Фото: Коммерсантъ/Заур Фарниев
Фото: Коммерсантъ/Константин Фарниев
Спустя десять лет после захвата террористами школы N1 Беслан живет своим кладбищем, а бывшие заложники ждут решения Страсбургского суда.
Дорога из Минеральных Вод в Беслан лежит через пост ГИБДД на административной границе между Северной Осетией и Кабардино-Балкарией. Десять лет назад, когда вооруженные боевики захватили школу N1 в Беслане, журналисты, работавшие на выборах в Чечне, отправились в Северную Осетию через этот пост. Здесь была пробка, и за преодоление поста без очереди с водителей брали по 200 руб. Сейчас нет ни пробки, ни даже небольшой очереди. Но у таксиста, который едет из Минеральных Вод, проверяют документы и просят 100 руб. «Ты же на мою землю едешь»,— полушутя говорит человек в форме. «Так у нас вроде же одна земля»,— отвечает таксист. Но 100 руб. дает.
Беслан. Школу N1 обнесли высоким забором. В школьном дворе, там, где стоял корпус начальной школы, сейчас строят православный храм. Спортзал, в котором погибло больше всего людей, накрывает купол золотистого цвета. Тренажерного зала, где во время штурма было много детей, больше нет. В спортзале вдоль стен висят фотографии детей, их родителей, учителей и сотрудников российских спецслужб, которые пришли сюда спасать заложников, но остались здесь навсегда.
В центре зала — крест. На полу — свечи, цветы, бутылки с водой, которой тогда, десять лет назад, заложникам остро не хватало. Эта вода несет важную информацию. Взрослый переносит жажду легче, чем ребенок. Взрослый даже не сразу понимает, что он хочет пить. Ребенок чувствует жажду сразу и переносит ее мучительно. Три дня практически без воды для ребенка — самая страшная мука. Когда начался штурм, и люди стали разбегаться из горящего спортзала, дети бросились к ближайшей водонапорной колонке. Бежали под пулями, падали сраженные, так и не успев напиться. Вот им и несут с тех пор воду. Боятся, что они все еще хотят пить.
— Школа пусть стоит, сколько простоит, 20, 30, 50 лет,— говорит Сусанна Дудиева, председатель комитета «Матери Беслана».— Ни сносить ее, ни строить на ее месте какой-то памятник мы не хотим. Пусть те, кто сюда приходит, помнят ее такой.
Но все равно что-то пришлось изменить, немного перестроить, чтобы не обрушились ветхие стены и потолок. Что-то пришлось закрасить. «Мы бы хотели пригласить художников, чтобы на тех стенах, которые были отремонтированы, они нарисовали следы от пуль, разломы,— так, как это выглядело сразу после штурма,— объясняет Сусанна.— У нас есть фотографии, по которым можно восстановить картину тех дней. Есть же такие специалисты? Могли бы они нам помочь? Напишите об этом. Может, кто-то откликнется».
За Бесланом, по дороге в аэропорт — самое известное кладбище на Кавказе. Его называют «Городом ангелов». Здесь похоронены 260 заложников школы N1. Есть целые семейные «отсеки», где рядом похоронены родители и дети. Есть «отсек», где только дети из одной семьи. Дети погибли, родители остались жить. Крайние справа от главного входа — могилы Заура, сына Сусанны Дудиевой, и Аллы, его двоюродной сестры. У Аллы осталась мама, Рита. У Риты больше никого нет. Уже десять лет это кладбище — единственное место, где матери Беслана чувствуют себя ближе к своим детям.
«Я не хочу жить в Беслане,— говорит Сусанна.— Мне тяжело. Я переехала к маме, во Владикавказ. В Беслане теперь мне дорого только кладбище».
Рядом с «Городом ангелов» выросло новое кладбище. Здесь хоронят тех, кто умер за последние десять лет. И это кладбище уже очень большое.
«Недавно в автокатастрофе погиб парень, Худалов.— рассказывает Сусанна.— Он тоже был заложником в школе. Учился, окончил юридический факультет в Ростове. И вот погиб. Многие наши жители умерли за эти годы. У кого-то сердце не выдержало. Кто-то долго болел и долго умирал. Люди не могли понять и принять то, что случилось. Им было проще умереть, чем это принять».
Через полгода после штурма школы N1 умер отец Сусанны — инфаркт. «Я виновата перед ним, потому что тогда все свое время отдавала комитету, не было времени даже посидеть с ним, поговорить,— говорит она, вытирая слезы.— Нас, матерей, пытались поссорить, обвинить в сумасшествии, в неадекватности, чуть ли не в предательстве. Я приходила домой и падала без сил. Отец мне говорил: «Если ты уже встала впереди всех и ведешь людей за собой, то иди, не оглядывайся, не показывай свою слабость. Будут кидать грязь — это не страшно. Если ты все делаешь правильно — не прилипнет»».
Многие наши жители умерли за эти годы. Люди не могли понять и принять то, что случилось. Им было проще умереть, чем это принять
Потом тяжело заболел муж Сусанны. В прошлом году он умер.
Мы сидим во дворе ее родительского дома. Смотреть на ее слезы нет сил. Пожилая мама выносит дочери пуховую шаль. Брат приносит кофе.
— Мы привыкли жить с теми, кто все о нас знает и понимает. Когда приезжают новые люди, и они не были тогда в Беслане, я чувствую усталость и нежелание говорить. Я понимаю, что не смогу рассказать о том, что всегда со мной,— говорит Сусанна.
В Беслане живут семьи, которые так и не справились с трагедией десятилетней давности. Три одиноких отца, воспитывающие детей. Они пытались создать новые семьи. Пытались строить отношения с другими женщинами. Не смогли.
Горе прочно поселилось здесь и уходить не хочет. Уже десять лет Беслан живет школой N1 и кладбищем. Когда бы вы ни пришли в «Город ангелов», здесь всегда есть люди, которые что-то моют, чистят, красят возле родных могил. Или просто сидят и смотрят на фотографии.
Говорят, что те, кто пережил трагедию, больше не отмечают дни рождения. В Беслане мало праздников. Батраз Мисиков говорит, что многие стараются уехать из города. Ему было 14 лет, когда он стал заложником.
— Я не знаю, как люди тогда с ума не сошли. Лет пять-шесть после теракта Беслан был абсолютно мертвым городом. Детей увозили, музыка не играла. И даже сейчас, когда столько времени прошло, ничего не забыто. Люди и сейчас уезжают. Мои ровесники сейчас или в Москве, или в каких-то других городах,— рассказывает Батраз.
Беслану остро нужна профессиональная, высококвалифицированная психологическая помощь.
— Нужна бригада хороших специалистов, которая приехала бы и поработала с людьми,— говорит Сусанна.— Нужен семейный психолог, который помог бы нашим мужчинам создать новые семьи, поддержать их детей. Нужна помощь психолога ребятам, которые уже выросли. Они все помнят, они живут с мыслью о том, что с ними случилось что-то ужасное, неправильное, несправедливое. У кого-то жизнь не сложилась с тех пор. У кого-то умер близкий человек, и одно горе наложилось на другое. Нужна помощь Рите — она смотрит на девушек и представляет себе, что сейчас на их месте была бы Алла. Мне тоже нужна помощь, а ведь я сильный человек. Я никогда не была у психолога. Я не знаю, поможет ли он мне. Но если я чувствую, что мне нужна такая помощь, то каково тем, кто слабее и больше нуждается?
Марина Дучко и Наталья Сатцаева после теракта оказались в инвалидных креслах. Наталью задело осколком еще 2 сентября. Граната, которую держал в руке один из террористов, упала у входа в спортзал и разорвалась. Осколок попал Наталье в голову, но почти сутки после этого она еще могла ходить и успокаивать своих троих детей. И только утром 3 сентября потеряла сознание. Когда начался штурм, сын-первоклассник Тамерлан схватил за руку спецназовца и попросил вынести маму — он был уверен, что мама умерла. «Потом его нашел отец и спросил, где я, а Тамик сказал, что меня убили»,— рассказывает Наталья.
Во владикавказской больнице, где ее подключили к аппарату искусственной вентиляции легких, мужу предлагали отключить аппарат. «Аслана убеждали, что даже если я выйду из комы, то останусь невменяемой,— улыбается Наталья,— а разве я похожа на невменяемую?» Она говорит, что осколок в голове повредил нервные окончания, отвечающие за левую часть тела. Извлечь его не смогли.
Деньги, полученные в качестве компенсации, закончились быстро, осталась лишь пенсия по инвалидности — за десять лет она выросла ровно в два раза — с 7 до 14 тыс. руб. На эти деньги семья Натальи и живет. Муж, водитель-дальнобойщик, бросил работу, потому что надо было ухаживать за женой и детьми. Он перебивается временными заработками, но почти все деньги уходят на лекарства. Вообще-то их Наталья должна получать бесплатно или по льготной цене. Но в аптеках, которые работают с такими категориями граждан, нужных лекарств нет.
Марина Дучко тоже была заложницей в школе N1 и спасла своего единственного сына. Уже десять лет эти женщины передвигаются на колясках. Уже десять лет они надеются, что смогут с этих колясок встать. Обе совсем молодые — им еще нет сорока. Обе ждут очередной медицинской реабилитации как высшего счастья. В этом году Министерство труда и социального развития Северной Осетии и комитет «Матери Беслана» организовали Марине и Наталье отдых и лечение в Крыму, в санатории имени Бурденко для спинальных больных. Казалось бы, ничего особенного там не делают — ЛФК, массаж, ванны, но вернулись оттуда бывшие заложницы совершенно счастливыми: чувствительность парализованных частей тела частично вернулась.
Верить в возможность исцеления они пока боятся. Марина уже пережила такое однажды — сразу после трагедии ее возили на реабилитацию. Она почувствовала пальцы ног, стала надеяться, что скоро встанет с кресла. Но потом шесть лет не было никакой помощи, чувствительность исчезла, и Марина перестала надеяться.
Крымские врачи обещали помочь бывшим заложникам. Может быть, они смогут встать с инвалидного кресла. Но чтобы появился нужный эффект, курсы реабилитации должны быть ежегодными, в течение пяти-шести лет. «Если даже они не смогут ходить, то хотя бы увеличится мобильность, они смогут за собой ухаживать,— говорит Сусанна Дудиева.— Для молодых женщин жизнь без движения — это каторга. Человек, который считает себя обузой, часто не хочет жить».
В Министерстве труда и социального развития обещают, что и в следующем году найдут деньги на реабилитацию Натальи и Марины. Но сами бывшие заложницы обеспокоены — боятся, что у государства и так слишком много расходов. «Откуда у республики такие деньги? Вон сейчас беженцев сколько из Украины здесь, в Осетии,— говорит Марина.— Тоже горе такое. Разве теперь до нас?»
Агунда Ватаева и Диана Муртазова — одноклассницы Батраза Мисикова. 1 сентября 2004 года они пришли в 9-й класс и стали заложницами. Им было по 14 лет. Во время штурма обе девочки были ранены. Осколок из головы Агунды врачи извлечь так и не смогли. «Мне долго не давали инвалидность,— вспоминает она.— Потом помогли общественники, был скандал, инвалидность дали. Но через два года уже не подтвердили: сказали, что я хожу, поэтому я не инвалид. Но осколок из моей головы никуда не делся». Диана до сих пор передвигается в инвалидном кресле. В Германии, где ее уже лечили и где самочувствие заметно улучшилось, обещают поставить на ноги за полгода. Но реабилитация в немецкой клинике стоит 4 млн руб. «Это большие деньги. Для того чтобы выехать за границу за счет государства, нужны не только деньги. Как нам объяснили врачи, для выезда на лечение за границу нужно разрешение российского Минздрава — справка о том, что лечение в России нецелесообразно и необходимо лечение за границей. Возможно, и в России есть хорошие реабилитационные центры, например центр для воинов-афганцев. Но где я, а где воины-афганцы?» — смеется Диана.
Новые правила получения государственной помощи для лечения за границей коснулись и Фатимы Дзгоевой — пожалуй, самой «тяжелой» из всех выживших заложников. «Ей сделали в Германии очень сложную операцию, поставили шунт в голове,— рассказывает Сусанна.— Теперь нужно пройти новое обследование там же, где операцию делали, чтобы понять, какая коррекция ей нужна. Но чтобы получить от государства деньги на это обследование, Фатиме надо ехать в Москву, в Минздрав, за подтверждением, что в России такую помощь получить нельзя. Фатиме 20 лет, операция помогла ей встать из коляски, но она теряет равновесие, ей постоянно нужна помощь, и ехать на три дня в Москву за справкой, не будучи уверенной в том, что эту справку дадут, для нее проблематично».
Еще в 2009 году, когда «Матери Беслана» встречались с президентом Дмитрием Медведевым, они попросили организовать комплексное обследование и лечение в Германии Натальи Сатцаевой, Марины Дучко и Фатимы Дзгоевой. «Да, это много времени и много денег,— говорит Сусанна.— Но именно это и есть та помощь, которая им по-настоящему нужна. Тем более что президент тогда согласился с нами и сказал, что для государства это не проблема. Но для кого же тогда это проблема? Почему мы по-прежнему не можем помочь этим молодым женщинам?».
Я не думаю, что когда-нибудь мы узнаем правду. Не в России. Мы не та страна, где открываются архивы
Они не любят жаловаться. Жители Беслана все такие. За время нашего разговора Агунда и Диана смеялись и шутили, как обычные девчонки, у которых за плечами не было ничего особенного. Один раз только у Дианы вырвалось: «Не люблю ездить в соцзащиту. Все время там приходится выбивать какую-то льготу. Как будто я выпрашиваю что-то, что мне не положено». И снова улыбается: «А я ругаться не люблю».
Пережитое горе сделало их особенными.
Сусанна работает в Центре профилактики сиротства и развития семейных форм устройства детей-сирот. Говорит, что детей-сирот и детей, лишившихся родительского попечения, становится больше, потому что государство плохо работает с семьями. Что нужно не только принимать меры по семейному устройству детей-сирот, но и способствовать укреплению семей, особенно семей, находящихся в трудной жизненной ситуации. «Я смотрю на родителей, которые бросают детей. И думаю: вот кто-то потерял в теракте любимого ребенка. А кто-то, кому Бог дал счастье растить и воспитывать, сам отдает ребенка в детский дом. Как же так выходит? Или бывает такое: у мужчины жена умерла, и он ребенка сдает в детский дом. А у нас в Беслане ни один мужчина, потерявший в теракте жену, не сдал своих детей в детский дом»,— говорит она.
Для Батраза Мисикова трагедия Беслана — урок большого мужества. «Люди лезли под пули и погибали, потому что знали: там внутри дети, умирающие от жажды. Никто не думал о себе. После того, что я там видел, я понял, на что способен мой народ, наши люди, независимо от национальности или вероисповедания,— вспоминает Батраз.— Я никогда не забуду раненую женщину, которая понимала, что уже не выберется сама,— она легла прямо под окно спортзала и кричала самым маленьким, чтобы они наступали на нее и вылезали. Подоконник для них был высокий, и они не смогли бы убежать. А она их спасла».
У Батраза, Агунды и Дианы погибли семь одноклассников. «Наш класс был очень дружный,— говорит Агунда.— А после теракта мы стали как семья».
«Очень много людей в те дни нам помогали,— вспоминает Диана.— Совершенно незнакомые люди. Вот меня, скажем, до больницы довезли те, кого я даже не знала. Я была вся в крови, но они не побоялись, что запачкают машину. Простые жители города. Нам в школе часто говорили про любовь к родине, про патриотизм. Вот только потом, вспоминая всех этих людей, которые помогали, я подумала, что родина — это и есть все эти люди». Агунда кивает: «Когда я лежала в больнице в Москве, приходили обычные москвичи. Узнали про мою любовь к домашним животным, приносили собак. Представляете? Чтобы я с ними играла. Я думаю, что патриоты — это не чиновники. Это те люди, которые мне собак приносили».
В середине октября Страсбургский суд начнет рассмотрение иска пострадавших при теракте в Беслане к властям России.
«Мы искали правды,— объясняет Сусанна Дудиева.— Мы требовали назвать имена виновных, требовали наказать структуры, которые недоработали, которые виноваты в том, что вооруженные террористы прошли в Беслан. В те августовские дни накануне теракта все силовики в республике знали, что возможен теракт по буденновскому сценарию с выдвижением политических требований. Был приказ из Москвы обезопасить места массового скопления людей, школы, детские сады. Эти факты содержатся в материалах уголовного дела против сотрудников Правобережного РОВД Северной Осетии и Малгобегского РОВД Ингушетии, которых в итоге оправдал суд присяжных. Никто не наказан, кроме Кулаева. Ни один министр, генерал, чиновник не лишился своего кресла, не снял погоны, не пошел под суд. Суд взял сторону государства — даже в тех случаях, когда было очевидно, что версия следствия несостоятельна. Ну не могли 33 террориста, с взрывчаткой, оружием, снаряжением, влезть в один ГАЗ-66. Мы проводили эксперимент — это невозможно. Но суд счел это возможным. Зато показания Кулаева о том, что террористы готовы были отпустить по 150 детей за каждого из четырех названных ими для ведения переговоров людей (Аслаханова, Зязикова, Дзасохова, Рошаля), суд счел неубедительными».
«Матери Беслана» считают, что суд избирательно подходил к показаниям: «удобные» показания террориста Кулаева принимались, а «неудобные» подвергались сомнению или вообще отвергались. «Мы не нашли правды,— говорит Сусанна.— Мы не уверены и в том, что найдем ее в Страсбурге. Но мы теперь несем большую ответственность. Преступление совершено. Никто не наказан. Мы сами должны добиться, чтобы виновные были названы».
Если долго разговаривать с бывшими заложниками, в какой-то момент понимаешь, какое глубокое отчаяние и недоверие в них живет. Диана говорит, что ее вера в то, что государство ее защитит, кончилась в сентябре 2004 года: «Я больше не верю, потому что хорошо помню: террорист с телефоном стоял рядом со мной. А снаружи власть говорила всем, что в школе только 350 заложников. И этот террорист тогда сказал, что вот как государство о нас заботится».
— И в расследование теракта не верите?
— Нет конечно! Почти все улики уничтожены, стены, по которым стреляли, отстроены заново. Посадили только Кулаева.
Батраз считает, что ответов на свои вопросы Беслан уже не получит: «Говорят, что лет через 40 мы, может, узнаем ответ. Но я не верю: время уходит, трагедия забывается. Беслан уже превращается из трагедии общенационального масштаба в региональную. Может быть, это нормально, я не знаю. Требования террористов были абсурдными. Войска бы из Чечни не вывели. Арестованных боевиков не освободили бы, даже если бы десять школ захватили. Говорят, что целью этих террористов было развязать войну осетин с ингушами. Я так не думаю, хотя, скорее всего, такое развитие событий стало бы для организаторов теракта приятным бонусом. Я помню эти бэтээры, которые стояли по периметру города. Помню настроения людей. Я не думаю, что когда-нибудь мы узнаем правду. Мы не та страна, где открываются архивы».
Он говорит, что «Матери Беслана» бьются в судах, потому что им «не дали правды»: «Нельзя так обращаться с этими женщинами. Террористы убили их детей, а теперь цинизм чиновников добивает их. Следователи им врут, хамят. Потому что уже не получается по-другому».
Многие в Беслане хотят забыть все, что было. Батраз говорит, что это естественно — просто пытаться жить. Агунда вспоминает разговор с израильтянкой, которая стала жертвой теракта: «Она сказала мне очень страшную вещь. Сказала, что этот ужас всегда с ней. Я это тоже помню. Но я не хочу жить в этом ужасе всегда».
Сусанна говорит, что жить вне ужаса можно, только добившись справедливого расследования теракта и наказания виновных: «Мы не кровожадные. Мы не оппозиционеры. Мы любим Россию. Мы никуда отсюда не уедем. Но мы убеждены, что до тех пор, пока люди во власти будут уверены, что они безнаказанны, что любая оплошность и халатность им сойдет с рук, страна не застрахована от новых трагедий. Мы своих детей потеряли, но живы другие дети. С ними не должно повториться то, что случилось с нами».