Один день священника
Телефон зазвонил неожиданно. Отец Савватий поморщился и с трудом поднялся с кресла. Он очень устал за прошедшую неделю: подходил к концу Великий пост с его долгими службами, длинными очередями на исповедь. Высокий, мощный батюшка похудел, и лицо его сегодня, после длинной службы, было особенно бледным, с синевой под глазами.
Несмотря на довольно молодой возраст, (отцу Савватию было сорок пять), в его чёрных волосах всё заметнее сверкали белые прядки. На вопросы о ранней седине он обычно шутил, что у священников год службы можно считать за два.
Рукоположен отец Савватий был совсем молодым – в двадцать один год, сначала целибатом, потом, по благословению старца, принял постриг и стал иеромонахом. А затем игуменом, строителем и духовником монастыря. И теперь, когда за плечами было почти двадцать пять лет священнической хиротонии, ему казалось, что прошла целая жизнь.
Так много было пережито за эти годы, так много людей нуждалось в его помощи и молитве! Когда начинал служить, гулким эхом отдавались возгласы в пустом, отдалённом от областного центра храме. А сейчас вот на службе, как говорится, яблоку негде упасть, так плотно стоит народ.
Этим утром, правда, прихожан на службе было меньше, чем обычно: лёд на реке Чусовой стал слишком тонок. Чусовая отделяла старинную церковь Всех Святых от небольшого уральского посёлка Г., и теперь, пока не пройдёт лёд по реке, никто из посёлка не сможет добраться до храма.
Батюшка взял трубку. Поднёс к уху, а потом немного отодвинул, оглушённый женским рыданием. Терпеливо подождал. А потом твёрдо сказал:
— Клавдия, ты? Так. Делаем глубокий вдох! Вдохнула? Выдыхаем… Ещё раз… Ещё… Теперь рассказывай. Что случилось?
Клавдия, постоянная прихожанка храма, судорожно всхлипывая, наконец выговорила:
-Нюра помирает! Помирает, вот, совсем прям помирает! Ой, батюшка, да помоги же! Дак как же она помрёт-то без исповеди, да без причастия!
-Клавдия, так ведь ты сама знаешь, что сестра твоя старшая и в храм не хаживала и к Таинствам не приступала. Чего же теперь-то?
-Батюшка, так ей как плохо стало, я и говорю: вот ведь, Нюр, ведь уйдёшь ты навеки, а душа-то твоя, что с душой-то будет? Может, хоть перед смертью батюшку к тебе позовём?
-И что она?
-Так согласилась же, батюшка, согласилась! Я и сама не ожидала! А сейчас лежит, хрипит! Скорая приехала, медсестра сказала, дескать, бабка ваша помирает, в больницу не повезём, она у вас только что из больницы. Вколола ей что-то, вроде для поддержания сердечной деятельности. Сказала, что к вечеру всё равно помрёт, сердечко-то останавливается уже. Износилось сердечко у моей Нюрочки!
И Клавдия опять зарыдала.
Батюшка тяжело вздохнул и сказал твёрдо:
-Клавдия, успокойся! Иди к сестре! Садись рядом, молись! Сейчас я приду.
-Батюшка, дак как же ты придёшь?! Нету дороги уже, нету!
-Ничего, вчера ходили ещё. С Божией помощью… Иди к Нюре, молись.
Отец Савватий положил трубку и нахмурился. Да, вот так же и ему сказал кардиолог из областного центра. Дескать, сердечко, у вас, батюшка, сильно износилось, не по возрасту. Видно, всё близко к сердцу принимаете. Надо, дескать, вам поберечь себя, не волноваться, не переживать. Вести спокойный и размеренный образ жизни. У вас в последнее время никаких стрессов не было?
Он тогда задумался. Стрессы… Вот только что молился за одну прихожанку, Марию, попавшую в аварию. А до этого молился полночи за сторожа Фёдора. Инфаркт у него приключился, у сторожа-то. А ещё на неделе привозили девочку больную, Настю, температура держалась у неё высокая целый месяц. Диагноз поставить не могли, и ребёнок погибал.
Отслужили молебен, искупали Настю в источнике Казанской Божией Матери. Тоже молился за неё отец Савватий. Один, ночью, в своей келье. Привычная ночная молитва. Господь милосерден, пошла девочка на поправку. Когда молился, то слёзы текли по щекам, и ныло сердце уже привычной застарелой болью. Стресс это или не стресс?
-Так были у вас какие-то стрессы? – не дождавшись ответа, переспросил пожилой врач.
-Нет, пожалуй. Не было. Обычная жизнь священника. Всё — как всегда, — ответил батюшка.
-Как всегда! – отчего-то рассердился врач, — у вас сердце изношенное, как у шестидесятилетнего старика, а вам ещё только сорок. Так вы долго не протянете!
Да, врач попался въедливый. Навыписывал кучу лекарств…
Одеваясь, отец Савватий приостановился, на секунду задумался, потом положил в карман пузырёк с таблетками. Зашёл в храм за Дарами, взял всё необходимое для исповеди и причастия, и, быстро, чтобы никто не успел окликнуть, спустился вниз с горы.
Спускаясь, охватил взглядом простиравшуюся равнину, леса, поля, Чусовую, готовую вскрыться. Апрельское солнце ласкало лицо, небо было высоким, весенним, ярко-голубым. Таял снег, а вокруг, журчали ручейки и щебетали птицы.
Источник: orthphoto.net
Пока шёл к реке, думал о сёстрах, Клавдии и Нюре. Клавдии было за пятьдесят, а Нюре, наверное, под семьдесят. Когда-то семья их была большой.
Отец Савватий знал от Клавдии, что было у них с сестрой ещё два младших брата. Они и сейчас приезжали в гости и почитали старшую, Нюру, за мать. А взрослые дети Клавдии называли Нюру своей бабушкой. Старшей в семье она стала давно.
Была тогда Нюра девушкой на выданье. Но после трагической гибели родителей под колёсами грузовика пьяного совхозного шофёра замуж она так и не вышла. Заменила родителей сестрёнке и братишкам. В детдом не отдала, вырастила, воспитала, на ноги поставила. Клавдия очень любила старшую сестру и часто упоминала о ней батюшке.
По её словам, Нюра была труженицей. Строгой. Слова лишнего не скажет. В храм она, невзирая на все просьбы младшей сестры, не ходила. Но Клаву отпускала. Сама в огороде да со скотиной, а сестру младшую отпустит. Скажет только: «Помолишься там за себя и за меня».
Отец Савватий вдруг вспомнил, как зимой Клавдия подошла к нему после службы расстроенная. Рассказала о том, как придумала читать сестре Евангелие, пока та вязала носки да варежки на всех родных. Клава начала с самого первого Евангелиста, Матфея. И Нюра даже слушала её внимательно.
Но когда дошли до главы про бесплодную смоковницу, возникла загвоздка. Клава прочитала с выражением, как Господь увидел при дороге смоковницу, как подошёл к ней, искал плоды, и, ничего не найдя, кроме листьев, сказал ей: да не будет же впредь от тебя плода вовек. И смоковница тотчас засохла.
На этом месте спокойно вязавшая носок Нюра встрепенулась:
-Это что ещё за смоковница такая?
-Деревце такое, ну, инжир, — неуверенно ответила Клава.
-А почему плодов не было?
-Так ещё не время было собирать плоды…
-Так значит, она не виновата была?!
-Кто, Нюр?
-Да смоковница же эта! Не виновата! А засохла…
Нюра встала и, бросив вязание, ушла на кухню. Завозилась, задвигала кастрюлями. Клава услышала, как старшая сестра вроде бы всхлипнула. Это было так непохоже на строгую и всегда уравновешенную Нюру, что Клава бросилась на кухню узнать, что же случилось. Но та отворачивалась и молчала.
Отец Савватий вспомнил, как тогда, после исповеди, Клавдия спрашивала у него про эту самую смоковницу, отчего, дескать, такая несправедливость, что вот засохла смоковница, хоть и не виновата была. Просто не время для плодов. А он, отец Савватий, растерялся и не нашёлся сразу, что ответить. А потом так и забыл об этом вопросе. Вот сейчас только и вспомнил, когда шёл к умирающей Нюре.
Задумавшись, батюшка и не заметил, как вышел к Чусовой. Река в этом месте была широкой, метров четыреста, не меньше. Дорога из брёвен, которую в этих краях называли лежнёвкой, была почти залита водой. Тёмная вода бурлила и по краям лежнёвки, выплёскивалась на лёд через проталины, промоины.
Отец Савватий оглянулся назад, посмотрел на свой храм, перекрестился и ступил на лежнёвку. Пошёл сначала медленно, стараясь не упасть, а потом убыстряя шаг. На середине дороги он шёл уже почти по колено в воде и громко, вслух молился, но почти не слышал звуков своего голоса, заглушаемого шумом воды, скрипом и каким-то далёким потрескиванием.
Избушка Клавдии была крайней, почти у берега. Когда батюшка вошёл в дом, сидящая у постели сестры Клавдия плакала. А лежавшая на постели пожилая женщина была бледной и неподвижной. Умерла? Не успел? А может – ещё жива?
Отец Савватий раскрыл Требник и, встав на колени, стал читать почему-то Канон о тяжелоболящем:
Дщерь Иаирову уже умершу яко Бог оживил еси,
И ныне возведи, Христе Боже, от врат смертных болящую Анну,
Ты бо еси Путь и Живот всем…
Рядом стояла на коленях и плакала Клавдия.
Когда он закончил, и воцарилась тишина, батюшка смутился и поник: вот, канон за болящего читал, а тут надо было на исход души, наверное… Господи, прости мою дерзость!
-Батюшка… Это вы ко мне пришли?
Отец Савватий поднял голову, а Клавдия перестала плакать. Нюра открыла глаза и внимательно смотрела на них. И глаза эти были умные и добрые. Только очень страдающие. Батюшка прокашлялся и только тогда смог ответить:
-К вам, Анна. Может быть, вы захотите исповедаться и причаститься…
-Хочу. Хочу, батюшка, исповедаться. А причаститься, наверное, недостойная я… И ещё я хочу, чтобы Клава осталась. Потому что мне нужно её прощение…
-Нюрочка моя родная, да какое же тебе от меня прощение?! Да ты же… ты же… — всплеснула руками Клавдия.
-Подожди. Тяжело мне говорить. А сказать нужно…
Нюра помолчала, а потом продолжила еле слышным голосом:
-Когда родители наши погибли, я старшая осталась в семье. А я тогда любила очень одного паренька. Сергеем звали его. Да… И он меня любил… А как осталась я с вами, с малышами, он ещё ходил ко мне пару месяцев, а потом сказал мне…
Сказал, дескать, я тебя люблю так сильно, жениться хотел, но только детишек, вас, то есть, Клава с малыми, надо в детдом отдать. Не потянем, дескать, мы с тобой, Нюрочка, детишек. А мы с тобой своих нарожаем. Понимаешь? Своих собственных! Вот встанем на ноги, выучимся и нарожаем!
А я ему говорю, так ведь и эти-то мои. А он и ушёл. А я очень плакала тогда. Сильно плакала я, Клавочка! А потом роптала я очень! И на Бога роптала… А как-то, малые, Коля с Мишенькой кораблики делали. Вот так же в апреле. А я осердилась. Не так уж они и намусорили… А я осерчала отчего-то сильно… И ремнём их обоих, ремнём!
А Мишенька совсем ещё маленький был, в рубашонке одной бегал, а пяточки голенькие. Маленькие такие пяточки, розовенькие… Так я и его пару раз хлестнула. А потом села на пол и чего-то стала рыдать… Они притихли, а потом Коля-то подошёл ко мне и, как взрослый, по голове погладил. А Мишенька сел рядом и тоже гладит меня по лицу, гладит. И говорит мне: «Мамася, мамася…»
Тихий голос Нюры задрожал:
-Я их ремнём, а они меня пожалели. А ещё по ночам были у меня мысли. Про Сергея. Про кудри его чёрные. Про то, что, может, правда, сдать детишек в детский дом… Очень я любила его. И хотелось мне замуж-то выйти… А они, детишки-то, и не знали про мысли мои чёрные… Отпусти ты мне этот грех, батюшка! Господи, помилуй меня, грешную! Клава, прости меня…
И ещё много грехов у меня. Воровка я, батюшка. Воровка. Я с фермы малым молоко воровала. И потом ещё, картошку совхозную. А она вон, Клава-то, всё в церковь меня звала… А я всё думала, куда мне с грехами моими… Пусть уж хоть Клава ходит…
И ещё есть у меня обида тайная. На соседку нашу. Галину. Очень обижаюсь я на неё… Я ей про сына сказала, что пьяный он забор наш сломал мотоциклеткой своей. А она мне крикнула: «Ты вообще молчи, своих-то не нарожала, дескать, смоковница ты неплодная!»
А я и не поняла сначала про смоковницу-то. Потом вот Клава мне прочитала про неё. Каюсь я, батюшка, чего там обижаться-то?! Как есть я смоковница неплодная…
Клавдия бросилась к сестре и заплакала:
-Нюрочка милая, да какая же ты смоковница неплодная?! Да ты же нам, троим, мать и отца заменила! Да ты же вырастила нас троих! А и сейчас всем помогаешь! И моим детям как бабушка! А Миша с Колей за мать тебя почитают! Нюрочка наша, не умирай, а? Не бросай нас, пожалуйста! Ну, пожалуйста!
И ещё долго сидел батюшка в этом маленьком уютном домике, исповедал, потом причастил Нюру. Когда уходил, она, обессиленная, закрыла глаза, и лицо покрыла восковая смертельная бледность.
В коридоре пошептались с Клавой про заочное отпевание, чтоб позвонила, значит, когда отойдёт Анна.
Обратная дорога в памяти почти не задержалась, как-то быстро вернулся отец Савватий всё по той же лежнёвке. Сердце привычно уже ныло, а сырые ноги совсем застыли.
В гору поднимался тяжело, и непонятно было, то ли это сзади доносился гул, то ли в ушах стучало от быстрой ходьбы. И он не сразу обратил внимание на собравшуюся на горе кучку своих прихожан. Они показывали руками туда, откуда он только что пришёл. И батюшка обернулся назад.
А там, где он только что прошёл, всё было совсем другим. Над Чусовой нёсся сильный треск, он всё нарастал, а потом вдруг прогремел мощно, как взрыв.
На реке всё задвигалось, раскололось, льдины полезли друг на друга, а затем хлынула тёмная вода, разметав брёвна лежнёвки. Огромные брёвна летели в разные стороны так легко, будто какой-то великан играл с ними. Как детишки в кубики. «Ледоход», — как-то вяло подумал батюшка.
Люди, собравшиеся на горе, обступили его, наперебой брали благословение, спрашивали, откуда он идёт.
Гулял, природой любовался, – как-то вяло мотнул головой отец Савватий и пошёл в дом. Он внезапно почувствовал сильную слабость. С трудом, непослушными руками снял в прихожей сапоги и пошёл в комнату, оставляя ледяными ногами мокрый след на полу. Нужно было готовиться к вечерней службе.
Неплодная смоковница
Приближалась Пасха, но встретить её отец Савватий не успел. На Страстной неделе ему стало плохо, и его прямо с вечерней службы увезли в больницу с подозрением на инфаркт.
Он, видимо, потерял сознание, потому что помнил всё какими-то урывками. Боль в сердце нарастала и не давала вздохнуть, а воздуху не хватало. Он уже не мог больше терпеть эту острую боль, а она всё росла.
И вдруг боль отпустила, и он почувствовал своё тело лёгким и воздушным. Этой страшной боли больше не было, а он сам летел куда-то. Скорость полёта всё увеличивалась, его затягивало в тоннель, и он летел по этому тоннелю к ослепительному свету всё быстрее и быстрее.
«Я умираю, — подумал батюшка, — или уже умер… И ничего не успел… Покаяться толком не успел. О чадах своих и пастве толком позаботиться не успел… И вот хотел ещё ремонт в храме сделать… Тоже не успел…»
Внезапно скорость замедлилась. Что-то мешало его стремительному полёту. И вот он парил где-то там, близко к этому ослепительному свету. Он всмотрелся. Что не пускает его? Какие-то люди. Он плохо видел их силуэты, а вот лица можно было разглядеть. Это были знакомые лица. Его чада и прихожане. Они что-то говорили ему. И смотрели на него с любовью.
Вот они, его чада, его постриженики. А вот Фёдор, сторож, и та самая прихожанка, Мария, которая чуть не погибла в аварии. И девочка Настя. Вот Клавдия, по щекам текут слёзы. И ещё много других. Некоторые лица только мелькали, другие задерживались.
Дольше всех рядом с ним была старушка, лицо которой казалось очень знакомым. Он никак не мог вспомнить, кто это. Потом вспомнил: Нюра, старшая сестра Клавдии, которая умерла недавно. Или не умерла? Нюра не отходила от него, и губы её настойчиво повторяли одни и те же слова, но он никак не мог их разобрать. И эта её настойчивость и взгляд, полный любви, удерживали его, не отпускали.
Потом он почувствовал, что теряет лёгкость, а ослепительный свет начал отдаляться. Он ощущал нарастающую тяжесть, и внезапно услышал свой собственный стон. И с трудом открыл налившиеся свинцовой тяжестью веки.
-Он жив! Очнулся! — звонкий женский голос. Потом отец Савватий увидел белый потолок и склонившиеся над ним лица. Одним из них было уже знакомое лицо пожилого кардиолога. Потом батюшку долго мучили и теребили, без конца присоединяя и отсоединяя какие-то проводки и прочую технику.
После обследования кардиолог сел рядом с ним, посидел молча, а потом медленно сказал:
-Отец ты наш дорогой! А я думал: всё, потеряли мы тебя. Но ты, отче, меня не перестаёшь удивлять. Вот вчера вечером я видел, что у тебя был тяжёлый инфаркт. А сегодня с утра, по результатам обследования — не было у тебя никакого инфаркта! Понимаешь, чудо какое! Не было! Я тебя смотрел несколько месяцев назад, у тебя сердечко…
-Помню, помню, — не выдержал отец Савватий, — изношенное…
-А вот сейчас оно у тебя каким-то чудом работает как совершенно здоровое… Не знаю, что и думать… Значит, так… Я полагаю, что ты у нас полежишь недельку, понаблюдаем тебя.
-Простите, а можно меня потом понаблюдать, после Пасхи?
В Великую Субботу отец Савватий служил Литургию Василия Великого, и вместо Херувимской пели то, что поётся только раз в году:
«Да молчит всякая плоть человеча, и да стоит со страхом и трепетом, и ничтоже земное в себе да помышляет; Царь бо царствующих и Господь господствующих приходит заклатися и датися в снедь верным».
Храм был полон. Из посёлка окружным путём приехал целый автобус его прихожан, сделав крюк в двести километров. Настроение у всех было предпраздничное. Ещё немного…
После службы, когда народ отправился в трапезную, к отцу Савватию подошли две женщины, Клавдия и живая и здоровая сестра её, Нюра. Они присели втроём на скамейку в притворе, и батюшка сказал им, что рад видеть их обеих в храме.
Спросил у Нюры о самочувствии. Оказалось, что после исповеди и причастия она уснула и спала сутки, после чего встала и отправилась хлопотать по дому. Как будто и не собиралась помирать. А Клава сказала:
-Батюшка, мы так испугались за тебя! Так переживали, когда нам сказали, что со службы тебя увезли в больницу. Молились всем посёлком! И мы с Нюрой молились! Нюра спросила у меня, как молиться нужно. А я так расстроена была, что только и вымолвила, вставай, дескать, со мной рядом на колени на коврик, да говори: «Господи, исцели нашего батюшку!» Сама читала акафист Целителю Пантелеймону.
Читала — читала, и не заметила, как тут же на коврике и уснула. Просыпаюсь я, батюшка, светает уже. Смотрю, а Нюра наша так и стоит на коленях. Поклоны бьёт, да изредка что-то бормочет. Я прислушалась, а она, оказывается, повторяет одно и то же: «Господи, исцели нашего батюшку! Пожалуйста, Господи, исцели нашего батюшку!» Всю ночь молилась!
— Чего ты там выдумываешь-то! – с неудовольствием перебила её покрасневшая Нюра, — какую там всю ночь, ты проснулась, ещё и четырёх утра не было! Ещё и ночь-то не кончилась! Какая из меня молитвенница, батюшка, не слушайте её!
У отца Савватия перехватило дыхание. Он откашлялся и, стараясь говорить спокойно и весело, сказал:
-Спаси вас Господи, дорогие мои! Пойдёмте-ка подкрепимся немножко!
А когда они встали, чтобы идти в трапезную, Нюра задержалась и тихонько сказала отцу Савватию:
-Батюшка, я вот тут думала всё. И не знаю, правильно ли я думала… Я вот как думала, не время было той смоковнице-то… Ну, неплодной… А Господь сказал, значит, дал ей силы. Бог – Он ведь всё может, так? И мёртвого воскресить, и по воде аки по суху… А она заупрямилась – дескать, то да сё, дескать, раз не сезон, так я и не обязана… Правильно я поняла, батюшка?
Отец Савватий улыбнулся:
-Да в общем, правильно… Кто слишком рьяно защищает право смокв на «их» время, тот, пожалуй, и в своем ежедневнике не найдет времени для встречи с Богом. Господь зовёт нас, а мы ссылаемся на то, что плодоносить рано, утомительно или просто не хочется. Господь готов сотворить, если надо, чудо, а мы стоим, бесчувственные, как то дерево. Она упрямая была, видно, смоковница та…
-Ага, упёртая…
-Понимаете, Господь где захочет, то побеждается и естества чин. Понимаете, Анна?
-Понимаю, батюшка. Вы только не болейте больше, ладно?
Ревность по Дому Божию
Отец Савватий стоял у окна и смотрел вдаль. А там открывалась чудесная картина. Домик батюшки располагался на высокой горе рядом со старинным храмом Всех Святых. И с горы было видно леса, и поля, и реку Чусовую, довольно широкую в этих местах.
Летом все это зеленело и журчало, было наполнено пением птиц и залито солнцем, теплый луч ласкал и грел, и в монастырском огороде росли, наливались соком овощи, картошка, пахучая зелень. А как красиво было осенью! Какие краски! Золото лесов и рыжая трава, запах осенней листвы, льдинки под ногами… Первый снег, мягко падающий на засыпающую реку…
В общем, края эти были красивы в любое время года. И отец Савватий не уставал любоваться всегда новыми видами и красками расстилающихся внизу пейзажей. Как дивно сотворил все Господь!
А вот творения рук человеческих не всегда бывают прекрасны. Такая мысль уже в который раз пришла в голову батюшке, когда взгляд его остановился на огромном покосившемся чёрном сарае. Стоял этот сарай на самом берегу Чусовой, вдали от всякого жилья, по своей величине больше напоминал ангар для самолёта и казался совершенно лишним и мешающим красоте здешних мест.
Таким страшным и уродливым этот сарай выглядел еще и потому, что отец Савватий хорошо знал его историю. Он видел старинные фотографии этого места. На фотографиях был изображен чудесный храм, построенный еще во времена Строгановых. Храм этот был возведен в честь Рождества Христова с двумя приделами: Казанской иконы Божией Матери и святителя Николая Чудотворца.
В годы репрессий храм закрыли, превратили в библиотеку, затем в клуб. А потом при строительстве ГЭС место, где находился храм, согласно проекту, должно было оказаться в зоне затопления. Под этим предлогом церковь разрушили, оставив в земле лишь фундамент.
Что это был за проект, и почему он оказался неправильным, неизвестно до сих пор. Возможно, он стал лишь предлогом для безбожной власти, чтобы уничтожить прекрасный храм? Но место осталось незатопленным, и фундамент напоминал людям о гибели церкви, в которой молились, крестились, венчались тысячи прихожан.
Видимо, чтобы изгнать воспоминания о храме из памяти жителей поселка, на его месте и построили этот страшный сарай. Какое-то время здесь располагался лесхоз, потом склад. На месте алтаря хранили удобрения, мешки, тюки, ходили люди с сигаретами в руках, а вместо молитвы раздавались ругательства.
Потом же, когда лесхоз прекратил свое существование, заброшенный сарай остался зиять пустыми черными проемами окон. И люди, ждущие на берегу парома, нередко заходили в сарай оправляться.
Как-то, выглянув в окно, отец Савватий увидел, как несколько мужчин в телогрейках, ждущих парома, зашли в сарай, а потом вышли, на ходу поправляя одежду. Сильный гнев охватил батюшку. Целый день он ходил сам не свой. В голове крутились слова: «Ревность по Доме Твоем снедает меня».
И когда отец Савватий неожиданно для себя проговорил эти слова вслух, встревоженные чада спросили, о чем это он. Батюшка, встрепенулся, посмотрел вокруг и ответил:
— Ревность. Ревность по Дому Божьему. Дом Мой домом молитвы наречется… А мы вот ревности не имеем… Попускаем твориться безобразиям и смотрим на эти безобразия безучастно…
Батюшка замолчал. И чада, знавшие, что их любящий духовный отец бывает и строгим, даже суровым, не осмелились переспрашивать, о чем это он говорил.
Вечером после службы отец Савватий закрылся в келье и встал на колени перед образами:
— Господи, просвети мой ум. Я знаю, что не должен безучастно смотреть на то, как оскверняется святое место. Но что я должен сделать? Пойти к властям? Они только посмеются. Снести этот чудовищный сарай? Это сколько же техники надо… И не дадут власти разрешения, точно, не дадут. Скажут, что лесхоз временно не работает, а потом заработает. Или что сарай им нужен для хранения удобрений…
Подскажи, Господи, что должен я сделать! Ибо ревность по доме Твоем снедает меня…
Когда батюшка встал с колен, он был тверд и спокоен. И хорошо знал, что он должен сделать. Дождавшись, когда монастырь уснет, отец Савватий взял солярку, приготовил факелы и вышел из дому. Предстоящее дело казалось простым и не очень сложным. Но когда батюшка оказался за стенами монастыря, он понял, что ошибался. Простым это дело не было.
Отец Савватий отличался сильным и уравновешенным характером, не склонным к экзальтации. Наоборот, за многие годы монашеской жизни он навык к трезвению и всегда критически относился к высказываниям типа: «Я увидел страшную тень, и это, скорей всего, был бес». Да, отец Савватий был человеком не робкого десятка. Но то, что батюшка должен был сделать сейчас, простым точно не было.
Он и раньше знал, что в осквернении храмов замешаны не только люди. Осквернение это проводилось с дьявольской ненавистью. И за плечами безбожников стояли гораздо более могучие и темные силы. Силы, которые руководили этими самыми безбожниками как марионетками.
На высоком уровне духовной борьбы настоящие молитвенники видели эти темные силы воочию. Видели, вступали в поединок и опалялись смрадом ада из их страшных пастей, готовых поглотить все живое, и сдерживаемых только силой Божией благодати.
И отец Савватий почувствовал, что эти силы ада знают о его намерении. Знают и готовы уничтожить, смахнуть с горы как пылинку, разорвать в клочья. Вот только что светил месяц, и вдруг всё заволокло тучами. Стало совсем темно. Поднялся ветер, и ветер это был недобрым. Он рвал из рук солярку и факелы, обдавал ледяным дыханием.
Отец Савватий в нерешительности стоял на горе за воротами монастыря. Может, зайти назад, за спасительную монастырскую ограду? Сердце частило, и появился помысел о том, что если станет плохо, то некому будет помочь. И утром его чада найдут только бездыханное тело своего пастыря. Может, вернуться? Нет, нужно сделать то, ради чего он молился, испрашивая благословения у Господа.
И батюшка стал осторожно спускаться. Вокруг, на горе, было кладбище, и обычные в дневном свете могилы сейчас казались зловещими. Он почувствовал сильный страх, и страх этот был не простым. Он был демоническим и пронизывал все оцепеневшее тело так, что кровь стыла в жилах.
Внезапно за спиной отец Савватий услышал шаги. Его догонял человек, да не один. Да их целая толпа! Шаги перешли в топот, и вот он уже слышал рев яростной толпы, преследующей его и готовой разорвать на части.
Отец Савватий подумал о том, что раньше он только читал о страхованиях, наводимых бесами на подвижников. А теперь он знает, что такое эти страхования на практике. Только какой из него подвижник!
Это Макарий Великий или Антоний Великий могли запрещать бесам… А его-то бесы просто порвут на части! Да, вот сейчас догонят и разорвут! Батюшка почувствовал, как нарастает паника, как хочется бросить все, что в руках, и побежать, куда глаза глядят, отказавшись от своего намерения.
В голове настойчиво пробивалась какая-то мысль. И эта мысль была о молитве. Темная сила помрачает разум, и забываешь о молитве… Отец Савватий начал молиться вслух. Сначала это было трудно, потому что язык не ворочался, скованный демоническим ужасом.
Батюшка вспомнил в молитве святого Трифона Вятского и святителя Стефана Великопермского. Эти святые мужи, бесстрашные воины Христовы, сжигали языческие капища, подвергались бесовским нападениям и угрозам. Стало ощутимо легче.
Он до сих пор шел, не смея обернуться. Но топот за спиной стал тише. Отец Савватий стал молиться уже свободно, во весь голос, призывая покровителей разрушенного храма, святителя Николая, и грозу для бесов — Владычицу нашу, Пресвятую Богородицу.
Топот почти стих. Но отец Савватий явственно слышал, как его продолжали преследовать — крадучись, ползком, по-змеиному, огибая дорогу по обочинам.
Отец Савватий подошел к берегу темневшей Чусовой, зашел в сарай. В сарае ужас чуть не охватил его с прежней силой. Пахло гнилью и чем-то неживым. И те, кто преследовал его крадучись, — они тоже были здесь. И они были в ярости.
Батюшка, не переставая молиться, облил все помещения сарая соляркой. Вышел наружу, и, поджигая один факел за другим, стал забрасывать их в чернеющие окна сарая. Раздавалось какое-то змеиное шипение, но огня все не было.
Долго пытался отец Савватий разжечь огонь, но ничего не получалось. И в том, как не желали разгораться факелы, облитые соляркой, тоже было видно демоническое сопротивление. Батюшка забросил внутрь последние факелы. Прочитал молитву. Огня не было.
И тогда он пошел назад, в монастырь, чувствуя за спиной волну ярости и злобы. Когда вошел в монастырские ворота, напряжение спало. И в келью батюшка вернулся уже только с воспоминаниями о пережитом ужасе.
Он посмотрел из окна на сарай, который остался целым и невредимым после всех его попыток поджога. Ну что ж, доживём до следующей ночи… Уже светало. Было около четырех утра. Батюшка помолился и прилег на часок: скоро нужно было вставать на службу.
Когда проснулся, услышал громкие голоса своих чад. Выглянул в окно: собравшиеся у монастырских ворот люди смотрели вниз с горы и громко обсуждали что-то. Проследив направление их взглядов, отец Савватий увидел огромный пожар. Сарай горел как факел, и черный дым развевался над полем.
Фото: rostismi, photosight.ru
Когда на следующий день батюшка с чадами спустились к месту пожара, то с удивлением обнаружили, что огонь уничтожил только сарай, а стоящие рядом тоненькие деревца и даже сухостой, полынь, что доходила до пояса, остались живыми и неповрежденными.
Весной батюшка нанял бульдозер, который очистил гарь. И на месте храма монастырь воздвиг трехметровый крест на постаменте, огражденный цепями, с памятной табличкой. И сейчас, люди, которые ждут парома, подходят к кресту, многие молятся и вспоминают о том, что когда-то здесь была прекрасная церковь. Дом Божий.
Читайте также:
Сорок минут в ванной комнате, или нехватка времени