О неотвратимости и ненормальности смерти, о кончине праведников и уходе незаметных людей — протоиерей Игорь Прекуп.
Протоиерей Игорь Прекуп
Какой-то щедрый на кончины праведников сезон… Упаси меня Господь брать на себя функции комиссии по канонизации, но что чувствую, то и пишу, да и то не всё. Не люблю слова «смерть» применительно к людям, чья земная жизнь была исповеданием веры Христовой. Это вообще страшное слово. Страшно все, чего Бог не сотворил: грех, порочность, смерть, болезни… Страшно, потому что противоестественно, потому что враждебно бытию, которое от Бога, враждебно нам, каждому из нас, и не только враждебно, а еще и опасно всерьез, потому как мы «удобопреклонны ко греху», через который смерть может нами овладеть. Не только телом нашим на время, но всецело и в вечности.
Физическая смерть, разумеется, не самое страшное, что может произойти с нами. Она неизбежна и попущена Богом ради того, чтобы погибель — смерть духовная, произошедшая вследствие грехопадения прародителей — не стала необратимой для всего человеческого естества, но чтобы расторжение союза поврежденных грехом частей стало бы залогом их восстановления и очищенного воссоединения в день всеобщего Воскресения. Свт. Григорий Богослов говорит, что человек, будучи удален из рая, «приобретает нечто, именно смерть — в пресечение греха, чтобы зло не стало бессмертным. Таким образом, самое наказание делается человеколюбием. Ибо так, в чем я уверен, наказывает Бог».
Однако попущенное во избежание худшего зла еще не становится добром. По своей сути, смерть — зло. Поэтому ее временная победа, хотя бы и как смерти телесной, всегда переживается как ужас и горе. Не только потому, что мы лишаемся тех, кого любим, в ком нуждаемся, без кого свет не мил. И поэтому тоже, конечно (положа руку на сердце, надо признать, что в горе по усопшим всегда есть изрядная доля саможаления). Но не только поэтому, а потому что с тем, кого мы любим, произошло зло.
И нас это, кроме всего прочего, еще и уязвляет до глубины души, возмущает, потому что зло настигло того, кто, казалось бы, непричастен злу (или уж в наименьшей среди нас всех степени), это несправедливо! Он/она этого не заслужил/а!.. И хотя мы умом понимаем, что «несть человек, иже жив будет и не согрешит», что непричастных злу среди нас нет, но все равно, когда уходит дорогой нашему сердцу человек, особенно если он добрый, искренний, живший по вере не частично, а целиком, человек, благодаря которому жизнь многих людей обретала смысл или, по меньшей мере, становилась чуточку радостнее и чище — мы внутренне содрогаемся от глубоко уязвленного чувства справедливости: это неправильно, это нечестно, так не должно быть; почему именно он?!..
Почему те, кто пользуются Божиим даром жизни для удовлетворения сиюминутных потребностей, в лучшем случае не во вред ближним, а в худшем за их счет, живут себе, как ни в чем не бывало, а этот светлый человек, прекрасный, добрый, чуткий, жертвенный, который умел так жить, что всем вокруг становилось теплее и светлее — именно он… умер? Почему лицемеры, эгоисты, напускающие на себя вид благочестия, как бы получают подтверждение верности, мудрости своей жизненной позиции, благодаря которой они не «сгорают на работе», не «расточают имения» тем, кто им «посторонний», и не уходят из жизни «скоропостижно» и «безвременно»?!! Не принимает душа этой несправедливости.
А если смерть настигает внезапно: будь то даже не от злодейской руки непосредственно, а от приступа (сердечного, астматического, аллергического и т. п.), наступившего вследствие мало-помалу подтачивавших изнутри злых языков, которые «страшнее пистолета»? А если происходит это от глубокого и жгучего переживания неправды, творимой или попустительствуемой со стороны тех, кто по своему положению как раз должен ее предотвращать, пресекать и искоренять? А если это еще и молодой человек, не успевший вступить в преклонный возраст; если он вообще только начинает жить?! Горько и обидно.
А каково видеть, как после смерти человека разрушается его любимое дело, которому была посвящена его жизнь, а в иных случаях даже ради чего эта жизнь была отдана (причем разрушается в одних случаях усилиями торжествующих недоброжелателей, в других — не по злому умыслу менее способными, быть может, не столь самоотверженными преемниками)? Руки опускаются.
А если, ко всему прочему, находятся такие носители неизгладимого образа Божия, которые в смерти этого человека норовят усмотреть Божию кару и не упускают случая плюнуть ему вслед, продолжая на него клеветать, или, по меньшей мере, высказывая весьма смелые, с этической точки зрения, предположения о личности усопшего и его жизненных коллизиях?.. Как это пережить тем, для кого эта смерть — как что-то вырванное изнутри, с мясом, с костью, с хрустом?..
Кто-то скажет, что это все человеческое: надо же понимать, что на все Промысл Божий, что нельзя так эгоистично относиться к потере, в конце концов, так недолго и в ропот на Бога скатиться! Да, безусловно, это правильно, а… все равно… ну, нечестно это как то, нехорошо… вот.
И знаете, в этом бунте есть своя правда, которая нисколечко не противится Божиему Промыслу, не хулит Его благость. Богу угодно, чтобы мы осознавали несправедливость, исковерканность, подлость этого сотворенного Им «хорошим весьма» и ввергнутого нами в погибель мира. А что вы хотели?! Чтобы «за хорошее поведение» человек получал бонусы в виде гарантий от бед и скорбей, от нужды и злословия, а также в виде неизменной успешности, благополучия, стабильности роста на фоне падежа в стане врагов?
Бывает, конечно, и такое, но это не какое-то незыблемое правило, потому что мир наш — в падении — и ему, по этому состоянию, присуща «мерзейшая мощь» торжества низости и похабства, которая уже никогда не сможет проявиться сильнее, отвратительнее, чем тогда, на Голгофе. И подобно тому, как при Кресте мощь погибели была посрамлена всесильной Жертвой Любви, так и всякий раз, когда, казалось бы, торжествует эта чудовищная реальность, на самом деле происходит попрание тщащейся торжествовать мерзости теми, на кого она ополчается и кого она, казалось бы, повергла.
Последние месяцы что-то богаты на утраты. Да, праведники, отходя от нас в мир иной, нас не забывают. Мы знаем, что разговоры о расставании «относительны», потому что мы все вместе составляем Соборную Церковь Христову, Его Тело; у Бога (а значит, и для нас) «все живы» (Лк. 20:38). Но ведь мы-то с ними все же, хотя бы и на время, расстаемся: мы не можем общаться, кроме как опосредованно, в молитвах; лишаемся возможности услышать, увидеть, почувствовать, посоветоваться.
И даже, если непосредственно мы не встречались, одно только сознание, что такой человек есть среди нас, придавало нашей жизни какую-то наполненность, устойчивость (а уж если была возможность читать где-нибудь, хотя бы в социальных сетях то, чем покойный делился, или переписываться с ним — тем более), задавало ей курс. Поэтому не стоит удивляться, что при кончине значимой для многих людей личности, эти «многие», зачастую в глаза при жизни ее не видевшие, переживают неизъяснимую душевную боль, ибо чувствуют, как рвутся реальные живые нити.
И каждый раз, когда мы узнаем о смерти того, кто в нашем представлении был примером честного последования Христу, мы содрогаемся, осознавая, что на одного праведника здесь, среди нас, стало меньше, мы осиротели на одного брата или сестру. Даже если понимаешь, что мы приобрели молитвенника там, на небесах, даже если осознаешь, что для его/ее души теперь настала лучшая жизнь, что все прекрасное, вынашивавшееся этим человеком при жизни, за что ему, быть может, приходилось терпеть скорби, теперь раскрылось, расцвело без всякого препятствия со стороны обстоятельств, мелких и крупных пакостников, или просто непонимающих (что немало утешает), — все же боль утраты остается.
В то же время невольно обращаешь внимание, как явно неслучайно, «знаково», уходят такие замечательные люди. «Как телу, когда совершенно разовьется во чреве, необходимо родиться, — говорит прп. Антоний Великий, — так душе, когда она достигнет положенного Богом предела ее жизни в теле, необходимо выйти из тела». Мы-то, конечно, несем потери, но они только приобретают. И понимание этого, конечно, поддерживает нас.
Вспомним недавнюю кончину о. Павла Адельгейма. Опустим разные мнения о целесообразности его действий и оценки его взаимоотношений с правящим архиереем. Кто был о. Павел? — Исповедник веры, бесспорно. Можно спорить о некоторых его мнениях, о том, насколько оправданными и обоснованными были те или иные высказывания или поступки (признаюсь, я лично не во всем с ним соглашался и просил сбавить обороты, опасаясь, как бы его не постигла тяжкая доля запрещенного священнослужителя, а паству — сиротство), можно ставить под сомнение максимализм, с которым он подходил к церковным преобразованиям последних лет, из-за которого, на мой взгляд, был не в состоянии по достоинству их оценить, можно много чего еще ставить под сомнение (так ведь человек же), но одно ясно: это был честный пастырь, искренне служивший Единому Пастырю, стараясь всеми силами быть Его образом, и насмерть стоять за вверенную ему паству Христову, защищая ее от того, что, по его мнению, служит ей во вред.
Таких крайне мало. Я не могу согласиться с о. Андреем Кураевым, что он был «последним свободным священником», кто мог открыто (не из дерзости, не хамски, не из желания строить из себя героя, но из любви к Богу и Его Церкви, по совести) возразить своему архиерею, обличить его в неправоте. Это, слава Богу, не так. Не последний. Но таких мало. И когда мы узнали о его смерти, это было потрясение. Потому что на одного меньше стало таких пастырей, каких мало, каких очень нам не хватает.
Но была ли его кончина случайной, нелепой? Не думаю. И не случайная и не нелепая. Его ведь не какой-то пьяный забулдыга пришиб как случайно попавшегося под горячую руку. Его убил человек, живший у него, опекаемый им: человек, которому о. Павел, как обычно, как многим другим пытался помочь своей пастырской любовью.
Господь, таким образом, показал нам, что было в жизни о. Павла главным: не «борьба борьбы с борьбой», не тяжба с архиереем или с кем-то из его «смиренных послушников», даже не богословская и публицистическая деятельность — т. е. не то, что доставляло ему широкую известность, а то было главным, что мог знать на личном опыте лишь ограниченный круг лиц: его пастырская самораспинающаяся любовь, о которой можно было только догадываться, но которая как-то уходила в тень из-за конфликта, отравившего ему последние годы жизни. Жил отец Павел исповедником, скончался страстотерпцем.
Другое потрясение для тех, кто так или иначе связан с Правмиром — недавняя внезапная кончина его создателя Анатолия Данилова. О нем так много хорошего сейчас пишут на этом сайте люди, долго и близко его знавшие, что не хочется встревать мне, общавшемуся с ним всего пару раз в личной переписке, да и то на вполне прозаичные темы. Хотелось бы только поделиться своим удивлением.
Казалось бы, Анатолий для меня был просто одним из многих сотрудников Правмира (о его ключевой роли я узнал сравнительно недавно, по-моему, где-то полгода назад из статьи Ани о том, как задумывался и возник этот миссионерский портал). Знал я, что он Анин муж, надеялся увидеть их летом в Эстонии вместе с ребенком, на тему чего мы с ним, собственно, и переписывались… ну и все. Но, когда я прочел в одном сообществе просьбу помолиться об овдовевшей Ане и ее осиротевшей дочери, а затем нашел другие сообщения об этом, был поражен, насколько эта весть меня всколыхнула. По силе даже не знаю, с чем сравнить.
Фото священника Димитрия Свердлова
Все-таки естественно, что мы в разной степени переживаем кончину тех или иных людей. Естественно, что уход тех, с кем связаны мы были длительными близкими отношениями, с кем было много вместе выстрадано, переживается нами глубже и острее, чем если речь идет о людях, с которыми мельком пересекались. Тоже, конечно, жалко, и о них тоже вздохнешь, ну и всё. А тут всколыхнулось все внутри так, словно ушел очень близкий, родной человек. Да с чего бы?..
А может, с того, что этот человек давно был для меня значим, оставаясь как-то в тени? Ум этого не осознавал, а душа знала? То, что затем пришлось прочесть о нем, подтвердило мои предположения. Вероятно, Анатолий был из тех людей, которых Бог очень близко «знает». Один из тех, кто последовательно старался быть христианином по жизни, а не только «по заявленному вероисповеданию». Во всем. Насколько это трудно, знает каждый, кто пытается всерьез принимать Евангелие как неопустительное руководство к действию. Кажется, у Анатолия это получалось достаточно хорошо. И ушел он так же, как жил во Христе: тихо, незаметно, как-то «непрезентабельно». Оттого, может быть, и особенно потрясает его кончина. Потрясает и отрезвляет.
Кончины о. Павла и Анатолия Данилова — обе трагичны, каждая по-своему, и обе — светлы. А по-другому и быть не может. Ужасает несправедливость, вызывают отвращение попытки напоследок, как бы вдогонку, им нагадить, но весь этот ужас и омерзение перекрывается каким-то стабильным веянием светлой благости Божией, которой дышали в земной жизни эти замечательные люди.
Обычные люди, в простоте следовавшие за Христом, «умалившиеся как дети», простецы, для которых «смерть — дверь в отечество для блаженной жизни» (свт. Феофан Затворник).