Судьба священника Андрея Сергеенко — борьба за души и преображение России
«Полезнее для церковного дела»
Детство в Киеве, отрочество в Петербурге… Революция, Гражданская война, вынужденная эмиграция, эвакуация из Крыма в Константинополь… Учеба в Праге и Парижском Свято-Сергиевском православном институте, настоятельство в православном храме под Парижем, приюты для русских детей-сирот… Вторая мировая война, служба добровольцем в одной из санитарных частей французской армии, спасение еврейских семей, детей… После войны – возвращение на Родину, Ленинградская и Московская духовные академии, служба в храме провинциального города за 101-м километром, хрущевские гонения, доносы, уход за штат, тайная домашняя церковь…
Согласитесь, вехи, знакомые по многим жизнеописаниям недалекого прошлого. Жизнь одного человека становится отражением двадцатого столетия, исполненного высокого трагизма и самоотверженного подвига. «Судьба священника Андрея Сергеенко – наша единица в стремлении приблизиться к истине, к пониманию роли человека в XX веке и его места в истории своей страны», — пишет Бронислава Попова в предисловии. Книга «Священник Андрей Сергеенко, 1903–1973. Россия – Франция – СССР», написанная почти поэтическим языком, стала своего рода «энциклопедией русской жизни» семи десятилетий прошлого века. События жизни героя переплетаются в книге с судьбами, воспоминаниями, свидетельствами современников, выраженных в дневниках, стихах, прозе.
Читая книгу, мы пересекаемся с линиями судеб известных пастырей и духовных наставников русской эмиграции — митрополита Евлогия (Георгиевского), архиепископа пражского Сергиея (Королева), протоиерея Сергия Булгакова, священника Димитрия Клепинина, монахини Марии Скобцовой, будущего архиепископа Иоанна (Шаховского), митрополита Антония (Блума). В книге мы встречаем воспоминания Бориса Зайцева, Ивана Бунина, Николая Гронского, стихотворение Константина Бальмонта, посвященное отцу Андрею, фрагменты из записей бесед и исповедей Георгия Эфрона (Мура) с отцом Андреем, которые сделала его мать, Марина Цветаева. Звучат в книге строки стихов Ахматовой, Пастернака…
Все эти уникальные штрихи, мазки, ноты слагаются в единую ткань осмысления судьбы человека, осмысления истории прошлого, необходимого для понимания того, что происходит с нами сегодня, что может быть с нами завтра. Рассказывая о жизни священника, автор поднимает самые актуальные вопросы: что значит любовь к Родине для настоящего христианина.
«Я по-прежнему не знаю, где мне быть полезнее для церковного дела – за границей или проситься в Россию… хотя по сердцу я предпочел бы ехать на Родину, предполагая, что там я смог бы принести больше пользы, чем за границей», — писал в 1947 году священник Андрей Сергеенко. И ответил на это призвание, и вернулся на Родину, и понес и разделил все тяготы, которые несла в те безбожные годы сталинских репрессий и хрущевских гонений Русская Церковь.
На встречу, посвященную выходу книги, пришли автор — Бронислава Попова, доктор исторических наук, профессор Андрей Зубов, директор Рублевского музея Геннадий Попов, писатель Людмила Улицкая, бывшая духовной дочерью отца Андрея, а также монахиня Сергия, благочинная Свято-Успенского Александровского женского монастыря. Сестры обители помогали в сборе материалов для книги об отце Андрее Сергеенко, который служил в Троицком соборе монастыря с 1960 по 1963 год.
Собирался, но, к сожалению, не смог приехать в Москву на презентацию настоятель храма Воскресения Христова в селе Карабаново Костромской области протоиерей Георгий Эдельштейн, оказавший большую помощь в создании книги. В прекрасном зале «Покровских ворот» — то ли благодаря моноклю и карманным часам профессора Зубова, то ли — умному спокойному свету глаз гостей, то ли – удивительной личности героя вечера, образованного христианина, любящего пастыря, чуткого и трепетного человека с необычайно красивым лицом — установилась удивительная, благородная, высокая тональность разговора…
Записные книжки
Бронислава Попова: Работа над этой книгой начиналась так: после презентации книги о Юлии Николаевне Рейтлингер, которая проходила здесь же, в «Покровских воротах», я пришла домой, и мой муж, Геннадий Викторович Попов, строгим голосом сказал мне: «А теперь садись и пиши книгу об отце Андрее Сергеенко». Это был приказ, который исходил от мужа. Я села, а что мне было писать? Я отца Андрея никогда не видела. Но слышала о нем от своей ближайшей подруги, Эллы Львовны Себенцовой, которая была его духовной дочерью. Она много раз звала меня в Александров, но я, тогда еще не крещеная, по молодости и по глупости, все время тянула с поездкой. А в 1973 году отца Андрея не стало, и ехать было уже не к кому.
Мои подруги, которые знали отца Андрея (одна из них — Екатерина Французова — сегодня здесь), показали мне фотографии, создали передо мной образ отца Андрея. Кое-что я нашла в справочнике, чем-то поделились со мной люди, у которых хранились некоторые фрагменты архивов. Например, Екатерине Французовой удалось найти архив Ленинградской духовной академии, где отец Андрей преподавал. Так, с миру и по ниточке кое-что собиралось. Но в отличие от Юлии Николаевны Рейтлингер, которая оставила подробнейшие воспоминания о жизни, от отца Андрея не сохранилось почти ничего. Остались четыре записные книжки с адресами и фамилиями людей. Насколько близок был с ними отец Андрей, насколько тесной была его связь с этими людьми, — было совершенно неизвестно.
Тогда мне рассказали, что существует семья Кобалевских, у которых может быть архив отца Андрея. Я познакомилась с этой семьей, и знакомство это оказалось бесценным. Именно от них пришли те записные книжки и от них пришли фотографии. Интересно, что от отца Андрея осталось море, тысячи фотографий, в основном, с парижских времен. Там были запечатлены удивительно красивые лица, но было совершенно непонятно, кем были эти люди – не было ни фамилий, ни дат, ни каких-то других ориентиров. И сравнив лица людей, фамилии, указанные в записных книжках, и лица на фотографиях, хоть что-то стало проясняться. Я отправляла фотографии в Париж, и человек десять по снимкам были атрибуированы. Так некий костяк образовывался, но понять и почувствовать отца Андрея я, конечно, не могла, потому что я его не видела, не слышала, голос его был мне не известен. Статьи его печатались в ЖМП, и все…
И вот однажды, когда прошло года полтора и я уже считала, что написала все, что могу, позвонил мне Юрий Артоболевский… Я знала, что отец Андрей переписывался со своей троюродной сестрой, известнейшей Анной Даниловной Артоболевской. Она была преподавателем музыки, воспитала и Алексея Любимова, Владимира Овчинникова и многих других известных пианистов. Анна Даниловна приказала после смерти все ее письма сжечь. И вот, дочь и внук добросовестно возили тюки с письмами на дачу и там их сжигали. Вот и все, что я знала. И вот однажды позвонил мне Юрий Артоболевский и рассказал, что с какой-то полки буквально на голову упали письма отца Андрея и Анны Даниловны друг к другу. Я, конечно, сразу же поехала к ним.
Конечно, эти письма не были строго собраны по годам, по датам, но из этих писем стало известно все, в том числе и детство отца Андрея. В 1948 он приехал в СССР из Франции, в этих письмах он словно восстанавливал свою жизнь. При этом удивительно, в этих письмах рассказывается о детстве, о юности, о том, как он, больной тифом приехал в Константинополь, и, если бы его не нашел отец, то он в Константинополе бы и умер, но о браке в этих письмах нет ничего. Некоторые документы о браке отца Андрея я нашла в архиве. Оттуда я узнала, что в 1924 году он женился.
Окончив университет, он сказал жене, что хочет быть священником. Это были слова достаточно неожиданные, но, тем не менее, он уезжает в Париж и учится на богословском факультете Сергиевского института. В одном из писем он упоминает о том, что именно в Париже в церкви его поразили слова богослужения… Вы знаете, так было и с митрополитом Антонием, который услышал отца Сергия Булгакова и прочитал Евангелие, которое и сделало его митрополитом Антонием.
Так начиналась работа над книгой – с записных книжек, с писем. У Набокова есть такая фраза, что русские эмигранты мечтали возвратиться в «благоухающую сиренью Россию». Отец Андрей Сергеенко, митрополит Евлогий, отец Сергий Булгаков тоже мечтали о России. Они были вдохновлены победой России во Второй мировой войне. И, конечно, эта «благоухающая сиренью Россия» им представлялась в таинственном героическом ореоле. Конечно, они не догадывались, в какую Россию им предстояло вернуться…
Бронислава Попова. Фото Романа Наумова
Люди нашего Царя
Людмила Улицкая: Наверное, эта книга должна была быть написана значительно раньше, но, к сожалению, все те люди, которые очень тесно общались с покойным отцом Андреем в 60-70-е годы, оказались слишком ленивы. И книжка, которую должны были составить близкие к нему люди, его паства, так и не была написана. Поэтому я безмерно благодарна Бронеславе Поповой, которая взяла на себя этот огромный труд. Это, конечно, не просто воспоминание, это именно серьезный труд с большими архивными разработками, и не одна Бронислава это делала, были помощники.
И с некоторым чувством стыда я должна сказать, что, к сожалению, мы – плохо себя повели, мы, которые знали отца Андрея в нашей юности, а он сыграл огромную роль в жизни людей, которые соприкасались с ним. И поэтому, первое, что я должна сказать, — это огромная благодарность автору-составителю, человеку, который потратил очень много времени и сил на то, чтобы то, что знали мы, и то, чего мы не знали, оказалось собрано в книгу, которая получилась чрезвычайно интересной, чрезвычайно важной.
Мне вообще очень повезло в жизни, я считаю себя счастливчиком, что мне судьбой были предложены такие замечательные люди и в таком количестве необыкновенным, что, думаю, мало кто может этим похвастаться. И мое первое соприкосновение с христианством было необычайно счастливым. Вы знаете, как важно, с какой ноги ты войдешь в дом. В моем окружении было несколько людей из первой эмиграции, которые вернулись в Россию. Это была вторая половина 50-х годов – начало 60-х. И несколько моих подруг принадлежали к семьям реэмигрантов, вернувшимся из Франции в Россию, у многих из которых была очень тяжелая судьба.
С некоторыми из них я была очень близко дружна. Наверное, первой была Мария Михайловна Муравьева, я ей так и говорила: «Вы — первый христианин, которого я увидела». Это было, действительно, правда. Семья Марии Михайловны Муравьевой была из того же круга людей, вернувшихся из эмиграции. Она по мужу была Муравьевой, по отцу – Родзянко, думаю, тут не нужно объяснять, что это за фамилии. Мария Михайловна была невероятно хороша собой, очаровательна, приветлива и мила. Она приехала со своим мужем-химиком, учеником Собатье. Отправили их в село Рубежное Харьковской области, где, проработав года полтора на химическом заводе, муж ее умер. Он был болен туберкулезом, и химический завод был не тем местом, где он мог выжить.
Мария Михайловна с четырьмя детьми приехала в Москву, снимали они здесь углы, подвалы. И вот однажды моя подруга Катя Муравьева, дочка Марии Михайловны, привела меня к маме. Жили они в доме, которого давно уже нет, у бывшего Смоленского рынка. Жили в маленькой наемной комнате, в которой все виды насекомых, которые живут в домах, естественно водились. Это было через пару дней после Пасхи. И я увидела в этой убогой протараканенной комнате дивной красоты розовую женщину. Как я сейчас понимаю, она была совсем не старой, лет около 50, может быть, немножко старше — румяная красивая, источающая абсолютную радость и счастье.
Мы с Катей пришли, она познакомила меня с мамой, посидели, поговорили. И через некоторое время Мария Михайловна сказала: «Наверное, пора поужинать. А у нас что-нибудь есть? А, картошка!» И она достает картошку, ту, которой обычно кормят свиней, не очень годную для еды. А у меня в сумке был батон хлеба, я его вытащила, а Марья Михайловна воскликнула: «Ой, хлеб у нас есть!» Я из дома, где всегда было первое, второе и третье, и бабушка моя всегда белую скатерть обычно на столе раскладывала перед обедом. Дом у нас был не то, чтобы буржуазным, но мещанским в хорошем смысле слова. А тут – аристократическая женщина, принадлежащая к высшим слоям общества, живет, как самые нищие люди на свете. Я потом поняла, что это и было ее христианство: жить в предлагаемых обстоятельствах так естественно, легко и радостно, как мы не умеем. Да, и у нашего поколения, и у поколения наших родителей был опыт и голода, и холода, но радости такой никто не знал.
А Мария Михайловна тогда только приехала из Америки от ее сестры-близнеца, с которой они отмечали 50-летие. Тогда ее в первый раз выпустили из России после ее возвращении из Франции. И в тот день она мне подарила – не могу сказать, что мою первую Библию, но одну из первых, потому что первую Книгу я получила от моей покойной бабушки. Библия, которую подарила мне Мария Михайловна, была тоненькой, на рисовой бумаге. Подписала ее для меня. И Библия эта до сих пор у меня. Потом я только осознала, что тогда я в первый раз увидела христианина, до этого никогда таких людей я не встречала.
Это были годы, когда я познакомилась с Еленой Ведерниковой, с которой мы учились и дружились. Через нее я узнала и отца Андрея Сергеенко. Они почти вместе приехали в Россию из Франции. История их приезда изложена в книге Брониславы Поповой, где все подробно и документировано. Я же могу говорить только о моих ощущениях, которые чрезвычайным образом поменяли всю мою жизнь. Это соприкосновение с христианством… Оно могло произойти где угодно. Вертикаль восстанавливается из любого места. Для меня эта вертикаль была поставлена именно этими людьми, вернувшимися из эмиграции, именно они мне показали, что есть христианин.
Потом, при ближайшем рассмотрении жизни оказалось, что христиане есть и рядом, что их порою очень трудно выделить из среды, в которой мы жили. К моим детям приходила няня-старушка, о которой я сначала ничего не знала. Потом оказалось, что у нее в тюрьме сидел сын. И только сблизившись с ней, я поняла, что передо мной еще один прекрасный замечательный христианин. И так, по грошику — по копеечке, я оказалась окружена прекраснейшими людьми. Все они почти уже ушли…
Конечно, отец Андрей Сергеенко был из них… Я не могу сказать, лучшим, потому что мы никогда не знаем, кто лучше, а кто хуже. Но тем не менее, то, что он делал, то, как он вокруг себя собирал людей, говорит о многом… Потом, когда мы перейдем к рассказу о его жизни в Александрове, я расскажу о нашем общении того, «александровского периода».
Людмила Улицкая. Фото Романа Наумова
Самое страшное – это беспамятство
Андрей Зубов: Дорогие друзья! Прежде всего, я хочу сказать о женщине, которая совершила маленький подвиг, написав эту книгу. Из тысячи таких подвигов складывается то, что мы можем назвать духовным возрождением.
Потому что самое страшное, самое серьезное, даже более серьезное, чем прямое убийство людей, – это беспамятство, лишение памяти народа. Люди за эти страшные 70 лет советские сильно изменились. И сейчас, сколько люди ни смотрят на фотографии дореволюционные, кого бы то ни было — интеллигентов, самых простых людей, крестьян и рабочих, — все произносят одну и ту же, уже ставшую совершенно банальной, но не ставшую менее верной фразу: «Посмотрите, какие лица, какие глаза!» А это те же самые русские люди, это наши прадеды, прабабки и бабушки. Они другие, потому что у них есть память, у них есть память та, о которой говорил Толстой: «…тихо, только часы на стене тикают: кто ты, что ты, кто ты, что ты? Кто ты, что ты?» И эта память была убита, уничтожена почти у всех. В этой ситуации уничтоженной памяти мы сейчас живем.
Что делать? Собственно, ответ один: восстанавливать память. Такая муравейная работа, но она необходима совершенно, без нее будущего нет. Чингиз Айтматов давно уже сказал, что другой вариант, альтернатива памяти – это общество манкуртов. И вот, Бронислава Борисовна восстанавливает память, пишет то о живописцах русского зарубежья, то об отце Андрее — о людях, которые были чрезвычайно значим, но совершенно забыты. Не случайно Бронислава Борисовна сама признавалась, что начиная эту работу, она почти ничего не знала и почти никаких документов не имела, но многое открылось. Вот видите, Бог помогает, и это знак того, что это — дело Божье, дело очень нужное.
И поэтому благодарю Вас, Бронислава Борисовна, от всей души за эту книгу, которую я за два вечера прочел с большим, огромным интересом, с подчеркиванием каких-то мест и заметками карандашом на полях. Да, все знакомо. Конечно, трагическая канва истории ХХ века в общем всем знакома, и когда такое читается в тысячу первый раз, это уже вызывает привычный спазм слез и горечи. И в то же время, какое-то чувство того, что Господь не оставляет наш народ, как, собственно не оставляет ни один народ…
Когда смотришь судьбу отца Андрея до его возвращения в Россию, до 48-го года, – это обычная русская судьба: гимназия, Киев, черемуха… Вспоминается песни Вертинского, тот же Набоков, который писал не только о сирени. Помните его стихотворение «Расстрел»:
Бывают ночи: только лягу,
в Россию поплывет кровать;
и вот ведут меня к оврагу,
ведут к оврагу убивать…
Но, сердце, как бы ты хотело,
чтоб это вправду было так:
Россия, звезды, ночь расстрела
и весь в черемухе овраг!
Потом – революция, Первая мировая, юность в гражданскую войну. Я думаю, что бежал на юг будущий отец Андрей совсем не для того, чтобы просто погреться под Крымским солнцем. Конечно, он ехал воевать за Россию, это очевидно, и это судьба очень многих. Одни сложили головы в боях, другие потом были убиты большевиками. Но Андрею Сергеенко удалось спастись, хотя он чуть не умер от тифа. Потом Прага, университет — «русская акция» Президента Масарика. Благодаря этой «русской акции» очень многие молодые русские юноши и девушки, не успевшие окончить гимназию, университет, имели возможность стать образованными людьми.
Чехословацкое правительство, можно сказать, отдавало последнюю копейку на это дело, хотя страна была разорена войной. Это были огромные деньги, я подсчитал как-то, что в переводе на золотую крону того времени – это тонны, несколько вагонов золота. Столько потратила маленькая Чешская республика за 15 лет на «русскую акцию», чтобы дать образование этой русской молодежи. Причем образовывали ее не только у себя. Чехословакия за свой счет финансировала еще порядка 35 учебных центров по всей Европе, от Хельсинки до Франции, чтобы учить русских детей.
И вот так получил высшее образование отец Андрей. Потом Париж. Свято-Сергиевский институт. Saint-Serge Institut de Théologie Orthodoxe. Для многих людей из РПЦЗ слово ругательное, для других – хвалебное. Но в любом случае Свято-Сергиевский институт сделал бесценный вклад в наше богословие. Отец Сергий Бургаков, Лев Зандер, протопресвитер Александр Шмеман до его переезда в США – и многие-многие люди вспоминаются в связи с этим институтом. Я посещал это маленькое местечко, можно сказать, совершенно невзрачное в сравнении с красотами Парижа… Но именно там, когда в России на уста была наложена печать, когда невозможно было говорить о Боге, в Свято-Сергиевском институте мыслили на грани западной и русской богословской мысли, создавали удивительные произведения, привлекали людей и заложили ту основу, который мы пользуемся сейчас. И в свое время отец Андрей пользовался этими основами.
Андрей Зубов. Фото Романа Наумова
Свобода
Жизнь эмигрантов была очень тяжела, она описана в тысячах книг. Очень хороша «Незамеченное поколение» Владимира Варшавского, где раскрыта судьба этого же поколения, к младшей части которого принадлежал отец Андрей. Внешне для большинства жизнь была очень тяжелой. Это была борьба за существование за то, чтобы поесть, за то, чтобы что-то носить, за то, чтобы кому-то, что-то дать, кому еще более нужно, чем тебе. Но внутренне — это была безумная свобода, колоссальная свобода, которой, в общем-то, не было и в России до 1905 года и, естественно, не было в Советской России. Русские оказались в этом свободном мире, в свободном диалоге с западными церквями — с протестантской, католической, узнали друг друга, сблизились. Посмотрите журнал «Путь: Орган русской религиозной мысли», который выпускался в Париже с 1925 года! Там печатаются и русские лучшие богословы и мыслители, и французские, и английские. Это удивительный мир, и это мир отца Андрея.
И вот — война, а потом — ощущение победы. Я готовлю лекцию, и, если Бог даст, буду жив, 20 мая прочту ее в «Новой газете», которая называется «Две войны – одна победа». Действительно, тогда шли две войны одновременно. Война двух тоталитарных режимов друг с другом — Сталина и Гитлера, война за власть над миром, за гегемонию. Страшная война, где человеческая жизнь ничего не стоила. И была Отечественная война народов России за свое Отечество, но не только против Гитлера, но и против собственного тирана. И все, конечно, мечтали об освобождении. Вспомните того же Солженицына, того же Пастернака… Сколько времени люди жили в ожидании свободы.
И в значеньи двояком
Жизни, бедной на взгляд,
Но великой под знаком
Понесенных утрат…
Все жили этим. Мечтали, что распустят колхозы, что дадут возможность людям жить и работать. С начала коллективизации прошло всего 15 лет, было живо то поколение, которое хотело работать на земле. Мечтали о свободе религии, настоящей свободе религии. Мечтали просто об освобождение человека. Если войну советско-нацистскую, между Сталиным и Гитлером Сталин, безусловно, выиграл, выиграл убедительно и блестяще, то войну Отечественную русский народ проиграл, проиграл не Гитлеру, а собственному тирану. Потому что то, что было после войны, столь же ужасно, как и до войны.
Был и Голодомор 46-47 года, продолжались и процессы от «Ленинградского дела» до «дела врачей». Но было и худшее, самое отвратительное, чего не было даже до войны: был тошнотворный сплав русского национализма и тоталитарного коммунизма. Вот это было самое отвратительное, то, чего, пожалуй, не было даже до войны, к чему только подбирался Сталин фильмами «Александр Невский» и «Иван Грозный».
И вот, дорогие друзья, в эту Россию возвращается отец Андрей. Надо сказать, что, то письмо, которое подробно в нескольких местах цитирует в своей книге Бронислава Борисовна, письмо от 9 февраля 1949 года, оно для меня, конечно, совершенно знаковое. Умный, образованный богослов, блестящий священник, проповедник, человек, который имел дух горящий, который приводил очень многих к вере, этот человек сознательно (конечно, сознательно, такие люди все делают сознательно) решил стать советским, оставаясь христианином. Советским, потому что иначе было невозможно жить и действовать в Советском союзе.
Оставаясь христианином, наполовину по ошибке думая, что произошло реальное изменение церковной политики, наполовину сознательно понимая, что, как бы ни было – ошибка — не ошибка, изменение произошло – не произошло, но есть шанс после этих 25 лет насильственного коммунизма и атеизма опять приводить людей к вере, то это надо делать. И он приезжает в Россию. И, заметьте, первый курс, который берет отец Андрей — это догматическое богословие. То есть то, что требует очень серьезного знания и понимания внутренней сути христианства, и то, что в наибольшей степени ущербно в послевоенной школе, потому что до сих пор оставалось начетничество.
Многие люди, которые были неплохими учеными богословами до революции, и даже в эпоху НЭПа, когда было чуть полегче, эти люди, даже пройдя лагеря, сломались. Как тот же профессор Парийский, который постоянно доносил на всех, а был же рядом с митрополитом Вениамином — священномучеником. Да, эти люди сломались. Я сам знал таких людей, когда в 1988 году стал преподавать в Духовной академии, я еще застал этих людей, уже старых, но совершенно сломленных. Они сохранили веру, но что-то очень важное в них сломалось. Понимаете, ведь «вера без дел мертва есть», не случайно это сказано.
И отец Андрей попадает в эту среду. Он тут удивительно одинокий, удивительно страдающий. Хотя внешне его жизнь сложилась лучше, чем у большинства таких же возвращенцев, люди возвращались по-разному. Даже в одном моменте я мог бы чуть-чуть усомниться в точности книги. Бронислава Борисовна пишет, что Игорь Кривошеин был изгнан из Франции. Насколько я знаю, он вернулся совершенно добровольно, как мне Никита Кривошеин рассказывал, а мы с ним близкие друзья. Более того он говорил, что он, Никита, сын Игоря, помнит, что в начале 40-ых годов, во Франции, над кроватью в детской портрет императора Николая Александровича сменился портретом Иосифа Виссарионовича. Он говорил: «Я помню, как отец менял портреты». Некоторые вернулись в безумии переживания победы, а другие вернулись, понимая, на что они идут. Я думаю, что отец Андрей относился ко второй категории больше, чем к первой. Я не могу судить.
И то, что произошло после 48 года, — это крестный путь. Внешне условия неплохие: двухкомнатная квартира в Санкт-Петербурге, как это мило сказано «с кухней и ванной». Поверьте, по тем временам, отдельная двухкомнатная квартира, — это почти как дворец в Белосельских-Белозерских. Но внутренне — абсолютная несвобода. То есть, полная зеркальность парижской, эмигрантской жизни. Там было внешне очень тяжко, а внутренне — свободно. Здесь внешне довольно комфортно, а внутреннее очень тяжко.
Конечно характерна та фотография 1953 года, которая приведена в книге, с заседания Ученого совета Ленинградской духовной академии, где выступает патриарх Алексей I (Симанский), а над ним на стене — портрет Иосифа Виссарионовича Сталина. Ужасно! Ужасно, но факт. И в этой ситуации — лжи вовне и лжи внутрицерковной, и внутри иерархии, внутри коллег по корпорации профессорской – отец Андрей жил и учил. Он учил как профессор, а потом, когда его выгнали, учил как простой пастырь. Учил в условиях постоянного невозможного искушения. Конечно, каждый из нас примеряет «этот халат» на себя, и я совершенно ясно понимаю: я бы не выдержал, сошел с ума или спился. Но отец Андрей Сергеенко выдержал, 70 лет прожил — срок небольшой, но все-таки по Псалтыри… 70 лет из которых 40 – борьба за души. Борьба за души велась с начала священства, но борьба за преображение России, конечно, началась с 1948 года.
Здесь сегодня нет, к сожалению, отца Георгия Эдельштейна, одного из замечательных наших современных священников, уже старца, который начал свой путь ко Христу, благодаря отцу Андрею. И сколько таких людей! Поэтому, мне кажется, что эта книга — не просто книга, а это память. И из таких книг памяти о людях можно составить гигантскую библиотеку.
Но эта книга, как и многие книги из этой «гигантской библиотеки» нам говорят и до другом еще. Они нам говорят: посмотрите, в каких условиях тогда действовали люди, которые хотели добра своему народу, которые хотели родить Христа или укрепить Христа в сердцах этих разуверившихся, несчастных и оставленных людей. Ужасающая жизнь которых, сейчас, в общем-то, нас и не ждет. Я имею в виду послевоенную советскую жизнь, обычную жизнь. Я помню дневники Ольги Бергольц, где она описывает 47-48 год, когда она в деревне под Новгородом жила, — волосы встают дыбом.
И вот, если в таких условиях, люди сознательно не склоняли головы и проповедовали, и работали, и учили, и собирали дома, и шли на отзыв регистрации, то есть, с риском остаться без содержания, и шли на всё это, то собственно, сколь в лучших условиях сейчас находимся мы. Разве можно даже спрашивать?! Поэтому мне странно слышать слова: «Так жить нельзя!» Буквально вчера мне один друг, из Петербурга, кстати, сказал, что сейчас здесь жить нельзя. Сказал, что решил отправлять учиться своего сына за границу, «пусть закрепляется, а я потом приеду к нему»… Мне кажется, что после того, что мы прочли в книге, сделанной Брониславой Борисовной, мы должны понять, что это – капитуляция. Мы должны быть хоть на ноготь достойны тех, благодаря кому мы есть сейчас, мы есть, как русские люди, как христиане.
Делаем свое дело
Геннадий Попов: Я хочу сказать, что у Бернарда Шоу в пьесе «Дом, где разбиваются сердца» есть такая фраза: «люди, которые занимаются охотой, — это порядочные люди, а те, кто не охотится, — это не настоящие люди». Поэтому, как выживают «непорядочные люди» – это сплошное чудо.
Этот момент, о котором говорил Андрей Борисович, очень важен. А я, как человек более старший, хочу сказать и о другом. Я окончил школу в 1957 году, и в 1960 году пришел в музей Рублева. Вы знаете, честно говоря, Андрей Борисович, да, тогда ничего было нельзя, с другой стороны, была абсолютная свобода. Мы с 1962 года на новой волне, когда в музей новая молодежь пришла, начали собирать иконы. Власть? И что же? Пускай она сидит, а мы делаем свое дело. Все очень просто в этом смысле. Хлеб был дешевым, в развес продавалась только килька пряного посола, другой не было (смеется).
Понимаете, момент радости жизни все-таки оставался. Был все-таки и Шестакович, были и замечательные художники по мастерским, к которым было можно ходить. Был еще жив Павел Дмитриевич Корин, были живы еще несколько замечательных художников. Да и поздний Ватагин с его зоологической скульптурой был явлением серьезным. Я помню, еще раньше, сразу после смерти вождя, в 54 году, открылась выставка Петра Крымова в Академии художеств.
Это было то, что вопреки… Любая здравая мысль и любое художественное произведение были вопреки строю. Но многое было возможно. Мы для Рублевского музея собирали произведения искусства, мы собирали иконы, и они были важны, важны и сейчас — они висят в экспозиции. И не только для нашего музея, но и для Ярославского.
Конечно, параллельно этому существовала черная жизнь – разоренные храмы, разоренное наследие. И были ужасные варианты использования этих храмов. Я думаю, что старшее поколение помнит лозунг «Большую химию — в жизнь», это были новые варианты удобрений, соли. А самым надежным помещением для хранения этих удобрений были храмы. Все эти удобрения по большей части были никому не нужны, постепенно они превращались в соляные комья, которые надо было разбивать ломом или отбойным молотком. И эти соли проникали в здания храмов и начинали их разрушать, уничтожая и кладку, и иконостасы, и иконы. Поверьте мне, что это чудовищное ощущение: берешь икону, а она уже съедена, она в руках рассыпается. Это, конечно, очень страшно. Но кое-что оставалось. И то, что мы привозили, наполняло жизнь радостью.
В целом, конечно, было полное ощущение вырождения, но здесь не все однозначно. Внутренне мы были, конечно, свободны абсолютно. В музее Рублева тогда велось очень много теологических споров, хотя все были не очень подготовлены. Но мне было трудно, потому что семья моя выросла под страхом предшествующих репрессий: одного деда расстреляли, другого взяли в концлагеря в 25-м году. Тем не менее, я могу сказать, мне нравилось жить, было так увлекательно заниматься самим искусством, богословским искусством, держать в руках образы, источающие духовное величие, духовную чуткость, если угодно.
Нет у меня однозначного отношения к ситуации. Потому что, были замечательные люди, которые плевали на весь этот строй, сидели и делали в мастерских все то, что они хотели делать, но это не выставлялось. А в принципе, действительно, происходило разрушение, разложение нации. И оно ведь и сейчас продолжается. Это процесс, который не скоро закончится, мы все это видим. Поэтому, помогай нам Бог оставаться людьми.
Геннадий Попов. Фото Романа Наумова
Мы помним
Монахиня Сергия: Об отце Андрее Сергеенко мы помним, помним всех священников, которые служили в Троицком соборе, когда он был приходским. По воспоминаниям прихожан, мы знаем место их погребения на городском кладбище, стараемся навещать, хотя бы пару раз в год. Стараемся побольше узнавать о жизни служивших у нас священников, поминать их за литургией, и надеемся, что они нас не забудут в своих молитвах. И чувствуем их поддержку.
В 1923 году Свято-Успенский Александровский монастырь был закрыт, как и все монастыри. Монахини никуда не расходились, оставались жить в Александрове, в то время и монастырей-то не было. Потом был организован музей, филиал Государственного исторического музея, благодаря этому многое сохранилось в наших стенах, потом было правда вывезено в Москву. Очень многие экспонаты сейчас находятся в хранилищах, в фондах Исторического музея. Потом наш музей стал филиалом Владимиро-Суздальского музея-заповедника, то есть то, что не добрали, увезли туда, и там это теперь навсегда и останется.
Иконы многие годы не выставляли. И то, что у нас сейчас в храме содержится, было отреставрировано в конце 80-х годов. Иконы эти были собраны из приходских храмов, разрушенных в 60-е, 70-е годы. Храмы монастырские закрыли сразу же. Приходской храм был закрыт уже по факту отсутствия священников, поскольку они все были арестованы и репрессированы в 37-38 годах. Открылся Троицкий собор только в августе 1946 года. В это время он притягивал множество людей, простых прихожан, а были это в основном женщины или бабушки.
Если посмотреть на фотографии тех лет, иногда встречаются дедушки, но в основном бабушки — платочки, платочки, платочки. Но людей приходило очень много. И даже по отчетным документам отделов уполномоченных по делам религии, которым было никак не выгодно преувеличивать число верующих, в будние дни в Троицком соборе молилось по 200 человек, а в праздники по тысяче, не говоря уже о Троице. В большие праздники в храм приходило больше полутора тысяч человек, то есть, народ просто не помещался в храме. Это при том, что недалеко была Троице-Сергиева лавра.
Многие люди, которые приезжали жить в Александров, стремились быть ближе к Троице-Сергиевской обители. Как известно, Александров находился почти сразу за 101-м километром от Москвы, этот город было привлекательным для тех, кто не мог поселиться в Московской области после заключений, но хотел иметь какую-то близость к Москве, до которой всего два часа электричкой. И священники, в те годы служившие в Александрове, многие были из лагерников, из репрессированных, иногда неоднократно.
Были случаи в 40-е годы, например, когда арестовывали уже по факту прежних осуждений. Пошла вторая волна, и человек, который был в 30-е репрессирован, даже без рассмотрения каких-либо дел, снова отправлялся в заключение. Хотя, конечно, были сексоты, конечно были агентурные сети, священников некоторых, таких, сломленных, использовали, находились какие-то документы, которые человека все-таки приводили к аресту. Люди, конечно, боялись сказать лишнее слово.
Эта ситуация была и в 40-е годы, когда отец Андрей Сергеенко вернулся в Россию, и в 60-е годы, когда его окончательно лишили возможности служить. Но все-таки это были разные эпохи. 40-е были для церкви временем относительной свободы. Например, в нашей Владимирской области священники часто были «на дружеской ноге» с уполномоченными по делам религии, они его представляли себе в качестве такого заступника перед властью. И действительно, был такой человек, Сергеевский в те годы, которого потом убрали, потому что он был не угоден совету московскому, что он защищал священников, в хорошем отношении заботился о чистоте церковных рядов, при нем много храмов открывалось. Потом, конечно, начали ставить других уполномоченных. В 1961 году ситуация изменилась, когда поменялось законодательство в отношении церковном, в отношении приходов, которое было критически встречено священниками, в том числе отцом Андреем. Церковные советы, двадцатки, фактически становились хозяевами церкви, священник был просто наемником. Не говоря о том, что власти пытались поставить председателями церковных советов, старостами людей официальных. По документам некоторые числились в списках церковного совета так: «Староста такая-то, неверующая». И, естественно, как эти люди могли себя вести? Владимирские реставраторы нам рассказывали, что для них Троицкий собор, куда свозили иконы многих закрытых храмов окрестных, был просто кладезем. Но многие церковные старосты все разбазарили, продавали иконы даже 16-17 века. Не было возможности ремонтировать, реставрировать иконы — всё только по разрешению уполномоченного.
Когда читаешь документы того времени, приходишь в ужас и думаешь, в какие счастливые времена мы сейчас живем. Да, ситуация приходская была очень сложная, но тем не менее, в то время служили священники, многие из которых были исповедниками, личностями незаурядными — и по образованию, и по духовному облику, как отец Андрей Сергеенко.
Монахиня Сергия. Фото Романа Наумова
Искусство жить
Людмила Улицкая: А теперь я расскажу, как повезло нам, тому небольшому количеству людей, которых с каждым годом все меньше и меньше, когда отца Андрея вывели за штат и он стал служить литургию дома. И дома у него был антиминс, и собирались мы на литургию тайно у него дома. Это было совершенно катакомбное христианство, невероятно похожее на то, что мы представляем, когда думаем о первых христианах. Представляется, что это так именно и было: такие маленькие группы в тайне собирающиеся.
Мы приезжали в Александров либо с вечера, либо очень рано утром и разными дорожками шли к дому отца Андрея, чтобы нас не заметили, его не обвинили, что он литургию дома служит. Он не нарушал церковного закона, потому что у него был дома антиминс, но тем не менее, служба в домашних условиях сильно не поощрялась.
И вот те годы, что мы там собирались на эту службу, конечно, они для нас оставили драгоценную память. Здесь с нами сидит Катя Французова, с которой мы неоднократно причащались от одной Чаши в доме отца Андрея. Много лет спустя я поняла, что это и была Тайная вечеря. И всегда было ощущение невероятного присутствия здесь и сейчас всего того, что составляет сердцевину христианства.
Хор у нас был самодеятельный. Среди нас была такая Тася Царегородцева, она была немножко нас старше, она воспитывалась в Голландии. Она была наполовину голландка и какое-то время жила в монастыре у духовного сына отца Андрея, епископа Дионисия Голландского. Тася всё свое детство провела в монастыре и хорошо знала службу, она у нас регентовала. Мы пели все, кто в лес, кто по дрова, но очень старательно. И остались от тех времен какие-то драгоценные воспоминания, драгоценные отношения, какие-то мелкие высказывания, которые звучат сейчас очень трогательно.
Я помню, как однажды отец Андрей сказал, что когда он получал новые назначения, к примеру, в Иванове или в Горьком, то сначала он делал две вещи: во-первых, он строил уборную у храма — понятно почему, а второе, что он делал, он ставил стекла на иконы. Сейчас это звучит довольно странно, но дело в том, что паства была настолько дикая, что люди отколупывали краску от икон и глотали её. Потому что это же священный предмет — краска, проглотил и тебе хорошо. Остекление икон и строительство уборной – обязательные мероприятия отца Андрея, когда он получал назначение в новый храм.
Когда он служил, по-моему, в Ивановской области он купил машину. Машина была «Москвич». В то время было три машины – «Москвич», «Жигули» и «Волга». Он купил старый «Москвич». Район был очень большой, а он ездил с требами к умирающим, к больным, к кому-то — крестить. Надо сказать, что он в домах у людей бывал. Оба моих сына крещены у меня дома, он приезжал к нам и крестил их. И ездил он на этом своем «Москвиче». И вот он ездил-ездил, пока в местной газете не написали статью, которая называлась «Поп в лимузине». Лимузин – это «Москвич». И дальше страшно его гноили за то, какой он богатый, что ездит по всему району, что он такой-сякой. Он был в страшном недоумении, и он сказал: «Это же диффамация!» Но так как слова «диффамация» никто не знал, поэтому все так и осталось без ответа.
Надо сказать, что тот образ христианства, который я изначально получала из рук отца Андрея и других учителей, бесценен. Привела меня к нему его прихожанка, Елена Яковлевна Ведерникова, которая одна единственная приехала за ним из Франции. Потому что когда он приехал в Россию, то его русские прихожане ему писали и очень ждали, что он скажет: приезжать – не приезжать? Потому что это время было очень зыбкое, русские люди жаждут вернуться, но уже становилось ясно, что что-то такое, что не очень хорошо там, дома. И он тогда написал письмо: «Здесь монастырь с очень строгим уставом. Елена Яковлевна пусть приезжает». И она единственная с его небольшого прихода приехала в Россию.
Но это отдельная история. Елена Яковлевна была любимой моей подружкой-старушкой, в какой-то момент я обнаружила, что я сама незаметно стала подружкой-старушкой. Потому что мы к ней ходили во множестве с девочками, назывались «девочками Елены Яковлевны». Дом Анатолия Васильевича Ведерникова был нашей общей библиотекой. Он был заместителем главного редактора ЖМП, и, естественно, библиотека у него была замечательная. Мы честно отдавали книги. Атмосфера Плотникова переулка, конечно, сохранилась в памяти на всю жизнь. И образ христианства сохранился совершенно уникальный.
Потом, когда отец Андрей умер, и я уже вошла в обычный храм, мне пришлось сильно приспосабливаться. Для меня первым крушением было крушение представления о том, что христианство не может быть богатым. Это богатство и золото храмов вызывало у меня какой-то диссонанс, потому что отец Андрей был человеком очень скромным, абсолютно аскетическим и вокруг него был именно такой стиль.
Хотя надо сказать, что мы, его духовные дети, после его смерти получили наследство. У него была какая-то сумма денег, он всем нам оставил какую-то долю. Я эти деньги отдала на билет Наташе Горбаневской, это было время ее отъезда во Францию. В доме у меня стоял диван красный, на котором мы сидели, ужиная в доме отца Андрея. Обычно с вечера мы ели, а после литургии сразу уезжали.
Опыт пребывания в том доме в Александрове на самом деле очень тяжел для вхождения в то современное христианство, в котором мы сегодня оказались. Я знаю, что сердцевина есть, но надо очень долго разгребать большие слои, чтобы оказаться в таком чистом месте. Это, конечно, большое везение, но и, надо сказать, большая сложность. Тот опыт родил во мне большие проблемы, когда отца Андрея не стало. Образцы были настолько высоки, что с ними было трудно дальше существовать…
Здесь в зале сегодня есть еще один человек, который был на приходе отца Андрея. Если можете, расскажите то, что помните.
Любоваться его красотой
Медсестра София: Я кусочек маленький из жизни расскажу. Я медсестра, работала в госпитале. А отец Андрей, видимо, после очередных неприятностей, попал к нам с инфарктом. И, знаете, такое тепло, такой свет от него шел, что врачи наши просто положили одного в палату. От него шло такое излучение, что медсестры, тихо-тихо, на цыпочках ходили посмотреть на отца Андрея, ходили любоваться его красотой. Все, как могли, помогали, ухаживали. А я в этой палате была интенсивной медсестрой. Я специально училась ухаживать за тяжелобольными. И в этот момент отец Андрей был тяжелобольной, я была рядом, помогала ему, уколы делала.
Он очень сильно стеснялся, когда я говорила, что нужно укольчик сделать. «А может, в руку?» Потом уже договорились с лечащим врачом, что будем делать уколы внутривенно, разбавляя растворами. И он говорил: «Как хорошо, что вы придумали это!» Он пролежал у нас месяца два. Валерия Яковлевна не отходила от постели, мы говорили, что ей надо отдохнуть. Когда его выписали домой, я иногда приходила к нему. Жалею сейчас, что мало внимания уделяла, может, очень занята была. И я была свидетелем того, как он ушел из жизни.
Валерия Яковлевна пришла ко мне и говорит, что отец Андрей спит, не может никак проснуться. «Ты же училась, ты сможешь его разбудить». Я прибегаю, смотрю на него: он благоговейно ручки сложил, ножки сложил и лежит, словно спит, такой красивый, и не могу даже передать. Я стала осматривать, а там всё — нет человека. Говорю, надо немедленно вызвать врача, скорую помощь, констатировать смерть и обязательно вызвать милицию. Она говорит: «А можно я поплачу?», голову прислонила к моей груди, поплакала. А потом говорит: «Мне больше не разрешат. Нельзя плакать». И я стала его, как обычно, раздевать… Но как-то потом пришло в голову, что мне нельзя мне этого делать! И я обратно его одела, только одеяльцем покрыли, а Валерия Яковлевна вызвала священников из Сергиева Посада.
Забыть этого человека невозможно!
Вечная память!
Фото Романа Наумова