Священник Димитрий Свердлов
На фоне известных событий последнего года — двух предвыборных кампаний, развития политического протестного движения и дела Pussy Riot — многих волнует вопрос, какими именно Православная Церковь видит для себя желательные отношения с властью. Позиция, озвученная официальными церковными спикерами во время предвыборных кампаний, создает впечатление поддержки «одного из кандидатов» в президенты и его партии (начиная с восторженного одобрения Всеволодом Чаплиным «рокировки» осенью прошлого года). Оно закрепилось также после осуждений протестного движения. Это заставляет предположить либо концептуальную поддержку власти в имеющемся виде, либо, как полагают некоторые наблюдатели, зависимость Церкви от власти, вынуждающую демонстрировать поддержку.
В то же время на вопрос, желает ли Церковь зависимости от государства, нельзя ответить положительно. А для понимания ее реальных желаний надо заглянуть в историю этих отношений.
Русь получила Православие в готовом виде от поздней Византии. Естественно, что развитие религии шло по заимствованной модели, в том числе и в части социальных отношений. Византийская идея «симфонии» Церкви и государства, когда оба выполняют разные подзадачи одной функции (Церковь заботится о духовном процветании нации, государство — о внешнем), на практике вылилась в так называемый цезаропапизм — подчинение Церкви императорской власти.
После 1917 года Православие в России было на грани уничтожения. Иерархической системе удалось выжить благодаря дорогостоящему и драматическому компромиссу митрополита (впоследствии патриарха) Сергия (Страгородского), во многом подчинившему Церковь нелояльному к ней государству.
Перестройку Церковь встретила не имея опыта независимости от государства и без стратегии существования в новых социальных условиях. Церковь была подавлена и раздавлена репрессиями настолько, что какое-либо концептуальное планирование было невозможно для священнослужителей, переживших диктатуру.
До последнего времени приоритетом Церкви было залечивание ран. Оно мыслилось в категориях внешнего восстановления: реставрации, строительстве храмов, монастырей — в силу доминирования византийской, внешней, традиции русского Православия.
В девяностые и нулевые Церковь являла собой громадную стройку. Священник-строитель был востребован больше, чем священник-проповедник. Это иллюстрирует ироничная священническая поговорка: «Я не раб Божий, я прораб Божий». Масштабы увлечения «благоукрашением» были столь значительны, что вызвали публичные упреки церковного руководства в адрес духовенства и призывы вернуться к приоритету внутренней жизни. Однако внутрицерковная система оценки продолжала опираться на количественные показатели.
Это настроение и определило во многом формат взаимоотношений с властью. Церковному менталитету присуще понимание того, что государство «должно» Церкви за чудовищное разрушение советского времени. Такой подход можно понять, тем более что Россия юридически и теперь во многом идеологически признает себя преемницей СССР.
Отсюда и квоты, и льготы, и экономические преференции, налоговые и административные послабления, которыми ельцинская власть одаривала Церковь и некоторые из которых актуальны и сегодня — как варианты возвращения советского долга. Но надо понимать, что масштабы преференций все-таки несопоставимо меньше материального разрушения Церкви.
Нельзя сказать, что Церковь лишена желания теснейшего сотрудничества с властью и ее использования в своих интересах. Здесь оказывает влияние и византийское происхождение, и некритичное увлечение — до мифологизации — идеей «симфонии», и общий патернализм, присущий восточной христианской традиции. Недавний яркий эпизод с игуменом Валаамского монастыря Мефодием, пытавшимся поцеловать руку президента, хорошо вписывается в патерналистскую традицию — и не более.
Но, несмотря на известные тенденции, нельзя сказать, что Церковь «легла» под власть. Это скорее было стремление к сотрудничеству, цель которого — возрождение в парадигме богатой внешней традиции. Сотрудничество предполагало общение и взаимодействие, что на практике часто выражалось в комплиментах, орденах, панегириках — тут уже вопрос личного вкуса и во многом стиля жизни чиновничества.
Своего рода «декларацией независимости» Церкви можно считать документ, разработанный в 2000 году командой нынешнего патриарха, — «Основы социальной концепции РПЦ». В него был включен пункт о том, что Церковь оставляет за собой право на акции мирного гражданского неповиновения в случае нравственной невменяемости государственной власти. Этот документ в свое время остался почти незамеченным светским сообществом, а напрасно. Во времена, казалось бы, взаимных реверансов Церковь напоминает самой себе и власти о праве на свободу в нравственном и социальном пространстве. Этот пункт «Основ соцконцепции», по информации из открытых источников, крайне удивил власти и, как следствие, вызвал напряжение.
«Конкордат» церковного руководства и власти, который иногда видится через призму компьютерного монитора, часто не имеет никакого отношения к практике на местах. Порой вызывает удивление нелояльное отношение низового чиновничества к Церкви и вопрос, а в курсе ли конкретный «слуга народа» федеральных новостей, рапортующих о триумфалистском «союзе» Церкви и государства.
Для оценки текущей ситуации необходимо вынести за скобки некоторые вещи. Например, многочисленные экстравагантные заявления умнейшего в своем роде протоиерея Всеволода Чаплина. Кажется, эпатаж высказываний этого церковного спикера во многом намеренный. Это своего рода «белый шум» в информационном пространстве, призванный отвлечь от реальных и серьезных проблем.
Одна из них — техническая неспособность Церкви к существованию в автономном от государства режиме, предполагающему так или иначе конфликт интересов, к которому Церковь ни в малейшей степени не готова. Банальная апелляция власти к строительным правилам, к нормам СЭС и пожарной безопасности сделает невозможным функционирование многих приходов — ровно по технологии давления на малый бизнес. Небольшие корректировки в финансовом и налоговом законодательстве просто подорвут экономическую базу существования Церкви.
После развала СССР у Церкви была возможность подготовиться к автономному «плаванию», не требующему благосклонности власти. Этот формат мог бы вывести практические взаимоотношения приходов и монастырей с государственной бюрократией пусть и в рыхлое, но правовое поле. Для этого потребовалось бы ангажировать армию аудиторов и юристов, но тогда Церковь не имела бы средств на золотые купола. В любом случае ситуация упущена окончательно, и сегодняшнее жесткое государство не позволит Церкви ни единого шага в направлении самостоятельности, даже если она откажется от всех преференций и льгот.
В случае чего на помощь государству в деле контроля над Церковью придет компромат. Такой, по сравнению с которым «нанопыль», игумен на спорткаре и вся «информационная кампания по дискредитации» (которая не более чем миф, защитная реакция на ошибки обслуживающих Церковь пиарщиков) покажутся детским лепетом. Церковь у нас большая, как и сама Россия, и водится в ней всякое. Это «всякое» она про себя знает и более или менее умеет с этим справляться. Но предъявленное свету сразу и под определенным соусом, «всякое» может вызвать такой конфликт, на который никто пойти не сможет.
Поэтому у Православия, если под ним понимать РПЦ, нет иного выхода, кроме как в той или иной степени поддерживать существующую власть. А это и нужно Кремлю. Можно ли представить, что он допустит критику со стороны национальной христианской традиции, ведущей счет уже на тысячелетия?
Не стоит винить церковную администрацию в сложившейся ситуации. Церковь попала в историю, которая началась не сегодня и не вчера. Мы несем последствия выбора, сделанного столетия тому назад. Пакт о капитуляции был подписан не нами, мы лишь присоединились к нему, получив его по наследству. Вместе с непреодолимой экзистенциальной любовью к золотым куполам.