаганды брежневского времени — СССР был «оплотом мира на земле».
Миролюбивые акции были своеобразны. В частности, вторжение в Прибалтику и Западную Украину называлось в учебниках истории «борьбой за мир накануне войны». Такой же миролюбивой акцией было и введение войск в Прагу, и вторжение в Афганистан (все это — ради предотвращения готовящейся войны). Недавнее время добавило к этому «принуждение к миру», как назвали военный конфликт с Грузией. Миролюбие нас не покинуло. Официальным титулом Брежнева было: «великий борец за мир во всем мире» /10/.
5.
Из «Песни о Соколе» Максима Горького. Каждый советский школьник учил это наизусть: «Безумству храбрых поем мы песню, безумство храбрых — вот мудрость жизни!», хотя прекрасно понимал, что «в наше время» с безумной храбростью можно только исполнять приказы. Горький пел свою ницшеанскую песню революционерам; в нашем случае речь идет о беглецах. Самовольно покинуть родину было, пожалуй, потруднее, чем сбежать из тюрьмы.
6.
В 70-е —80-е годы отчаянные люди предпринимали самые невероятные способы преодолеть железный занавес, такие, как названные здесь. Об удавшихся и неудавшихся побегах можно было узнать только по «вражьим голосам» (радиостанциям «Свобода», «Голос Америки», Дойче Велле, БиБиСи), пробивавшимся сквозь «белый шум» глушилок.
7.
Таинственный — обычный эпитет России и всего русского («таинственная русская душа»). Множественное число здесь потому, что таким смертельно опасным образом бежали не только из России и не только из СССР: из Восточной Германии, из Польши, из Румынии…
8.
Сбывшаяся утопия сопоставлена с нехристианскими образами посмертного блаженства, а также с метафизическим пейзажем Леонардо, который виден только извне, зрителю картины, но не ее персонажам. Советский человек должен был, с одной стороны, быть целиком устремленным в светлое будущее, с другой же — ощущать, что он уже в нем, хотя ему это и не видно, как леонардовские пейзажи в окнах за спиной портретируемого ему не видны.
9.
Классическая одновременно в обычном смысле (тогда это метафорическая труба классической поэзии) и в специальном: tuba classica, военная труба (лат.).
10.
Мотив карантина для русского читателя связан с пушкинской темой: все помнят известный эпизод из его биографии, когда холерный карантин не давал ему покинуть деревню; оставалось только писать. Этот мотив отсылает также к «Пиру во время чумы».
11.
Бертран де Борн — прославленный провансальский трубадур (+ ок. 1207), рыцарь из Гасконии, особенно знаменитый своими военными и политическими стихами. Данте, высоко оценивая поэтический дар Бертрана, тем не менее, поместил его в Восьмой круг своего ада, к разжигателям раздоров (Inf., XXVIII, 112–142) за то, что он подбивал «Молодого Короля» выступить войной против отца, Генриха II. Эзра Паунд, споря с Данте, заявил, что он вытащил Бертрана из ада, перелагая его «поджигательскую» сестину «Альтафорте» /11/.
12.
Имеется в виду «Плач по молодому английскому Королю» Бертрана де Борна, написанный на смерть короля Генриха Плантагенета, младшего брата Ричарда Львиное сердце /12/. Сопоставление с провансальским образцом выглядит трагикомично. Бертран де Борн говорит о судьбе молодого короля, окруженного лучшими людьми страны, в котором все видели надежду и будущее королевства, в том числе, победоносную войну. «Властитель», герой «Элегии, переходящей в Реквием», — дряхлый больной старик, доживавший жалкую старость, ведущий безнадежную и непопулярную войну, само воплощение геронтократической власти, без будущего, без характера, без талантов… Тем не менее, формула бертрановского «Плача»:
Смерть-Госпожа! ты многих поразила,
Ударив в молодого Короля —
действует и здесь.
13.
Первый — Л. И. Брежнев, второй — Ю. В. Андропов (см. выше, «История текста»). Впрочем, и первая, и вторая, и уже стоящая в дверях в это время третья смерть, совсем уже нереальногоК. У. Черненко, описаны здесь, как одна: смерть большой и плохой эпохи.
14.
Перестроенная фигура из знаменитой пушкинской строфы в «Клеветникам России» (1931):
От финских хладных скал до пламенной Колхиды…
Как видно, южный вектор здесь продлен до Пакистана, а контрастные эпитеты убраны. Дело тут не в климатическом размахе страны.
Пушкин, подхватив у Батюшкова («Переход через Рейн») этот способ очертить географическое величие России от края до края, сильно и умно сжал батюшковский список. Здесь он сжат еще раз. Остаются всего четыре координаты: с севера на юг и с востока на запад. От скал до гор, от островов до долин. Причем каждая из этих точек — оспариваемая: наша она или не наша, и с каких пор? Эта тема спорных границ продолжает другие империалистические стихи Пушкина:
Куда отдвинем строй твердынь?
За Буг, до Ворсклы, до Лимана?
За кем останется Волынь?
За кем наследие Богдана?
(«Бородинская годовщина»).
Кроме того, к размаху на плоскости — на карте — здесь присоединяется еще вертикальный вектор: от подземной бездны — до космической. И залежи нефти, и освоение космоса — знаки современности, новая национальная гордость (впрочем, о нефти тогда еще совсем мало думали: это тема наших дней). И Батюшкову, и Пушкину весь этот планетарный географический размах страны был нужен как неопровержимый, наглядный аргумент в споре с внешним врагом. Здесь намечена другая всеобщая мобилизация: для плача.
15.
«Отправившиеся в скорбный путь». Измененная цитата из «Последования панихиды»: «В путь узкий хождшие прискорбный»,т. е.: «избравшие узкий и трудный путь». Оригинал имеет в виду тех, кто решил следовать Христу.
16.
Цитата из Бертрана де Борна (см. выше) и отсылка к грандиозному средневековому образу триумфа Смерти, которая владычествует миром.
17.
Последняя строка из пушкинской «Осени». В нашем случае это и пушкинский вопрос о продолжении письма (о чем же дальше пойдет речь?), и вопрос об историческом будущем (корабль как традиционный символ государства), и о судьбе души (традиционный символ гроба как ладьи, неожиданно оживший у В.Маяковского:
…гроб этот красный, к Дому Союзов
Плывущий на спинах рыданий и маршей).
18.
Герион персонаж греческой мифологии. В версии Данте — чудовище, переливающееся всеми цветами
Сon piu color sommese e sopraposte
Non fer mai drappi Tartari ne Turchi —
(с таким множеством цветов, тканых и расшитых, Никогда не делали тканей ни татары, ни турки, Inf. XVIIб 16–17), символ обмана, сторож Восьмого круга ада, где заключены лжецы и обманщики. Верхом на Герионе Данте и Вергилий спускаются в нижний Ад, в Злые Щели.
19.
«Се ми гроб предлежит, се ми смерть предстоит». Из молитв «На сон грядущим».
20.
Ныне некоторые из этих уничтоженных «по религиозной статье» священников, монахов, мирян, зарытых в общих рвах без каких-либо надгробных знаков, причислены к лику святых, новомучеников и исповедников Российских. Во время сочинения «Реквиема» никто их святыми еще не называл и вообще остерегались упоминать — даже на церковных богослужениях. Как все жертвы режима, новые мученики должны были полностью исчезнуть из общей памяти. В последние десятилетия имена их восстанавливаются, места погребения разыскиваются.
21.
История расстрела царевича Алексея и всей Царской семьи (воспетого, увы, В.Маяковским и Велимиром Хлебниковым!) было во время сочинения «Элегии» абсолютно запретной темой. Читатели самиздата знали об этом низком убийстве, но подробности стали известны только значительно позже.
22.
Нужно — кому? Исторической необходимости. Идея «исторической необходимости» в коммунистической идеологии заняла место некоего верховного божества, которому приносились человеческие жертвоприношения. Эту идею «оправданного преступления» анализировал А.Камю, чья «Нобелевская речь» и «Бунтующий человек» ходили в 70-е годы в Самиздате. Гегелевский фатализм истории был взят на вооружение практиками диктатуры пролетариата. За «необходимость» никто не несет моральной ответственности: она отменяет всякое право, этику, логику. Решает же, в чем состоит в данный момент «историческая необходимость», Партия и ее Вождь: только они посвящены в эту тайну и более того, они ее прямые агенты. Их действия, таким образом, никому и ничему не подсудны.
В последнее время идею «исторической необходимости» сменяет другое оправдание преступлений: «эффективность». «Эффективность» также стоит выше обычного права и морали. Таким образом и Сталин оказывается в новых российских учебниках истории «эффективным менеджером». О том, что «историческая необходимость» и «эффективность» в качестве всеобщего оправдания преступлений одно и то же, А.Камю уже знал. Стоит отметить, что «эффективность» еще более безоглядна; в «исторической необходимости» присутствовал элемент трагизма: неизбежная, но все же печальная вещь. «Эффективность» уже полностью оптимистична.
23.
«Темнотой» в советском мифе была вся жизнь человечества до пролетарской революции, а также человеческая «несознательность»,т. е. отсутствие классового мышления. Особенно «темными» были крестьяне. Всю эту «тьму» и требовалось преодолеть ради светлого будущего.
24.
Начинается краткий очерк эпохи, которая в целом характеризуется здесь как «общее болото», а в другом месте — как «ужаленная пьеса».
25.
О совести жителя этой эпохи см. «Путешествие в Брянск».
26.
То есть, 7 лет лишения свободы и 5 ссылки (ст. 70 УК, «антисоветская агитация») или 3 года лишения свободы (ст. 190–1, «распространение заведомо ложных сведений, порочащих советский государственный и общественный строй»). Могли они получить также принудительное лечение в психбольнице, высылку за рубеж, осуждение по другим уголовным статьям (тунеядство, нарушение прописки, хранение наркотиков, валютные операциии т. п.). Мысль о том, что кто-то сидит, в то время как ты — с теми же взглядами на происходящее — на свободе, составляла одно из мучений совести жителя эпохи. Таких было, впрочем, немного.
27.
В брежневское время необыкновенно расцвел фольклорный жанр анекдота, особенно политического анекдота.
28.
Пьянство брежневской эпохи легендарно. Пили все: в городе, в деревнях, на службе и в подъездах. Пила номенклатура, богема, интеллигенция (кто-то назвал это пьянство интеллигенции «последним хождением в народ»). Пили что попало, в невероятных смесях и без закуски. Дешевое спиртное — «портвейны», крепленое вино — были явно опасны для здоровья и потому допиться было легко: это быстро приводило к физической и умственной деградации. Уход в запой был по существу формой протеста и своего рода побегом на свободу, а также косвенной формой самоубийства. Из этих всенародных застолий (часто и без чего-нибудь похожего на стол), как Анадиомена из пены морской, вышло самое блестящее сочинение брежневской эпохи — поэма Венедикта Ерофеева «Москва — Петушки».
29.
Повторяются мотивы «трудового воспитания» и «активной борьбы за мир» из преамбулы (часть 1).
30.
Ответ на знаменитое блоковское
Покоя нет. Покой нам только снится.
(«На поле Куликовом»).
31.
Продолжение географической темы (см. прим. 14). Советский человек с детства знал, что живет в центре земли — и, тем самым, в центре всеобщей истории, в ее будущем:
Начинается земля,
Как известно, от Кремля.
То, что «у нас» уже есть, «у них» только начнется. Этот образ мировой центральности Кремля мы встретим не только в детских стишках, но и в поздней лирике Мандельштама («На Красной площади всего круглей земля»). С чувством центральности нашего существования и громадности нашей страны соседствовало чувство опасной неполноты настоящего положения вещей: «Всего одна шестая часть планеты населена советскими людьми» (Из доклада И. В. Сталина). Следует позаботиться об остальных пяти шестых. Там живут наши заклятые враги и, с другой стороны, несчастные угнетенные народы, которые ждут братской помощи от страны победившего социализма. Серп и молот в государственном гербе были нарисованы не на фоне карты СССР, а на фоне земного шара.
32.
Вновь космическая картина страны по образцу Пушкина:
От потрясенного Кремля
До стен недвижного Китая.
33.
Речь идет о войне в Афганистане, начатой при Брежневе (1979) и законченной при Горбачеве (1989). Начало афганской войны было решительным концом маленькой брежневской «оттепели», которая называлась «разрядкой». Афганская война была абсолютно запрещенной для обсуждения и даже для упоминания темой. Убитые на войне солдаты должны были быть захоронены на московских кладбищах так, чтобы нельзя было понять причину их смерти.
34.
«Мышеловка» — название пьесы в пьесе в последнем акте Шекспировского «Гамлета». Гамлет устраивает это представление, чтобы поймать Короля: он вынужден будет признать собственное преступление. Но, кроме того, вся пьеса полна «мышеловками», которые другие герои устраивают для Гамлета: встреча с Офелией, встреча с матерью, когда Полоний прячется за коврами т. д.… Для самого же Гамлета «мышами» в подготовленных им мышеловках становятся Полоний, Офелия, Гертруда, Розенкранц и Гильденстерн и т. п.….
35.
Вся 6 часть «Элегии» построена на отсылках к «Гамлету». Автор называет эту трагедию «ужаленной пьесой». Мотив укуса змеи и яда, медленно действующего в теле, появляется в «Гамлете, Принце Датском» с самого начала. Призрак открывает Гамлету тайну своей смерти: гибель от укуса змеи, и змея эта — Клавдий (A serpent stung me… The serpent that did sting thy father’s life Now wears his crown. (Змея ужалила меня… Змея, которая ужалила жизнь твоего отца Теперь носит его корону, «Hamlet», I, V, 17–70). Рассказ отца, в свою очередь, жалит Гамлета: все оставшееся время действия он мечется, как будто отравленный смертельным знанием. Все действие трагедии, таким образом, пропитано ядом, который в финале празднует свой триумф: Лаэрт вонзает в Гамлета отравленную шпагу, Гамлет поражает ею же Лаэрта, а затем и самого Клавдия, изготовителя яда, а Гертруда выпивает отравленный кубок. Весь Эльсинор, место действия «Гамлета», и вся Дания, как ее Принц, кажутся отравленными и обреченными.
36.
Название воспоминаний М. Цветаевой об Андрее Белом. Образ «пленного духа» взят ею из гетевского «Фауста»: один из духов попадается в ловушку Фауста. В герое Шекспира (и еще отчетливее в «вещем Гамлете» саги Саксона Грамматика, положенной в основу пьесы) есть нечто «не совсем человеческое»: он составлен из другой материи, чем все другие персонажи пьесы.
Вероятно, главная связь между «пленным духом», каким предстает у Цветаевой Белый, и Гамлетом в любой ее интерпретации — это их врожденная и не ими начатая «ссора с миром».
37.
Гамлет присутствует в других сочинениях ОС (см. «Путешествие в Брянск»): это то, чем автору быть не хочется, чем автор не собирался быть, как герой Т. С. Элиота:
No, I am not Prince Hamlet, nor was meant to be.
Но и самому Гамлету не хочется быть Гамлетом. Однако выбора для него не остается: Призрак!
С судьбой Гамлета в русской поэзии сравнивали собственную Блок («Я Гамлет. Холодеет кровь») и Пастернак («Гамлет» из «Стихов к роману»):
Я один. Все тонет в фарисействе.
38.
Еще эпизод из «Гамлета»: Полоний, спрятавшийся за ковром, чтобы подслушать разговор Гамлета с матерью, которого Гамлет якобы принимает за крысу и убивает ударом шпаги.
39.
Розенкранц и Гильденстерн, школьные друзья Гамлета, подосланные шпионить за ним. В «Элегии» эти друзья интеллектуалы выступают как моралисты: они учат героя жить, исходя из позиции «частного лица» —т. е. принимать «историческую необходимость», рассуждать практично и быть «смиренным». «Гордыней», как обычно, называется позиция трагического героя, гибриста по определению.
40.
Печень, по античным представлениям, — место, в котором зарождаются страсти: гнев, вожделение, ревность. Не находя выхода, они разрушают печень (ср. оду Сафо «К Афродите). Что касается гордыни как страсти, можно вспомнить печень гибриста Прометея, которую терзает орел Зевса.
41.
«Вы — соль земли. Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленою? Она уже ни к чему негодна, как разве выбросить ее вон на попрание людям» (Матф.5:13). Соль, как явствует из контекста, должна предохранять от порчи.
42.
В «Элегии», как уже говорилось выше, в роли Призрака являются «миллионы убитых задешево», о которых запрещено говорить.
43.
Обещание скорого забвения — нечто противоположное и традиционному смыслу религиозных заупокойных почестей, обещающих умершему «вечную память», и делу поэта, который обыкновенно обещает своему герою «память в веках». «Чему остаться, скажут поэты» (Гельдерлин). Здесь поэт говорит, чему не удастся остаться.
44.
Портрет Брежнева — везде один и тот же, сильно приукрашенный — висел в каждой конторе, в каждой классной комнате, в автобусах, на улицах. Никакое учреждение не посмело бы обойтись без этого портрета.
45.
Один из таких афоризмов: «Экономика должна быть экономной.Л. И. Брежнев». Такого рода афоризмы также висели повсюду, вплоть до телефонных будок в дачных поселках. Воспитание продолжалось везде и всегда. Кроме афоризмов, в последние годы жизни Брежнев создал ряд книг мемуарного характера. Первая из них, «Малая земля» (мемуары о его военных подвигах) была сразу же включена в школьную программу. Все известные деятели советского искусства выразили свое восхищение литературным талантом Генсека. Они стояли длинной очередью, чтобы сказать свое слово о бессмертном сочинении, у которого должны учиться все. Растроганный Брежнев сказал со слезами: «Ну, если вам так понравилось, я еще напишу!»
46.
В последние годы Леонида Ильича без конца награждали всевозможными орденами, званиями («Генералиссимус» и под.), золотыми шашками и т. п. Анекдот того времени:
— Почему случилось землетрясение в Ташкенте?
— Упал со стула пиджак Брежнева с орденами.
47.
Полностью: Sic transit gloria mundi. Так преходит земная слава.
48.
Предсмертные слова Гамлета: «The rest is silence».
49.
И сам герой «Элегии», и его окружение были настолько разрушены старостью и болезнями, что казались куклами или ходячими мертвецами, которыми движеткакая-то внешняя сила, как на месмерических сеансах.
50.
Этот«кто-то» — Генрих Гейне, который в любовном стихотворении именно таким образом, обмакнув сосну в Везувий, хотел написать по небу: «Я тебя люблю».
___________
Примечания:
1. Комментарий составлен Франческой Кесса и Ольгой Седаковой для итальянского издания. Переведен с итальянского, дополнен и сокращен мной (ОС).
2. Исключение, на взгляд автора, составляет «Пушкинский Дом» А.Битова.
3. Много позже она была издана книгой: «Поэтика обряда. Погребальная обрядность восточных и южных славян М., «Индрик», 2004.
4. См. статью О.Седаковой «Другие жертвы» в самиздатском журнале «Параграф».
5. О жанре элегии у ОС есть прекрасное исследование американской славистки Стефани Сандлер: Stephanie Sandler. Thinking self in the poetry of Ol’ga Sedakova. – Gender and Russian Literature. New Perspectives. Cambridge Studies in Russian Literature. 1996. P.302-325.
6. См. Ольга Седакова. Четыре тома. Том 2. Переводы. М.: Русский фонд содействия образованию и науке, 2010. C.356.
7. Кстати, тот же теолог заметил, что ахматовское сочинение гораздо ближе другому латинскому гимну – “Stabat mater” и прямо цитирует его в конце («А туда, где молча Мать стояла…») В отличие от «Dies irae» с его темой конца мира и Страшного Суда, внутренняя тема «Реквиема» Ахматовой, как и “Stabat mater” – Страсти Христовы.
8. Об «аскетическом» характере этой учености проницательно писала Инна Войцкая: Инна Войцкая. Дерево и царство…
9. In a Room and a Half. – Joseph Brodsky. Less Than One. Penguin Books, 1987. P. 460-461.
10. Первое глубокое исследование «советского миролюбия в брежневскую эпоху», а также дефектной памяти о нем осуществила Галина Орлова («Танки в поле дыр-дыр-дыр Все мы боремся за мир». – Неприкосновенный запас № 53, 2007), удивительный интерпретатор советского воспитательного проекта.
11. См. перевод этих стихов: «Весь этот чертов Юг воняет миром». – Ольга Седакова. Указ. изд. С.326.
12. См. перевод ОС, сделанный непосредственно перед тем, как писать «Элегию». – Указ. изд. С.331.
Читайте также:
О «московском психологическом типе»