Кинематограф Проскуриной – это очень сложный, честный, красивый и глубокий разговор, во время которого зритель словно проходит испытание вместе с героями и всегда выходит из зала с новыми глазами, делая глубокий вздох надежды на то, что человек может и должен быть человеком.
В предыдущей своей картине «Перемирие» Светлана Проскурина отправляет своего героя в смерть, для того чтобы потом вернуть в жизнь, но уже другим. В своих фильмах «Удаленный доступ», «Лучшее время года», как опытный, но беспощадный к болезни хирург, режиссер заставляет испытывать глубокое переживание боли и правды жизни и ужас смерти, сошествие в ад, на самое дно ужаса и отчаяния, когда кажется, что ничего не осталось для того, чтобы увидеть этот ужас в себе, увидеть и снова отречься от него… Но в каждом фильме Светланы Проскуриной – даже в открытом финале, даже в многоточии – вера в свет, вера в человека.
Фильм «До свидания мама» – это еще одно погружение в леденящий душу холод, предательство, оставленность. Когда ты смотришь эту удивительно тонкую, выдержанную в стиле и ритме благородного, балтийского покоя картину, в какую-то секунду кажется, что ты больше не можешь — тебе хочется разрыдаться, закричать, взорваться, но режиссер, не дает ему опуститься до низости осуждения, пошлости оценок и грубости реакций, заставляя зрителя оставаться человеком, помогая ему подняться над самим собой…
– В одном из интервью Вы говорили, что хотели бы сделать кино про красивых людей…
– Я даже не знаю, красивых или нет, просто очень доброкачественных людей, которые, казалось бы, должны быть ограждены этой доброкачественностью от зла. Они – красивая пара, они вместе, они прилажены друг к другу, они знают друг друга, они дают друг другу любовь. Казалось, мир, созданный ими в семье, может их защитить от всего.
Нет. Оказывается, при попадании в определенный контекст, все начинает стремительно распадаться. Как только в нас попадает семя зла, мы начинаем себя разрушать с безоглядной беспечностью.
– И с полным бессилием.
– Абсолютно.
– Но вы сделали так, что по отношению к главной героине, Анне, которую очень тонко сыграла актриса Александра Ребенок, ни на секунду не рождается осуждение, потому что ты видишь, какой мощной внутренней душевной и телесной волной ее уносит, как страсть захватывает все ее естество — от кончиков пальцев до глаз, до мозга. Она совершенно бессильна, и мы понимаем, что она – не стерва, не сволочь, она все понимает, но она бесконечно слаба что-то изменить… Наверное, с каждым такое в жизни может произойти…
– Мы ясно должны понимать коварство, вездесущность, молниеносность зла, оно никогда не объявляет: «Привет, я зло. Сосредоточься». Если его впустить, оно стремительно начинает существовать в нас, развиваться, набухать и делать с нами все, что хочет. И ничто, казалось бы, устойчивое, что есть в нас, от этого не защищает…
Жизнь проходит в пространстве, где нет Бога. Мы не просто сомневаемся в Нем, когда Он нам не нужен, Его нет с нами – «нетость Бога» – сумерки сознания. Все самое точное про сомнение в Боге описано у Федора Михайловича, лучше не скажешь. Но я не говорю о сомнениях, я говорю о незнании Бога, о Его полной «нетости» и полной «ненужде» в том, чтобы Он был. Когда у человека не просто нет веры, а он ищет абсолютного отдельного существования.
Это параллельные пути: желание узнать Бога или желание узнать только жизнь, только свой сюжет. Когда человек никоим образом не чувствует иррациональность судьбы, не беспокоится о хрупкости своего личного сюжета.
Нам кажется, что нас защищает наша личная успешность, уверенность, что мы можем состояться, быть мощными в профессии, быть рядом с каким-то сильным мужчиной, родить талантливого ребенка и еще миллион подробностей. Все эти уверенности, конечно, дают нам в жизни серьезные подпорки, нам кажется, что они нас защищают – нет. Уверяю вас – нет!
Другой вопрос, что всякое трагическое прохождение собственного сюжета дает нам возможность узнавать Бога, дает нам возможность хотя бы услышать Его отсутствие. Это уже очень много.
Понятно, что пространство, которое зло изъело в душе, никогда не зарубцуется. Но, если человек выстоял и не потерял достоинство, не разуверился, не стал никого обвинять, взял ответственность только на себя, если он априорно знает, что каждый из нас точно виноват и точно неправ по отношению к чему-то, у каждого из нас есть вина, именно это знание во многом созидает нас.
Без понимания трагичности жизни совершенно невозможно стать людьми. Стать живыми людьми. Каждая мать, каждый возлюбленный, отец, брат, каждый человек хочет, чтобы ничего плохого не случалось в его судьбе и судьбе его близких. На самом деле, это тупиковый путь. Если мы страдаем, и страдание нас не убивает, и достоинство нас не покинуло, то, конечно, такое страдание всегда плодотворно. И на выходе из испытания всегда находится какой-то твой, личный, изумительный путь, ясный и достойный.
Цена высокая – это понятно. И мы не всегда готовы к этой цене. Кроме того, нам иногда приходится платить, когда мы даже не понимаем, за что мы платим. Момент цены, расплаты всегда обескураживающий. Поэтому каждый человек задает эти вопросы: «За что?!».
– Или «Для чего?!» Ведь любовь каждого отца, каждого педагога к своему ученику, ребенку, такова, что он хочет, чтобы тот еще больше раскрылся, поднялся на новую ступень и ради этого дает ему новые задачи.
Герой фильма, муж, Алексей. Какая в нем красота и достоинство! Совершенно удивительный, я бы сказала, редкостный образ в искусстве, совершенно убедительный!
– Он, и правда, для меня – герой, абсолютно русский герой, обладающий природой совестливого существования. Когда человек априорно принимает вину, ответственность за все то, что происходит с ним, вокруг него, с его близкими. Когда он любит не за что-то, а потому что любит. Когда он точно знает, даже если что-то происходит с его женщиной, он на ее стороне, потому что она – его женщина, и он в ответе за нее.
Что бы ни происходило, он не опускается до того, чтобы наказывать, карать, быть жестким, всех наказать. Он входит в мотивы близких людей, в понимание того, что с ними происходит. Он входит в эту самую тяжелую позицию «не осуждай, принимай это как свое», «люби непочему», «не бойся быть растерзанным, не бойся быть отвергнутым».
Другой вопрос, что очень трудно не потерять достоинство от этих тумаков и ударов наотмашь.
– И трудно быть одному.
– И трудно быть одному. Посмотрите, ведь весь путь этого человека – жадный, отчаянный поиск собеседника, пусть даже это будет ребенок. В их общении с сыном нет никакого кривляния, «бебяшества»: «Это ребенок, я делаю скидку на это, и поэтому я должен с ним быть мило фальшивым». Так, в сущности, думает большинство родителей. «Дети не должны знать правды. Ее надо как-то обходить», но помните, что дети знают все.
Работа с детьми на этой картине мне показала, что они все понимают. Да, они по-другому что-то формулируют, у них другой синтаксис, они, конечно, более целомудренны и защищены чем-то иррациональным от этого нашего ада, но каким-то другим способом они знают все. Я не говорю, что на ребенка надо обрушивать все нашими словами и нашим пониманием и нашей болью, но надо верить своей боли и своему ребенку.
Отношения между отцом и шестилетним сыном в фильме «До свидания мама» – это отношения двух взрослых мужчин. Они достойны друг друга, они понимают друг друга, они изо всех сил стараются хоть как-то друг друга поддержать. Поддержать прикосновением руки, взглядом, паузой в разговоре, просто молчанием… Отношения маленького мальчика и его отца — великое путешествие к друг другу.
Отец, муж, Алексей для меня – абсолютный герой, потому что, когда приходят испытания, он не дает себя вывести на ругань, на месть, на отстаивание своих позиций. Я уже не говорю о таком стабильном бытовом поведении, когда родители, расходясь, начинают делить ребенка, когда они начинают его терзать, говорить, какой у него плохой отец сволочь или какая отвратительная мать. Наши герои в этом смысле ведут себя очень бережно.
Фото: kinopoisk.ru
– Но, извините, в фильме происходит страшная вещь, когда соседка, которая неровно дышит к Алексею, говорит мальчику, что его мать умерла… Кажется, это страшнее, чем ругань, скандал, драка…
– Но при этом посмотрите на поведение отца. Ведь что, видимо, сделал бы другой мужчина в простодушной бытовой истории? Думая только про свое ощущение этой ситуации, он выгнал бы эту женщину или жестко поставил на свое место. А герой ясно понимает, что это ситуация запредельная. Он так устроен, такая природа внутри этого человека, что он не может не слышать собеседника и его резонов. Не потому, что эта женщина права, а потому что он бережен и к ней…
Ведь – в художественном, в бытовом, в социальном, в политическом пространстве – мы привыкли думать: «Я так чувствую, я так понимаю, только так и должно быть». И если у нас диалог, то я хочу, чтобы было по-моему, и к концу диалога чтобы вы замолчали, а слушали только меня и мои резоны.
Мы, заявляя толерантность, всегда имеем в виду толерантность лишь с одной стороны. Но что такое толерантность? Это безоглядное, абсолютно открытое приятие, внимательное слушание человека, с которым ты в диалоге. Никак иначе. Если толерантность только на твоей стороне, и ты думаешь, что ты прав, это уже нечто другое…
Герой в этой сцене мог прогнать ее, мог схватить ребенка, закрыть его уши, уйти с ним в комнату, он мог матюгаться, он мог делать все, что угодно. А он молчит и только смотрит очень внимательно. Эта сцена вызывает изумление перед смелостью зла в другом человеке, это наблюдение за тем, как каждый из нас может превратиться в чудовище. Из вполне нормального человека превратиться в низкое творение.
– Она хочет помочь, хочет добра…
– Да, хочет помочь, и это побуждение, мотивация абсолютно нормальная. Но по большому счету это способ существования, вот человек начинает существовать за счет другого, выедает пространство для себя, отъедает от твоего пространства, от твоих границ. Больше так нельзя! Воздух вокруг нас всех уже съеден. Надо чем-то дышать!
Мне не очень нравится настойчивость, с которой я сейчас говорю… Мы долго искали интонации в этой картине. Я не хочу проповедовать, я не хочу делать вид, что я что-то знаю, что я умею жить, что я все понимаю или что я безоглядно верю. Это все для меня вопросы.
И для моего героя. У него абсолютно живая, сложная, трагически существующая душа, но мощная и высокая. Какое бесстрашие в прохождении собственного сюжета, особенно, когда что-то рушится в твоей жизни, когда с людьми, которые для тебя всё, начинает твориться неладное. Он всегда на стороне своей жены, что бы с нею ни происходило.
В нем есть и некоторая изумительная отрешенность, смирение – почти утраченное сегодня, но некогда привычное для русских чувство. Куда-то мы его дели в погоне за устойчивой успешностью. Мне кажется, он наблюдает за жизнью и принимает ее во всей ее данности. С благодарностью…
Фото: kinopoisk.ru
– Да, это история одного расставания, одной нелюбви, но при всей ее реалистичности она поднимается над простой социально-бытовой драмой, выходя в область какого-то притчевого, метафизического пространства.
– Мне кажется, что всякая живая история иррациональна.
– Не знаю, насколько я точно считала то, что вы хотели заложить в тональность фильма, но эта холодная осень, состояние осеннего покоя, когда природа переживает умирание, но в глубине этого умирания заложено знание о воскресении и новой жизни.
Но пока эта осень, эта нелюбовь обдает душу леденящим холодом. Героиня несколько раз говорит: «Там будет тепло», «Отопление включим – согреемся», но холодно от того, что там происходит. А герой сохраняет покой, и камера движется в ритме его восприятия. А тебе хочется закричать: «Что же ты делаешь?!» Но вы как режиссер не разрешаете кричать, а словно говорите: «Смотри, терпи, иди и делай»…
– Конечно. И так будет меньше ошибок. Потому что когда мы орем или плачем – застятся глаза. Ты перестаешь многое видеть. Чтобы с широко открытыми глазами быть в своем отчаянии, нужна огромная воля и достоинство. Поэтому я так ценю своего героя и этого маленького мальчика, такого же отважного, как и его отец. В этом смысле они абсолютно родные души. И ее, Анну, бедную, обреченную…
– Что делать с этой обреченностью? Соединяются пары, люди любят, живут вместе, рожают детей, а потом теряют любовь, расстаются…
– Ничего не сделаешь. Мир семьи истаивает. Если хотите, это такое предчувствие апокалипсиса в маленьком пространстве одной семьи. Мы перестаем справляться с тем, как быть друг с другом, как прилепливаться к друг другу, как не потерять это качество «и будут двое одной плотью». Как это единение может произойти, когда на каждом сантиметре человек объявляет о своей самостийности, о праве на свободу.
Сначала все мы думаем, что будем вечно вместе и умрем в один день. Независимо от интеллекта, души, нравственности, морали, все хотят одного: быть здоровыми, богатыми и счастливыми. Как же это редко бывает. Большинство оказывается эмоционально и духовно не готовы ни к семейной жизни, ни к ответственности друг перед другом, ни к контролю над своими «низовыми» фантомами. Это очень трудная вещь.
То, что происходит в фильме, – это, к сожалению, обычная история. Так было миллионы раз. Это было, и это еще будет. Никто не умер, и умерли все. Но можно скрепить зубы и вытерпеть, выстоять, сохранить лицо.
Фото: kinopoisk.ru
– Герои фильма были счастливы…
– Когда мы снимали первую сцену, я говорила актерам: «Мне нужен такой воздух, чтобы было слышно счастье». Они шесть лет прожили абсолютно изумительной и счастливой жизнью. Он ее любит, она его любит, она прилетела с ребенком с отдыха, все чудно. И тут первые признаки: чуть дольше, чем нужно, она продержала в руках визитку человека, с которым познакомилась в поездке, чуть дольше подумала о чем-то в кровати…
Вот эти тонкие вещи, они цепляют, они начинают будить тревогу – разрушается что-то изумительно складное, которым они оба дорожат. Это важно и для одного, и для другого. Потом она совершенно искренне говорит: «Я этого не хотела!»
У них была абсолютно счастливая семья, в которую влетело зло. Оно не просто стремительно – оно молниеносно, и в этом его сила. Мы не успеваем, что называется, прийти в себя, закрыть рот, а мы уже в другом сюжете, уже наша участь изменилась.
– Преподобный Нил Сорский пытался проанализировать, как рождается в человеке грех. В его «Уставе о жительстве скитском» он пишет о поступательном соединении с грехом: мысль, прилог, сочетание, сложение, пленение, страсть…
– Смотрите, сколько фаз, но, бывает, все это проносится в одно мгновение, как молния, как шаровая молния, раз – и все внутри уже опалено. Поэтому буддисты говорят: «Закрой глаза, не смотри на зло вообще».
У Толстого в романе «Анна Каренина» есть потрясающая мысль: как только желания человека утолены, отсутствие желаний рождает абсолютную пустоту и новую тоску по желанию, в этом начало всех бед; семейных в том числе.
Тебе нечего желать, начинается праздность, и тогда ты говоришь, как героиня: «Я жить хочу, жить!» А что у тебя прежде было? Ты и так жила, у тебя чудный дом, у тебя чудный ребенок, муж, вы вместе. Вы любите одно, вы даже стилистически прилажены друг к другу – для ребенка вы выберете одну и ту же рубашку, рюкзак, который ему будет удобнее. Вы одинаково чувствуете красоту, вы вместе будете листать Кифера и из множества его картин выберете одну и ту же, чтобы ее репродукцию повесить в доме. Это настоящая близость. Но вдруг ты начинаешь отвергать все это, и вопишь: «Жить хочу!»
Фото: kinopoisk.ru
– И тогда становится необходимо разрушать старое для того, чтобы начать искать что-то новое…
– Буду делать все хуже и хуже, буду метаться на крыльце и уже не буду смотреть, что с моим ребенком, поручив его чужой тетке… И ты, вроде, ничего плохого не делаешь – ты не алкоголичка, не наркоманка, ты не уехала, не оставила ребенка, сунув ему игрушку, на вокзале в уборной. Но ты все разрушила! При этом все, кроме Алексея, делают не то, что хотят, и Анна – в первую очередь. Она же говорит: «Я этого, что ли, хотела?»
Герой сюжетно ни в чем не виноват. Он – хороший муж, он зарабатывает деньги, он любит свою жену, он верный, он чистый, он красивый, он сложный, он открыл им прекрасную жизнь. Он ни в чем не виноват, а при этом принимает всю вину на себя. Разве это не сила? Разве это не изумительно?
Я понимаю, что какая-то часть людей воспримет его как слабого человека. Мне почему-то кажется, что есть такая опасность, поэтому я еще раз повторю: это абсолютно сильный человек. Мало кто проявился бы так, переживая такую невыносимую, немыслимую историю, на каждом сантиметре, проживая ее с абсолютной болью и отчаянием, но ни разу не проявив себя гадко, ни разу не осудив, ни разу не наказав, ни разу не взяв на себя миссию Господа Бога – наказывать, судить.
Была одна попытка в начале картины, когда он вечером приходит домой: «Давай поговорим». – «Нет, я спать хочу». – «Ложись». – «Ой, нет, я еще посижу». – «Ну ладно, я пойду, лягу». Простые же слова, а сколько сказано в этом разговоре, они понимают друг друга без объяснений – все между ними не так.
Для меня это пронзительный разговор, и оба актера изумительно его сыграли. Все не так – а ничего не сказано, и сказано все, потому что он и она – очень близкие люди, которые были созданы друг для друга, чтобы прожить всю жизнь вместе и умереть в один день.
И это их ни от чего не защитило. Боже, как всем нам надо быть трепетно осторожными по отношению к своим чувствам, к тому, что у нас происходит в душе и между нами.
– Вы поместили своих героев в среду небедных людей. Квартира, дом, машины, они не задумываются о материальных проблемах…
– Я могла поместить героев в любую среду, но мне было очень важно, повторяю, чтобы изначально это были идеальные герои, у которых жизнь вполне стилистически устроена, которые не переживают социального конфликта. Они не нищие, они не рассерженные, не грязные, не злые. Мне хотелось максимально очистить пространство, чтобы опасность зла и его вездесущность абсолютную сделать еще безусловнее.
Если бы я делала картину, где социально все были бы не защищены, то часть сакральной беды можно было бы перенести на бытовые условия. Тогда может показаться, что, если социальные беды будут уничтожены, то и мы будем счастливы и прекрасны.
Фото: РИА Новости
– Но при этом здесь нет тона, что «Богатые тоже плачут».
– Нет, конечно, нет. Мне хотелось создать их мир гармонично уравновешенным. Если хотите, это моя среда, среда нормального дома, где работают, существуют в каком-то осмысленном пространстве. Когда ты знаешь, в каком доме ты хочешь жить, какие ты предпочитаешь книги, какую ты предпочитаешь еду, какие у вас домашние традиции – как вы встречаете Новый год, как вы встречаете Пасху, как вы ездите отдыхать. Это все моя среда, среда человека, живущего средним достатком (конечно, «достаток» всегда трактуется по-разному – «У кого-то щи пустые, у кого-то жемчуг мелкий»).
Я же хотела все перенести в зону иррациональности и хрупкости судьбы, а не в зону несовершенства любого государственного устройства. Мне важно было уйти из бытового пространства и не объяснять все социальными проблемами, которые не всегда разрешаются человеком, а, значит, и не должны оправдывать его за то, что происходит с его личным сюжетом. Для меня это было очень важно в этой картине.
– В фильме «До свидания мама» появляется тема, о которой Вы, человек, размышляющий об отношениях человека с Богом, почти никогда не раскрывали прямыми словами. Да, в финале «Перемирия» появляется священник, но сейчас такие реалии, как храм, православная гимназия, паломничество, входят в сюжет истории..
– Да, здесь открытый разговор про узнавание Бога… Я бы сказала именно так: не о вере, а об узнавании Бога. На самом деле, мы живем в безбожной стране. Людей, которые каждое воскресенье приходят в храм, как это должен делать каждый православный христианин, я думаю, не больше двух процентов населения. Я даже говорю не о тотально верующих фанатически, а о людях сомневающихся, которые ищут защиты, которые ищут знания Бога.
К кому я обращаюсь? Кто захочет со мной разговаривать на эту тему – эти два процента? Может быть, можно обращаться, вообще, к одному лишь человеку. На самом деле я люблю такую тональность разговора — очень близкого, между двумя собеседниками. Но это пространство требует особой ответственности и честности.
Во-первых, я женщина, я не могу проповедовать. Я это очень ясно понимаю, я ценю этот иррациональный запрет, он кажется мне правильным. Женский ум, женская природа и женские одаренности или отсутствие таковых, они все-таки существуют в каких-то других воздухах, не философских.
Мне трудно представить себя в равноценной беседе святоотеческой, трудно себя представить в равноценной беседе с Флоренским или с Антонием Сурожским. И говорить убедительно, со смиренной интонацией, я не могу это представить. Поэтому я, как человек воцерковленный, как человек, имеющий перед этим пространством и художественную, и профессиональную, и человеческую, и эмоциональную ответственность, всегда этого избегала.
И сейчас я тоже все-таки попыталась остаться в рамках художественных задач. Для меня это было очень непросто, как по лезвию ножа.
Фото: filmz.ru
– Вы сказали, что среда ваших героев – это ваша среда. Может быть, меня окружают именно эти два процента, но мои друзья – это современные молодые люди, которые работают, зарабатывают, ходят в храм, учат детей в хороших православных гимназиях… Это не экзотика, а реалии жизни. Но и у этих людей, верующих, воцерковленных, возникают все те же самые проблемы. Каждый день они проходят перед соблазном прикосновения к инфернальному, и, бывает, кто-то из них падает… И Церковь – это сообщество, действительно, ищущих, а не предельно здоровых, все точно знающих людей…
– Да, очень верно подмечено, многие думают, что мы идем в церковь, потому что мы чувствуем себя лучше других. Я всегда говорила: «Я иду туда только потому, что мне одной не совладать со своими страхами, ужасом, со всем своим низом, мерзостью, гордыней. Я иду туда от отчаяния перед собой.
Только входя туда, я понимаю, что есть братья и сестры, которые молятся со мной, и это приводит меня в чувства. Этой помощи – молчаливой, неизъяснимой – кроме как в общей молитве, больше я нигде не получаю, ни в любви с мужчиной, ни в общении с самыми близкими людьми. Только в храме в общей молитве я получаю поддержку. Это для меня безусловно, полнокровно, полноценно, ясно и бесконечно – вместе молиться в храме. Потом, разойдясь, стараться хранить, удерживать это в себе. Не удержали – бегите, снова и снова вместе молитесь.
– В храме происходит одна из самых важных ключевых сцен фильма – встреча героини с сыном и мужем. А затем следует последний диалог, многоточие, на котором вы оставляете зрителя дальше разбираться самому, что дальше будет с героями, что будет с ним самим…
– Конечно, у меня нет ответов. Но мне было очень важно получить такую Анну в конце фильма, увидеть ее в храме – беспомощную и обыденную.
Мне очень было важно показать, как разрушительно зло в жизни человека, который допустил его в себя, в нем барахтался, тонул, но не в том смысле, что у него выросли рога и копыта, а в этом невыносимом приятии перемен, которые произошли с твоими близкими людьми из-за тебя.
«Папа лучше», – говорит Анна. Александра Ребенок поразительно это сыграла, на мой взгляд, когда ты уже не тот, когда ты уже существуешь в каком-то другом бытовом пространстве, в другом сюжете, и муж и сын — это уже не твои люди, и ты это ясно понимаешь, но почти ни о чем не жалеешь. Она сказала: «Папа лучше», сунула два крашеных яйца и вновь вернулась в другой сюжет. В этом сюжете нет ни души, ни движения, ни воздуха, ничего. «Папа лучше» – я оставляю тебя не на вокзале, я тебя оставляю в каких-то, очень правильных руках, но я самоустраняюсь, и мою душу это уже не задевает, у меня другая жизнь… Это очень важная тема: не страдающая мать, а мать, существующая в другом сюжете – вот цена этому всему.
– Но еще цена, как я понимаю – нейродермит, который начинается у мальчика. Это вещественная цена, не метафизическая, когда у ребенка на нервной почве, начинают чесаться руки, а значит, такое же страдание, воспаление он испытывает и внутри…
– Да, мы также должны понимать, что для ребенка такие истории не остаются бесследными. Как будто ножницами ему разрезали всю плоть, зашили, но шов этот никогда не зарастет – как его ни шлифуй любовью, как ни дыши на него, сколько бы ни устраивай дивных праздников. Разлучение с матерью, этот изъян никогда никуда от него не денется. Какая-то его часть онемела, умерла, как у отца, и шрамы эти уже не зарубцуется. Цена прохождения такой истории – истаивание и плоти, и души, и любви в человеке.
– Но при этом в финале, когда ты уже понимаешь необратимость происшедшего, когда ты представляешь, как что может ждать их в будущем, все равно делаешь вздох, все равно ощущаешь надежду, что мальчик не превратится в волка. Что эта маска, которую он надевает однажды, когда несет матери телефон, не станет его маской навсегда. Иногда люди удивляются: мы — приличные люди, почему наши дети вдруг как-то по-зверски начинают себя вести? Мало, кто задумывается о причинах. Здесь эта маска…
— Мальчик просто спрятался за маску. Он мог выйти, закрыв ладошками глаза, но попалась маска. Волк — это просто способ защититься, закрыться ширмой: «Я не хочу, чтобы на глазах мамы я сейчас превратился в воду, в лужу, больше я не выношу этого, я больше не могу слышать их голоса, я больше не могу все это понимать, все это видеть. Посмотрите на меня, посмотрите, сделайте что-то, я больше не смогу. Я больше не могу этого всего принимать». А никто не слышит, и конца этому нет.
— Обращение стилистике современной церковной жизни, православной действительности – богослужение, гимназия, паломничество — в фильме присутствует лишь как легкое касание. Но, кажется, у мальчика на самом деле происходит встреча с Богом. Несмотря на открытый, совсем невеселый финал, хочешь дышать и жить дальше…
— Даже если Пасха не скоро.
— Даже если Пасха не скоро…
Знаете, после просмотра фильма в сознании забилась фраза: «Грех стоит у порога, а ты противостань ему»… Пройдя через чужие испытания страстью, можно учиться противостоять тому, кто снова и снова приходит к порогу нашего дома..
— Все, что я могу сказать, пожалуйста, будьте осторожны, будьте внимательны, просто будьте друг с другом. Плотно-плотно. Прорастайте друг в друга, спасайтесь вместе. Научить ничто не может. Даже расчувствовавшись в кинозале (при этом не обязательно, что каждый будет испытывать одинаковые переживания), мы вернемся в свою жизнь, в свой сюжет, а этот сюжет останется за спиной, даже если что-то зацепило, даже если он когда-то вспыхнет в памяти. Располагайтесь полнокровно в вашем сюжете, уважайте вашу жизнь, и верьте своей боли, она даст вам очень правильный ориентир – быть живым.