Очень часто пришедшие в храм люди наблюдают за службой, как бы со стороны. Их не радует ее красота, они не понимают смысла произносимых слов и совершаемых обрядов и по своему истолковывают все совершающееся, не участвуя в Величайшем Таинстве Причастия Богу. Им в храме быстро становится скучно и стоять тяжело.
Очень часто люди наблюдают за всем совершающимся в их жизни, как бы со стороны. Их не радует красота жизни, они не понимают смысла происходящего с ними и по своему истолковывают ход событий, не участвуя в Величайшем Таинстве Любви. Они унывают и не понимают смысла страданий.
Тайна совершенной радости открывается в подвиге любви и каждый человек призывается Богом к бытию для совершения этого подвига и для причастия этой радости.
Я недавно получил письмо по электронной почте от одной многодетной мамы, которую помню еще девочкой.
Дорогой Владыка, здравствуйте!
Прошло полтора года, как он появился в нашей семье. Это был непростой период в нашей жизни.
Сейчас мне сложно вспомнить то время, когда его с нами не было, хотя иногда по малодушию, у меня мелькает мыслишка, а вот если бы не он, жизнь могла бы быть намного проще.
Но все таки, такие мысли редки. Его появление, на самом деле, дало нам очень-очень много.
Мы физически ощутили присутствие и помощь Божию, Его близость нам в непростой момент,
но не за какие-то заслуги, конечно, а ради мальчика.
Я написала текст об этом первом годе жизни, но он слишком личный, чтобы кому-то кроме Вас его показывать.
Может быть, Вам будет интересно его прочитать.
С любовью, N
Я когда читал текст, не мог удержаться от слез. Этот рассказ являет тайну приобщения к жизни, которая есть ЛЮБОВЬ. Я попросил разрешения у N опубликовать этот текст у себя на странице, в нем пять частей, каждый день я буду помещать по одной части.
Мальчик, который выжил
Загадочное происшествие
Официальные лица
Раннее серое утро, за окном хлещет дождь. Ночью она родила ребенка – не очень-то нужного даже если бы он был здоровым. «Ну что расстраиваешься-то? Оставляй и все. Он же не жилец», — санитарка говорит это походя, моя в послеродовой полы. У нее наступил обычный рабочий день, который не сулит ничего нового. Женщина знает, что, по крайней мере, в последнем пункте санитарка права. Не будет никто выхаживать это уродливое килограммовое тельце в их городке. Заберет она его домой, промучается с ним месяц, а потом еще и хоронить придется, и всем соседям объяснять, и слушать за спиной разговоры. Лучше сразу сказать, что родился мертвым.
Первый год он провел в больницах, из одной в другую – из поселковой в районную, затем в областную. Сменялись врачи, медсестры, няни, рядом лежали такие же дети, но с мамами, которые бились за них, но не всегда успешно. Он не должен был жить, но жил, несмотря на двустороннее воспаление легких, смертельное для младенцев, несмотря на другие болезни. В три месяца поставили диагноз ретинопатии недоношенных V степени. Если бы это была не провинциальная больница, если бы рядом были те, кто решил бы побороться, возможно, полной слепоты не было, потому что восстановить зрение при таком диагнозе возможно только в очень раннем возрасте – до года. Но к чему эти сослагательные наклонения, которых, как известно, история не терпит.
В первую годовщину рождения к мальчику пришел посетитель – лицо хоть и официальное, но, по крайней мере, не в белом халате. Его выписывали в губернский дом ребенка. Государственный чиновник принес в соответствии с полученными ранее размерами ползунки и маячку. Нянечка одела все на ребенка, она подходила к нему ночами, переворачивала, гладила по животику, а теперь его увозили. Именно в ее смену или она специально поменялась с напарницей, чтобы проститься с ним. Она натягивала на него штанишки, а сверху трикотажную кофточку – свой подарок, первый в его жизни. Маячка вниз, кофточка сверху — няня стыдливо пыталась прикрыть печати учреждения на его казенной одежде.
Губернский дом ребенка – градообразующее предприятие. Сюда свозят детей со всей области. Вокруг него стоят дома для обслуживающего персонала, есть несколько магазинов, маленький рынок и детский сад – для детей сотрудников. Есть еще автобусная остановка, 2 раза в день сюда приходит автобус из крупного сибирского города, расположенного в 160 км. Вот и вся связь с миром. Но не надо думать, что это плохо. Мир живет сам по себе, а дом ребенка сам по себе. В мире происходят какие-то глобальные события – финансовые кризисы, катастрофы, в крайнем случае, скандалы со звездами, в доме ребенка все упорядочено, по расписанию:
Понедельник
Завтрак
Овсяная каша
Хлеб
Масло
Сыр
Чай с сахаром
Обед
Суп рыбный
Тефтель говяжий
Пюре картофельное
Компот из сухофруктов
Полдник
Молоко
Печенье
Ужин
Запеканка творожная
Кисель
Тут его полюбили, взаимностью ответил и он. Появилась воспитательница Света, которая научила его ходить, есть ложкой, пить из чашки. В два с половиной года он вовсю болтал, читал, как водится, наизусть «Нашу Таню» и «Уронили мишку». В три, ничего не видя, легко собирал любые пирамидки, строил из кубиков башни. Ближе к четырем освоил счет в пределах десятка. Соответствовал всем методическим предписаниям. В дом ребенка приехала комиссия. Он прошел специалистов, оказалось, что все в норме, отставания и задержки, которые были, ликвидированы, развитие соответствовало возрасту. Морозным зимним утром главный специалист комиссии сделал заключение: «В четыре года будем переводить в детский дом, к сожалению, для инвалидов. Нет зрения». Что это значит? Что он обречен быть не просто сиротой, с прочерками в графе «мать» и «отец», он обречен попасть в систему, где по сути его не будут развивать, ему будут оказывать в основном помощь медицинского характера, так как для инвалидов не предусмотрены педагоги, им нужны лишь медсестры и врачи.
Персонал губернского дом ребенка был прекрасно осведомлен о том, что означало это заключение. Другого они, собственно, не ждали, работая в системе, но мысль о том, что их любимый мальчик, такой веселый, белобрысый, озорной окажется в ДДИ, откуда одна дорога – в психоневрологический интернат, мысль эту они старались все время куда-то отодвинуть на задний план. В доме ребенка было несколько сотен детей, многих усыновляли, увидев на сайте фотографии очаровательных малышей, кто-то из родителей вдруг одумывался и сам приезжал за своим ребенком. Но на нашего мальчика не обращал внимание никто. Инвалид. Это слово, без связи с диагнозом, с возможностями, с реабилитацией и социализацией человека, — клеймо. Когда нам говорят, что мы живем в новейшей истории, верить не стоит. Мы живем в средние века. Да, инвалидов у нас не сбрасывают со скалы, не сжигают в камерах, не сажают в лодку и не пускают ее по реке, но восприятие наше не таких как мы, все то же. Мы их панически боимся. Забегая вперед скажу, что как-то сидя в кафе, мой мальчик, перепутав столики, случайно провел рукой по соседнему. Люди, сидевшие там, шарахнулись в сторону, а затем пересели на другой конец зала. Они, видимо, испугались и решили, что, посидев недалеко от слепого, и сами могут ослепнуть. Но рассказ о его столичной жизни впереди, пока же в кабинете заведующей проходил «совет в Филях». «Надо что-то делать, рассказать о нем по радио, написать в Москву, в газеты. Он не должен попасть в дом инвалидов», — решили несколько человек в маленьком городке за Уральским хребтом.
Папа
А в это время, на другом конце нашей необъятной родины крупный мужчина приятной наружности начинал свой рабочий день. Он работал в СМИ, был связан с сайтом, освещающим проблемы брошенных стариков, детей-сирот, бездомных и прочих членов нашего общества, до которых обычно никому нет дела. Не надо думать, что мужчина был таким исключительным и хорошим, просто за это ему платили деньги. А так это был самый обычный человек, ворчавший на жену с утра, и на детей вечером. Все обращения с просьбой помочь приходили на его почту, чтение историй, от которых мурашки идут по спине, было для него ежедневной рутинной работой.
Письмо, которое он получил в то утро, было написано странно. Во-первых, текст был набран латиницей, так, будто его пишет человек, у которого на компьютере только иностранные буквы. Во-вторых, не было подписи, обратного адреса (письмо пришло через сайт), или какого-то контакта, по которому можно было бы связаться с просящим. В-третьих, сам текст был составлен так чудно, что, обращаясь вроде как к ресурсу, автор письма говорил нечто лично ему.
Он гнал от себя текст письма и пытался работать дальше – звонить авторам, заказывать материалы. Но где-то внутри шла своя, как будто параллельная мыслительная деятельность: «Смогу ли я его полюбить и относиться как к своему…» В письме была ссылка на сайт детского дома, где были выложены фотографии, даже небольшой видеоролик. Снова и снова он шел по ссылке и вглядывался в черты человека, с которым так или иначе он теперь был связан. Он не знал почему, но понимал, что теперь у него есть два пути: взять ребенка к себе или отказаться в силу реальных жизненных причин от этого, но помнить о нем всю жизнь, и мучиться от невозможности отыграть назад.
Он редко звонил домой с работы. Чаще всего ему звонила жена, и он ужасно сердился, что его отвлекают по мелочам. «Все это можно обсудить вечером», — было любимой реакцией на ее звонок. Но в тот день он понимал, что сам не может ждать. Он набрал номер: «Привет. Ну как вы там? Я тебе ссылку кинул. Посмотри, а? Надо же каких симпатичных детей бросают родители. Ужасно, да?» Вечером они долго говорили о невозможности жить дальше так, будто этого письма не было. Но было также понятно, что от их желания мало что зависит. Отсутствие нужного числа квадратных метров – представлялось им самой большой проблемой на пути к усыновлению ребенка.