Старец был родом из города Пасалимани близ Пропонтиды. Его родителей звали Константин и Анастасия Битсиу. Он родился в 1914 году и в возрасте четырнадцати лет пришел на Афон, поскольку в тот период его семья уже постоянно жила в деревне по соседству с Урануполи. Несмотря на то, что все монастырские уставы строго запрещают пребывание в монастырях подростков, очевидно, порой делались исключения. Нарушения этого правила происходили, главным образом, в тех кельях, где жили родственники.
В Ватопедском скиту, в келье Святого Пантелеимона, имел родственников и старец Евдоким. Маленький Лефтерис – так звали старца в крещении – услышал, что в этой келье готовят вкусные пончики – цирихта, как их называют жители Восточной Греции, и ушел из своей деревни. В те годы это было долгое путешествие – сообщение с Афоном не было налажено, и добраться туда можно было лишь на лодке. Так Лефтерис оказался в скиту, чтобы отведать пончиков. Были ли они на самом деле такими вкусными, что мальчик остался здесь – начиная с порога подросткового возраста, когда дьявол знакомит нас с соблазнами этого мира, и навсегда?
Я думаю, что пончики стали лишь некой приманкой, лишь первым его соприкосновением с монашеской жизнью. Маленький Лефтерис был рожден, чтобы отдать себя Христу. Он всецело предал себя Богу с самых ранних лет до того часа, когда он отдал свое тело матери-земле. Старец предпочел беззаботному деревенскому существованию суровую жизнь в скиту. В те годы в скиту Святого Димитрия запрещалось использовать животных для передвижения. Монахи добирались до монастыря пешком с запасами провизии на плечах, что, как правило, было послушанием молодых монахов.
Мы, двенадцать братьев, поселились в монастыре Дохиар в июле 1980 года. Расскажу вам прямо, так было. Для места, куда мы прибыли, мы были “без определения”: тогда братства, прибывавшие на Святой Афон из других мест, относились к какому-либо течению. Были из разных организаций, групп, зилоты были… Мы были сами по себе, и поэтому сложно нам было сблизиться со старцами. Нас, с Эвританских гор, с глубокими корнями с острова Патмос, встречали с некоторой озадаченностью.
Старец Евдоким был выше всего этого. Принимал он нас в келье торжественно, от всего сердца, несмотря на то, что мы представляли новых монахов-пиетистов, которые пришли исправить сложную ситуацию на Святой Горе. Тот факт, что мы были из новых монахов, являлся затруднением, разрешить которое было нелегко. Но старец, не хвастаясь своими подвигами и многолетним пребыванием на Афоне, приветливо встречал нас со своим послушником монахом Германом, впоследствии принявшим великую схиму и нареченным Игнатием. С радостным лицом, он мирно и спокойно встречал и провожал нас, словно робких детей, говоря:
– Посмотрим, когда Бог позволит нам снова увидеться.
Он вел себя так не потому, что был мудрым старцем, уже много лет жившим на Афоне, а мы – детьми. Напротив, он всегда приветствовал нас смиренно, уважительно, нежно и с истинной любовью. В этом человеке не было ни тени фальши. Его улыбка была искренним выражением сердечной радости, а не притворством. Старец был не из тех, кто в лицо говорит одно, а за глаза – другое. Рядом с ним мы пережили много прекрасных минут. Каждый раз, когда мы приходили в его каливу, он накрывал на стол. Он часто ожидал нас к совместной трапезе. Его привычной едой были консервированные кальмары со свежим луком и укропом.
Иногда я звонил ему по телефону, хотя не особенно умел пользоваться этим устройством:
– Как дела, старец Евдоким?
– Я уступаю, чтобы сохранить мир с братом.
Это мы должны держать в своем сердце: “Я уступаю, чтобы сохранить мир с братом”. Старец Евдоким и монах Игнатий, на самом деле, не были старцем и послушником, поскольку Игнатий пришел из другой кельи. Когда его старцы умерли, он поселился в келье Евдокима, чтобы не быть одному. Старец Евдоким и монах Игнатий имели различные привычки и нравы. Совместное житье, будь то в семье, или монастыре, – это настоящее мученичество.
Первое, что нам необходимо преодолеть, – это особенности нашего характера, которые мы на монашеском языке называем своенравием. Нам необходимо смиряться, подчиняться, уметь уживаться даже с животными, чтобы научиться жить в мире с людьми, какими бы они не были. Мученичество и одновременно таинство совместного житья людей из разных мест и различного воспитания я множество раз наблюдал в своей жизни и сам участвовал в нем. Старцу Евдокиму было трудно с монахом Игнатием, но, тем не менее, они жили в мире, повторяя фразу: “Я уступаю, чтобы сохранить мир с братом”, сопровождая ее не горестными вздохами, но мягкой улыбкой.
Старец никогда никого не осуждал. Он не старался изменить в худшую сторону нашего мнения ни об одном из монахов. В ту пору, когда наш монастырь еще не был киновией (общежительным), все мы были недовольны существующим порядком. Старец – никогда. Он лишь лаконично замечал: “Мы проходим через трудности. Бог нам поможет”.
Хорошее он подмечал, говоря о нем, как восточный грек, с пафосом, чтобы увеличить его ценность. О плохом – молчал, давая ему пройти незамеченным. Однако лицо старца становилось жалобным и расстроенным. Он не любил разговоров между монахами. Не принимал пустословов: “Он хороший, но много говорит”. И сам он, когда мы приходили в его келью, не создавал впечатление человека, истосковавшегося по беседам. Средством его выражения были не только слова, но и само его присутствие, все его существо. Гораздо больше он говорил своим поведением, нежели словами.
Однажды я встретил его в своем монастыре на службе Акафиста. Первую часть спел один священник. Он спел ее с изменением гласа – первый, первый плагальный – перебрав множество гласов, прежде чем закончить. Старец стоял подле меня, и я видел, что он не может принять услышанное. Хотя он молчал, лицо его выражало разочарование. Затем пришел другой священник, также музыкально образованный. И когда тот спел вторую часть, старец обрадовался. Иерей спел ее просто, не меняя гласов. На что старец сказал: “Так пели и мы. Так мы унаследовали эту традицию”.
Старец Евдоким всегда был кротким, я подчеркиваю – кротким. Ведь многие говорят, что мы, давшие обет безбрачия, нервны, страдаем гневливостью, резкостью и неконтролируемой раздражительностью. Старец Евдоким был совсем не таким. Он служил спокойно и кротко, кто бы ни пел и ни сослужил ему. Он всегда был мягким. Как он служил перед жертвенником, так он и обращался с другими людьми. Старец был не из тех, кто благоговеет перед святым жертвенником, а затем грубо обращается со своим братом. Причащаясь вместе с другими, он всегда был уважителен. Однажды я спросил его, раздражался ли он когда-нибудь. Старец ответил: “Я не помню”.
Когда у него украли котлы, собственность скита, он сказал:
– Оставили бы нам один, чтобы мы смогли отметить праздник. Неужели им понадобились все?
На Таинстве исповеди он всегда был серьезным, словно врач, со всей ответственностью осматривающий больного. После Таинства следовало молчание Захарии. Изредка старец говорил:
– И современный человек борется, равно как и ветхий. Но влияние зла превосходит его силы. Если Бог не поможет, мы все пойдем ко дну.
Он чтил свой монастырь и болел за него всей душей, любя его, как отчий дом. Слово монастыря было для старца словом Церкви, которое необходимо воплотить в жизнь любым способом. Все старцы монастыря были серьезными и уважаемыми. Старец Евдоким никого не осуждал. В каждом он умел найти нечто хорошее и похвалить. Никого он не списывал со счетов.
В своем монастыре, где он часто был служащим священником, старец был мягок в словах и прекрасен в манерах. Ему не нравились вопросы, особенно со стороны монахов, о том, что собой представляет тот или иной человек.
– Брат мой, – говорил мне старец, – кто дал мне право отделять плевелы от пшеницы?
Когда прибыло новое братство, поначалу старец колебался. Он говорил мне:
– Если не уживемся, я приду в твой монастырь. Вы мне близки.
– Нет, старец. Останься и узнай их лучше, а потом примешь решение.
Но впоследствии, видя, как братство растет, обладает всеми присущими монахам качествами, любовью и служением Богу, старец успокоился. Всякий раз, когда мы встречались, он с энтузиазмом рассказывал мне о заботах братии, об уважении, которое ему выказывал святой игумен, о пении в церкви. И ко всему этому он относился, как к чудесам Богоматери:
– Брат мой, у нас не было певчего. А сейчас храм наполнен юношескими голосами. Разве это не чудо Богородицы Виматариссы?
За неделю до его кончины я посетил старца в монастыре, где за ним ухаживали. Братья спросили, узнает ли он меня.
– Да, – ответил старец, – это игумен Дохиара.
У старца был чистый, живой и проницательный взгляд. Я подчеркиваю – чистый. Лицо его сияло. Если внимательно вглядеться в его глаза, можно было увидеть в них весь мир, весь подвижнический путь преподобных. Епископ Tihamer Toth, который общался с молодежью и написал много известных книг (“Αγνά Νιάτα” (“Чистая юность”), “Δεκάλογος” (“Десять заповедей”)), желая сказать о самых прекрасных явлениях Творения, назвал три: звездное небо, тихую гладь озера (он жил вдали от моря) и невинный взгляд младенца. А мне, с вашего позволения, хочется добавить к этому списку глаза старца Евдокима и всякого преподобного в его последний час.
Он преуспел на духовном поприще, так как превыше всего для него была постоянная жизнь в Боге. И, как учит авва Исаак, прежде всего, он возлюбил молчание и немногословность. Старец очень внимательно относился к общению с окружающими, не делясь с ними самым сокровенным. Его душа была прекрасна. И сформировалась она не под влиянием матери, которую старец совсем не знал, или отца, лицо которого выражало лишь усталость и неуверенность беженца. Старец стал таким благодаря 76-летней борьбе в этом святом месте, где его взрастил сам Господь. Я думаю, что он удостоится милости Божьей и будет ходатайствовать за всех нас. Старец Евдоким был просвещен Богом. Он был внимательным монахом, хотя и не вошел в число старцев-пророков, прозорливцев и чудотворцев.
Он был смиренным и жил тайной жизнью во Христе. Поэтому он не обрел ни послушников, ни последователей, ни славу святого. Он жил, всеми забытый, за горой Криовуно. Когда к нему приходили, на его лице будто было написано: “Говори ты, и я, раб твой, слушаю тебя”.
Старчество всегда было для меня некой тайной, которую я не раз обсуждал с другими монахами. Существуют поистине святые старцы, у которых нет даже кошки. Но в то же время есть и старцы заурядные, как я, имеющие, тем не менее, бесчисленных послушников и почитателей. Почему так происходит, я так и не смог понять.
Так, старец Евдоким с его глубочайшим смирением не снискал почитателей, не делал пророчеств и предсказаний. Никакого подобного “величия” не было в нем. Он жил, как святые Божьи: смиренно, тихо, спокойно и абсолютно незаметно. И посему был один и не обрел послушников и спутников. Единственными его друзьями были монах Игнатий и ушедшие из жизни отцы и братья скита Святого Димитрия.
О, святая незаметность, сколькие плоды ты приносишь монашескому полю!
С огромной болью он наблюдал за тем, как скит пустеет. Это невыносимая скорбь была с ним до конца его дней. При жизни он видел, как кельи пустеют одна за другой и превращаются в груду камней. Он считал это попущением Божьим за наши грехи. Сам он любил свои родные стены, свою келью. Ему не нравилось слоняться здесь и там. Эту привычку он унаследовал от своих строгих старцев. Они запрещали ему ходить по соседям, слушать и передавать новости. Они придерживались канона Пахомия Великого: “Не передавай слова от поля к полю”. Лишь несколько раз старец Евдоким покидал Афон. И когда это происходило, совершалась литания, ведь тот факт, что эта “древнейшая икона” покидает Святую Гору, был огромной редкостью.
Повторюсь, старец очень любил свою келью. И, когда она была сожжена некими кочующими монахами, старец был убит горем и духовно изможден. Однажды я сказал ему:
– Пойдем в скит?
– Зачем? Посмотреть на мою сожженную келью?
Старец Евдоким многому научился в своей келье и очень любил этот свой угол. Он знал, как заполнить 24 часа ночи и дня.
Он научился у старцев живописи и золочению иконостасов. В его келье даже была картина, изображавшая железную дорогу.
— Что это, старец?
— Это воспоминание из детских лет – железная дорога, ведущая в Патры, как я ее видел в Эгио, на своей родине.
Сад его был всегда ухоженным и давал плоды. Виноградник и деревья были благословенными. Старцы приносили из леса листву, чтобы удобрить сад. Тропы, ведущие в храм скита, выдавали присутствие трудолюбивого и искусного хозяина. Несмотря на свою старость, он не жалел сил на уход за садом. Монашеские работы не являются заботой, рассеивающей ум монаха. Напротив, это способ поддержания равновесия душевных и телесных сил.
В день его кончины мы с великой скорбью погребли одно из последних чад Афона. (Среди других чад Афона был и старец Дионисий Фирфирис. Он пришел сюда в возрасте семи лет. Возможно, есть и другие, но я о них не знаю.) Даже его 90-летний возраст не умерил нашу печаль. Будут ли у нас подобные ему дети Афона, которые с самых ранних лет учатся лишь у своего старца? Нет, поскольку сейчас они обучаются в мирских школах, и только после этого приходят в духовную школу Афона. Это тоже неплохо, но их взгляд навсегда останется помутненным миром. Чада Афона любят место, где они живут, постоянно находясь в кельях. Они любят старцев. Любят аскезу и монашескую жизнь. Заботятся об окружающей территории, и она отвечает им тем же. Вся их жизнь предана Богу.
Да пребудет с нами его молитва, и пусть жизнь его станет примером для всех нас. Аминь.
Перевод с новогреческого: редакция интернет-издания “Пемптусия”.