Новогодняя история об особенностях национального застолья и фейерверках от Ильи Ароновича Забежинского.
Самые распространенные реплики за праздничным столом.
Женская:
— Моему больше не наливать!
Мужская:
— Уйми свою!
Авдотья Смирнова
Илья Аронович Забежинский
Середина 90-х. Даже ближе к концу. Новый год.
Мы жили тогда на Петроградской, на углу Большого и Карповки, прямо возле Поповского садика. Гостей у нас собралось в тот год человек, думаю, двадцать пять. Двадцать пять — без детей. Детей было еще этак с дюжину.
Гостиная у нас была большая, квадратная, с эркером. Потолки четыре метра. Ну, для хорошего застолья места и воздуха достаточно. Елка огромная, до потолка. Большой ватный Дед Мороз под елкой. Гирлянды растянуты через всю комнату. Блещут золотом игрушки, огоньки мигают, разлетаются серпантин и конфетти.
Праздновать начали часов в десять. Сели за стол. Стол прекрасен. Оливье. Мимоза. Крабовый. Селедка под шубой. Сырный с чесноком. Яйца, фаршированные грибной икрой. Морковочка. Нарезки. Закуски. Грибочки маринованные. Бутербродики. Зелень. И главное украшение — в центре стола черный длинноносый фаршированный осетр — знаменитая рыба «фиш».
Выпили по первой. Всякие там разговоры пошли: тары-бары и прочее.
Ну, женщины, известно, о своем: кто в какой садик ходит, да про развивающие игры, да что психологи советуют деток нынче не пороть, а все больше лаской. Ну, ерунда всякая.
А мужики, те, разумеется, все больше водочкой заняты. С десяти до Нового года времени на водочку достаточно. Ну, и о своем, о мужском, говорим. О важном.
Вот, например, у нас есть тема любимая, как водку пить. Теплую или холодную. Да какая лучше. Наша или импортная. Ну, много разных важных тем. Много. Вот мы, например, дома водку не охлаждаем. Это важно. Мы любим теплую. Она вкуснее. А другие охлаждают. Бывает, ну что ж…
Вот так жены — про садики.
Мы — про водку.
Жены — про то, что цены растут.
Мы — про дефолт.
Жены — про похудание.
Мы — про футбол.
И каждую такую темку мы так аккуратненько водочкой перекладываем.
По рюмочке под темку. По рюмочке.
А жены, тем временем, переходят к теме насущнейшей. В чем Новый год встречать надо. Начинают про то, что нынче, вроде, надо в голубом. Потом переходят на ситчик. А уж продолжают, что оборок нынче не носят, а только все больше одни фестончики. Причем многие не соглашаются и пытаются утверждать, что фестончики — это пестро. Вот такая милая болтовня. Куда им до наших мужских разговоров. Не угнаться.
А тут как раз и мужская важнейшая тема подступает. Под названием «А моя-то!»
— А моя-то! — начинает мой тесть, который сидит напротив, — А моя-то пиво вчера от меня спрятала. Впереди, говорит, у тебя, мол, несколько дней беспробудного пьянства. Так тебе, мол, для разбегу ни к чему. А потом, глядишь, пригодится.
Тесть у меня худенький, среднего роста. Слегка лысоват. Рассудителен и дружелюбен. Инженер. Изобретатель. Кандидат наук. Приятный мужик чрезвычайно.
А со мной рядом Петрович сидит. Петрович — это кум мой. Я дочку у него крестил когда-то. Он мужчина видный, высокий, широкий в плечах — ну, типа меня. Лицо такое широкое. Челка набок. Глаза карие. Ну, симпатичный такой человек. Тоже приятный. Располагает.
Они, вообще, оба приятные такие мужики, Петрович с тестем. Я их люблю очень. Особенно водки с ними выпить приятно. Они ее столько же могут выпить за раз, сколько и я. А это не часто.
— Вот ты видишь, Петрович, — говорю я. — Брак есть нелегкое испытание для каждого тонко организованного и, главное, думающего человека, каковым мужчина, собственно, и является.
— Это ты мне говоришь? — удивляется Петрович
— Это я тебе говорю.
Чокаемся и выпиваем.
— Ты знаешь, Илюша, — замечает Петрович, — что я женат вторым браком. Так вот я считаю, что человек, который женится второй раз, — он поднимает вверх толстый достаточно, указательный палец, — Так вот такой человек исполнен какого-то совершенно необоснованного оптимизма. Совершенно необоснованного.
— Ведь я же, Илюша, все это проходил. Все. От первой жены сбежал. Жил уже, как человек. И вот на тебе! Женился снова. Как она меня взяла? Чем? Уму непостижимо. И что теперь? «Иди туда! Делай то! Этого не выпей! Того не скажи!».
— Вот Вы говорите, пиво спрятала, — произносит он, обращаясь к тестю, — Пиво — это что…
Умолкает.
— А моя-то! — не выдерживает Петрович, — А моя-то вот сегодня и говорит мне, а поедем-ка, мол, в гости на машине. Представляете? На Новый год в гости на машине! И чего туда вообще тогда ехать, спрашивается? Чего? Вот скажи мне, Илюша, откуда этот оптимизм вообще у меня взялся, если я и есть тот самый думающий и тонко организованный человек? Откуда?
И другие наши мужички в разных концах стола тут же берутся вторить:
— В гости на машине!
— Ишь ты!
— Ну, дает!
— Ух, эти бабы, кого хошь доведут…
И где-то даже новые робкие возгласы слышны:
— А моя-то…
— А моя…
И вдруг из самой середины стола раздается голос одного моего приятеля.
Он как раз выпивает рюмку теплой водки, глубоко так занюхивает ее тыльной стороной ладони, морщится и так же глубоко выдыхает. Лицо его сразу же слегка перекашивается от удовольствия и, хотя тарелка его полна салатом, рука тянется за простой корочкой черного хлеба. Заев водку этой самой корочкой, он снова наливает себе полную рюмку и рассудительно так, чуть прищурившись, с чувством произносит:
— А все же, мужики. Что бы мы ни говорили. Как бы трудно нам ни было. Но наши жены — самые верные наши хранители. Ангелы, можно сказать, хранители.
— Да, наши жены! — продолжает он с горячностью, — Да, они жизнь свою за нас положат! Вытащат нас из самой бедовой ситуации. Мы бы без них просто пропали! Пропали бы и все. Так давайте ж, мужики, выпьем в этом уходящем году за наших любимых жен!
— Да-а-а… — раздаются вокруг неуверенные голоса.
— Ну, что ж, выпьем…
— Ну, чего? Конечно…
— Эк, парня, однако… Еще до Нового года…
— Ну, да… Развезло так развезло…
— Бывает…
— Ну, что? За жен?
А сам мой приятель при этом нетвердо пытается встать из-за стола. Поднимает повыше свою рюмку. Тянется. И со словами:
— За наших любимых? — локтем, разумеется, задевает стоящий рядом высокий фужер с вином.
И проливает его себе, естественно, на белую рубашку и на выходные брюки.
Фужер при этом, конечно же, падает на пол и разбивается.
Сам любящий муж своей жены в поисках поддержки оглядывается по сторонам.
И поддержки, разумеется, не находит.
Затем, все ж таки привстав, поднимает руки и неловко так пытается стряхнуть вино с рубашки и брюк.
Ну, и опрокидывает, естественно, стоящую на краю стола полную тарелку с салатом. Опять же себе на брюки. Тарелка при этом, конечно, тоже падает на пол и со звоном разбивается.
Тут же он спохватывается, начинает суетиться, лезет под стол собирать осколки и, разумеется, задевает его спиной.
Стол, естественно, резко вздрагивает.
Отчего, конечно же, происходит внезапное падение всех стоящих на нем бутылок, в том числе и открытых, которые заливают красным вином все находящиеся на столе салаты, закуски, а также белоснежную накрахмаленную скатерть.
При этом, разумеется, часть бутылок скатывается на пол, увлекая за собой изрядное число стаканов и фужеров. Которые, естественно, там, на полу, бьются один за другим с каким-то затяжным и беспощадным хрустом.
И, что, конечно же, самое непоправимое, тяжелая бутылка с шампанским, падая, отбивает край от жениного фамильного старинного салатника кузнецовского фарфора, доставшегося ей в приданое еще от прабабушки. Салатник этот моя дражайшая половина специально, в виде праздничного исключения, выставляет из серванта только на новогодний стол. Раз в году. Вот так.
Ну, вы знаете, как бывает, беда никогда не приходит одна. Вина с салатом на штаны и рубашку было мало, понадобился еще и кузнецовский фарфор.
На стол при этом смотреть просто страшно. Кругом осколки, в уцелевших салатниках — розовое винно-майонезное болото, в центре стола — лужа красного цвета, в центре лужи — нетронутая до сих пор длинноносая рыба-«фиш».
— Тэ-э-экс… — крякаю я, не спуская глаз одновременно и со стола и со своей жены, и ожидаю продолжения.
— Это ты мне говоришь? — удивляется Петрович.
— Это я тебе говорю, — хочу сказать я.
Но, на всякий случай, не говорю.
Поэтому выпиваем второпях, не чокаясь.
За столом происходит замешательство. Разговоры про оборочки и ситчик прерываются. Хмурые взгляды гостей и хозяев устремляются на виновника происшествия и его любимую жену. И в глазах этих за десять минут до Нового года не видно ровным счетом никакого сочувствия. Ну, вообще никакого.
И теперь уже жена несчастного моего приятеля, а ее, между прочим, зовут Жанна, оглядывается по сторонам. Оглядываясь, она видит мою жену, медленно, но решительно поднимающуюся из-за стола с полными слез глазами.
И тогда Жанна, маленькая и тщедушненькая такая женщина, подносит к лицу свои обнаженные до локтей ручки с рукавчиками три четверти в оборочках, сжимает их в кулачки и, повернувшись к мужу, достаточно крупному такому, типа меня и Петровича, увальню, обращает вдруг на него все свое внимание.
— Да, это что ж такое? — изумляется она в голос, тряся крохотными кулачками возле его большого лунообразного лица, — Да, тебя ж нельзя и на минуту без контроля оставить! Да, ты ж уже нарезался в зюзю. Посмотри на себя! Ведь ты ж и есть зюзя! Вот ты ж зюзя проклятая! Надрался, подлец! Да, надрался ж! Опозорил меня перед всеми! А?
— Олечка, — кричит она в слезах своей дочке, играющей с детьми возле елки, — Вот папка твой, погляди ж! Папка твой нелюдь. Напился ж. Нет, ну напился ж! Да, лучше б он сдох, папка-то твой!
— Ну, ведь я же просила моему больше не наливать! Ведь просила ж я! — голосит она, оглядывая собравшихся и призывая их всех в свидетели. — Ведь я ж, как людей, умоляла не наливать ему больше!
И поворачиваясь к моей жене:
— Нет, ну, ты посмотри теперь на моего, — кричит она моей жене, — Посмотри на моего! Ведь я ж как живу-то с им? Как мучаюсь! Да, я вот, хошь, прибью его сейчас! Прибью, да и только!
С этими словами она опускается на сиденье совершенно без сил, обнимает руками спинку стула и прижимается к ней заплаканной щекой. Худенькие плечики ее сотрясаются от рыданий.
А муж, виновник всяческих ее несчастий, красный от растерянности, все это время возвышается, как гора, возле нее. Не понимая, куда бы ему спрятать свои неловкие руки, да и самого себя.
Пятно от вина ярким пунцовым пионом горит на его белоснежной рубашке.
Розовые кубики вареной колбасы и бусинки зеленого горошка, ровные квадратики морковки и треугольнички огурцов повисли новогодним узором среди бежевых разводов майонеза на его черных штанах.
Ну, что сказать? При виде такой сцены слезы на глазах моей жены высыхают вмиг, и она, наклонясь ко мне, шепчет:
— Ну, что, Ароныч, споил человека? Господи, тебя ж хлебом не корми, дай только напоить кого-нибудь. Все твоя теплая водка! Все ваши мужские разговорчики. Салатник человек из-за тебя разбил. Нет, ну ты погляди, салатник же бабушкин кузнецовский из-за тебя разбили! Ладно, я тебе потом все скажу. Давай быстро убирай тут все. А я побегу к Жанке. Как бы она своего убивать не начала. Или не умерла тут прямо от расстройства.
Дальше все происходит немногословно и слаженно.
До Нового года десять минут.
Жены и мужья все дружно включаются в работу.
Посуда поднимается на руки.
Я бегу несу новую скатерть.
Старая, залитая вином, снимается.
Просочившаяся лужа вытирается со стола.
Стелется чистая скатерть, накрахмаленная и не менее белоснежная, чем предыдущая.
Подметаются осколки.
Из кухни приносятся новые фужеры и стаканы.
К началу президентской речи стол сияет свежестью и полной готовностью к встрече Нового года.
Петрович с тестем успевают отвести моего приятеля в ванную, отмыть его там и вернуть обратно за стол. И только розовые разводы на его рубашке напоминают о происшедшем.
Жена моя, украдкой провожая взглядом удаляемый на кухню разбитый кузнецовский салатник, все это время с нежностью утешает бедненькую Жанну, гладит по голове и вытирает ей слезы, бесконечно повторяя, что такие мелочи не стоят вообще никаких переживаний.
— Да ладно, Жанка! Да, нечего даже и расстраиваться! Все забыли, и, слава Богу! Все на счастье!
Несколько добрых слов достаются и пламенному произносителю тостов.
Жанна постепенно успокаивается.
И немножечко даже улыбается припухшими от слез глазами.
— Жанночка! — одними губами шепчет провинившийся муж, пытаясь робко коснуться ее щеки своей рукою.
Президент начинает говорить поздравление. По рюмкам разливают коньяк и водку. Провожают скорее-скорее старый год.
Гости сочувственно чокаются с Жанной и ее мужем. Со всех сторон доносится ободряющее:
— Пусть это будут последние неприятности уходящего года!
Звонче всех при этом звучит бодрый голос моей жены.
Мужья торопятся открыть шампанское, разливая его по бокалам, чтобы дать всем добрым людям по-человечески, наконец-таки, встретить наступающий Новый год.
Бьют куранты. Гости беспорядочно чокаются. Кричат ура. Дети взрывают хлопушки. Жены пригубляют свои бокалы. Машут перед носом ладошками. Отовсюду слышно женское щебетание:
— Ой, пузырьки…
— Ой, как в нос ударило!
— Ой, сладенькое какое…
Мужья при этом спокойно и с достоинством перекладывают выпитую ранее водку игристым несерьезным напитком.
Звучат первые аккорды гимна. Все бросаются из-за стола поздравлять друг друга.
Жена целует меня и сына и бежит, конечно же, прежде всего, поздравить и поцеловать бедную Жанну.
Та, смущенная, улыбается, время от времени платочком касаясь давно уже высохших глаз.
Приятель мой, позабытый всеми, выпивает тихонечко рюмочку теплой водки и, задумчиво так прищурившись, вглядывается сквозь горы салатов в одному ему известную даль. Я лобызаюсь с тестем и Петровичем.
Новый год счастливо наступает.
— Знаешь, Петрович, и все-таки Новый год хороший праздник.
— Это ты мне говоришь? — удивляется Петрович
— Это я тебе говорю.
Чокаемся и выпиваем.
Гости рассаживаются за столом. Разговор идет все более непринужденный. Жены пьют итальянское шампанское с израильской клубникой. Мужья продолжают русскую водочку под рыбку, грибочки, мимозу и оливье. Я налегаю на селедку под шубой. Жена наконец-то пускает по кругу рыбу-«фиш».
За столом царит атмосфера, которую принято называть «душевной».
А в это время дети бегают по квартире и начинают волноваться. Дед Мороз все никак подарков не несет. Да и как же он принесет, если полный дом народа? У детей свой резон. Традиционно Дед Мороз кладет подарки под елку, когда все выходят на полчасика погулять. Для этого и повод имеется. Запускание праздничного фейерверка.
Жена моя встает и загадочно возглашает:
— Ну, что, дети, а не пойти ли нам запустить салют?!
Дети радуются. Кричат ура. Да, что дети? У взрослых тепло общения также требует выхода. Причем непременного выхода на улицу. Поэтому взрослые, сначала с ленцой, а потом все с большим энтузиазмом начинают собираться, радуясь возможности оказаться на свежем воздухе. Мы с Петровичем и тестем, прихватив несколько бутылок и упаковку разовых стаканчиков, отправляемся в прихожую.
Постепенно, один за другим, гости вереницей выкатываются на лестницу, а затем и на улицу. Сворачивают с Большого проспекта на Карповку, а оттуда — в Поповский садик. Замыкающими идем мы с Петровичем и тестем. Я, при этом, тащу большущую ракетную батарею, зарядов этак даже не знаю на сколько. У Петровича с тестем в руках — по две бутылки водки на каждого. Будет салют.
Поповский садик назван «поповским» вовсе не потому, что там собираются городские клерикальные круги. Вовсе нет. Это небольшой прямоугольный скверик, зажатый с двух сторон Каменноостровским проспектом и речкой Карповкой, в центре которого стоит памятник А. С. Попову, изобретателю радио. Оттого и Поповский.
В садике полно народу.Кто-то пускает редкие ракеты.Кто-то просто гуляет. Мы с Петровичем и тестем выходим на площадку с той стороны, где фигура изобретателя отбрасывает на белый снег длинную черную тень, и в этой самой тени устанавливаем свою батарею. Наши мужички обступают нас. Раздаем стаканчики. Разливаем водку. Выпиваем.
— А ну-ка, мамочки! Быстренько! Ушли все на Карповку! Разобрали все своих детей! Держим крепко! — командую я, размахивая руками.
Мамочки уводят детей. Мы поджигаем фитиль. Разбегаемся.
Первая ракета со свистом маленькой огненной точкой взмывает в воздух. Пропадает в черном беззвездном небе. И вдруг взрывается красным огромным мерцающим цветком. За ней другая — рассыпается цветком зеленым. Третья — фиолетовая. Четвертая — золотая. Дети визжат. Мамочки хлопают в ладоши. Прыгают. Кричат «С Новым годом!».
— Ну, что, мужики, красота? — машу я призывно рукой, — Пока она стреляет, еще по одной? За Новый год?!
И вдруг происходит следующее. Ракетная наша батарея сползает со снежного бугорка, на который ее установили наши не очень трезвые руки. Выползает из тени на свет. Наклоняется. И неожиданно падает на бок. Падает, направив все свои неизрасходованные заряды в сторону речки Карповки. Туда, где жены наши стоят с нашими же детьми.
— Быстро все за машины! — ору я, — за машины все спрятались! Никому не высовываться! Детей держите!
А ракеты все это время продолжают вылетать. Сначала не очень прямо в небо. Потом все более под углом. Потом, когда батарея падает на бок, ракеты взлетают над самыми крышами машин, за которыми прячутся наши дети и жены.
— Еще немножко, — понимаю я, — и ракеты начнут попадать в автомобили. Со всеми вытекающими отсюда последствиями.
— Когда же оно, наконец, кончится! — молитвенно проносится у меня в мозгу.
И здесь бы следовало написать, что «ракеты летели и летели в сторону стоящих автомобилей», и что «за это время прошла, наверное, целая вечность». И что «за несколько мгновений припомнилась целая жизнь». И это было почти так. Минуты полторы оно, я думаю, еще пуляло. А потом перестало. Ракеты кончились.
Петрович с тестем укрывались все это время вместе со мной за широким кустом возле памятника. Когда обстрел завершился, оба продолжительным взглядом посмотрели на меня. Цвет лиц их был вполне даже очень зимним. Как будто бы лица их подморозило и снегом припорошило.
— Пронесло, вроде, — бормочет тесть, — Или нет?
— Да, вроде бы, пронесло, — подтверждает Петрович.
— Фигня — война. Главное — маневры, — изрекает он вдруг старую армейскую шутку.
— И мне кажется, что главная канонада нас еще только ожидает, — говорю я, оглядываясь на вылезающих из-за автомобилей жен.
— Это ты мне говоришь? — удивляется Петрович
— Это я тебе говорю. Может, выпьем?
И тут происходит чудо. Из-за машин веселой гурьбой высыпают жены с детьми и награждают нас самыми радостными восклицаниями. Причем больше всего усердствует моя жена:
— Ой, мальчики, ну и фейерверк!
— Мы стояли в самой настоящей арке из ракет и огненных цветов!
— Они все время меняли направление! Они вспыхивали над нами и над водой!
— Это было необыкновенно!
— Ну, вы и мастера!
— Где ты купил такой салют? — спрашивает меня Жанка. — Эй, дорогой, иди, Ароныч научит тебя фейерверки устраивать.
Жены ликуют. Дети прыгают от восторга.
— За это вам и водочки не грех налить, — произносит моя жена несвойственную ей фразу, а сама, подойдя поближе, шепчет:
— Ну, что? Допились, изверги? Чуть не перестреляли всех. А если бы попали в кого? А если бы машины начали взрываться? Я уж там из последних сил радость изображала. Чтоб мамашек только не перепугать. «Мальчики! Девочки! Посмотрите, какие наши папы молодцы! Посмотрите, какую красоту устроили!» Ладно, пиротехники, потом поговорим.
Мы с Петровичем и тестем переглядываемся. Разливаем водку и выпиваем.
— Ну, с Новым годом?!
— Домой! Домой! — кричит моя жена, собирая взрослых и детей, — Все домой! Сейчас будем утку кушать! У нас две утки с квашеной капустой! Ароныч сам делал! Дети! Пойдемте смотреть, вдруг Дед Мороз приходил! А? Ну? Кому подарки?
Дети оживляются. Мамы и папы оживляются вместе с ними. Дружно и не очень все устремляются из садика на Карповку, оттуда — на Большой и дальше — в нашу квартиру.
Мы с Петровичем и тестем бредем по дорожке. Бредем медленно, позади всех.
Немногословно делимся впечатлениями от пережитого салюта.
Боимся даже представить, чем он мог бы закончиться.
И радуемся тому, что он закончился именно так.
И не знаем того, что не менее яркие события ждут нас всех еще впереди.
Новогодняя ночь еще не кончилась.
Тут надо обмолвиться о том, что из дому пускать салют я вышел в новой куртке. Незадолго до Нового года мы съездили в Финляндию и там купили мне новую куртку. Замечательную такую черную куртку из какого-то нового современного блестящего материала. Смотрелась эта куртка на мне, а точнее, я в ней, ну, просто на пять. Ну, на все пять.
И материал. И молния удобная. И подстежка. И капюшон. И сам я в ней — ну, просто красавец. И вот я эту куртку надел салюты пускать. В новый год — в новой куртке. Все понятно. И даже Петрович мне говорит:
— Отличная у тебя, Илюша, куртка! Ну, просто замечательная!
И вот идем мы, три пиротехника, по дорожке Поповского садика. Слева тесть. Справа Петрович. Посередине я в новой куртке. И навстречу нам движется такой шчюпленький плюгавенький стрючок. Ну, совершеннейший этакий стрючок. Облезленький такой мужичонка. В каком-то замызганном обдергайчике. В засаленной шапке из какой-то крысы. С рыжими прилизанными усишками. И пьяненькими, полуприкрытыми глазками. А стрючок он потому, что весь он какой-то совершенно изогнутый. Ну, весь изогнутый. Весь скрюченный такой. И при этом, он то ли ковыляет, а то ли катится.
Вот он, то есть настолько пьяный, что даже и не разберешь, то ли катится, а то ли ковыляет.
А рядом с ним, с этим стрючком, между прочим, вышагивает огромных совершенно размеров женщина. Ну, такая большая, что, может, даже и больше, чем я или чем, скажем, Петрович. Натурально огромная такая статная тетя.
И вот стрючок этот во время своего, так сказать, качения-ковыляния оборачивается вдруг к этой самой тете и начинает пьяно сюсюкать:
— А вот я, Машенька, а вот я сейчас одну только ракетку запущу. Одну только маленькую такую ракетку.
И не успевает никто из нас даже ничего толком сообразить, как он достает из кармана какую-то тонюсенькую такую малюсенькую ракеточку. Такой зарядик маленький на тоненькой палочке. Берет ее в левую руку и наставляет прямо на меня. А другой рукой он все так же на ходу подносит к фитилю этой самой ракеточки зажженную зажигалку. А мы все при этом продолжаем шагать навстречу друг другу.
Единственное, что успевает промелькнуть в моем интеллигентном мозгу:
— Теперь сходитесь!..
Фитиль быстро прогорает. Ракеточка вылетает из его скрюченной, немощной в обдергайчике руки и устремляется прямо в мою сторону. Я замираю на месте, покорно подставляя бездушному заряду все свое молодое тело и жизнь. Замирают рядом Петрович с тестем. Замирают напротив тщедушный стрючок со своей непомерной спутницей. Замирает весь мир.
Спустя целую вечность, ракеточка медленно приближается и с шипением ударяется мне прямо в грудь, оставляя огромную прожженную дыру в новом блестящем материале прямо напротив сердца. Также неторопливо она изменяет траекторию, пролетает возле моего лица, прошивает насквозь верхнюю часть правого рукава моей новомодной куртки и скрывается в неведомой дали. Не нанося при этом телу моему никакого урона.
Мир продолжает пребывать в безмолвии.
— Слушай ты, пиротехник! — нарушает тишину рев Петровича, — Да за это убивать нужно!
— Да, что ж ты, дурак, пьяный взялся ракеты пускать! — принимается выговаривать тесть, — Ведь ты ж человека убить мог!
— Однако, куртку жалко. Хорошая была куртка, — приходит мне на ум уже совершенно не пушкинская мысль.
Трое крупных огорченных мужчин начинают медленное угрожающее движение вперед по направлению к скрюченному пиротехнику.
И тут происходит совсем уже непредвиденное. Огромная эта Маша. Услышав нашу нелегкую поступь, а также увидев наши недобрые лица. Разворачивается к своему неловкому спутнику и, сорвав с него засаленную шапку рыбьего меха, под которой обнаруживается плюгавенькая совершенно, со слипшимися волосенками, голова, начинает что есть силы лупасить его этой самой шапкой по всем прикрытым и неприкрытым местам. И кричит при этом на весь садик:
— Да, это что ж такое? — изумляется она в голос, колотя его шапкой по голове, — Да, тебя ж нельзя и на минуту без контроля оставить! Да, ты ж уже нарезался в зюзю. Посмотри на себя! Ведь ты ж и есть зюзя! Вот ты ж зюзя проклятая! Надрался, подлец! Да, надрался ж! Опозорил меня перед всеми! А?
— Олечка, — оборачивается вдруг она, ища кого-то возле себя глазами, — Вот папка твой, погляди ж! Папка твой нелюдь. Напился ж. Нет, ну напился ж! Да, лучше б он сдох, папка-то твой!
И заглядывая в совершенно непроницаемую тьму, где-то там, за кустами, она кричит:
— Ну, ведь я же просила, моему больше не наливать! Ведь просила ж я! — голосит она, призывая всех, собравшихся вокруг, в свидетели, — Ведь я ж, как людей, умоляла не наливать ему больше!
И глядя уже непосредственно на приближающихся нас:
— Нет, ну, вы посмотрите на него, — кричит она нам, — Посмотрите на него! Ведь я ж как живу-то с им? Как мучаюсь! Да, я прибью его сейчас, да и только!
И вот так, продолжая наносить удары шапкой по голове своего супруга, Маша эта глядит на нас.
И, видя, что мы, хотя и в сильном замешательстве, но движения своего не прекращаем, беспомощно оглядывается по сторонам.
И вдруг отбрасывает бесполезную уже шапку в снег.
Утробно взвизгивает.
Левой рукой хватает своего шчюплого плюгавого стрючка за грудки.
Поднимает его слегка в воздух.
А правую складывает в огромнейший кулак.
И четко выговорив:
— Убью, сволочь!
Со всего размаху бьет кулаком своего благоверного прямо в нос.
Потом в губу.
В зубы.
И кажется уже, что и без того впалый нос его хрустит под ее неимоверным кулаком. Губы распухают. А зубы во рту превращаются в настоящее кровавое месиво.
Голова его уже совершенно безвольно болтается на тоненькой скрюченной шейке.
А по жалкому лицу бегут алые потоки крови.
А Маша все продолжает колотить и колотить его, приговаривая:
— Убью тебя, гада! Убью тебя! Им не дам. Сама убью!
В этот момент опешившие Петрович с тестем смотрят на меня. Я, в ужасе, смотрю на них. И с криками:
— Стой! Стой! Она ж его и взаправду сейчас убьет! — мы кидаемся разнимать разошедшуюся бабу и ее истекающего кровью мужа.
Мы с Петровичем хватаем Машу за руки, а тесть отдирает от нее плюгавого стрючка и оттаскивает его в сторону.
Мы с Петровичем, после долгой борьбы, все же отволакиваем подальше сопротивляющуюся женщину и сваливаем ее на скамейку.
Запыхавшаяся Маша тяжелым недоверчивым взглядом смотрит на нас.
— Ну, ты что? — говорит ей Петрович, — Рехнулась?
— Действительно, — подтверждаю я, — Зачем же так? Всякое бывает…
— А он вас ничего… это… вот? Ничего? — часто так моргая, допытывается Маша.
— Да, конечно же, ничего, — снова подтверждаю я, — Главное, все живы. Так?
— Это верно, — подтверждает и тесть, подтаскивая к нам и усаживая на скамейку очухавшегося пиротехника. Набирает в горсть снега и вытирает с его лица кровь.
Мы садимся на лавочку и долго пытаемся отдышаться.
— Ну, что, молодец, выпить хочешь? — спрашивает Петрович, доставая из кармана бутылку.
Стрючок что-то лепечет, улыбаясь заплывшими глазками. Придвигается поближе к жене и пытается заглянуть ей в лицо.
— Тьфу ты, пропасть, — сокрушается Маша, — Ох, ты ж горе ты мое, — обнимает его за худенькие плечи своей огромной рукой и прижимает к себе.
— Ну, выпей. Выпей, чего ж с тебя взять?
— А Вы, Маша, выпьете с нами? — обращается к ней Петрович и разливает водку так, чтобы хватило и ей, и мужу.
— Нальете, так выпью. Чего ж не выпить, — соглашается Маша и нахлобучивает на стрючка рыбью шапку, которую ей подает мой тесть.
— Ну, что? С Новым годом? — предлагает тесть.
— С Новым годом! — криво сюсюкает разбитыми губами счастливый стрючок.
— С Новым годом! — басит Маша, — Уж вы не серчайте.
— С Новым годом! — важно соглашается Петрович.
— Ну, да. С Новым годом! — подтверждаю я, — А еще за жен! — и чокаюсь отдельно с Машей.
— За хранительниц наших! — подмигиваю я своим.
— Это ты мне говоришь? — удивляется Петрович.
— Это я тебе говорю. За наших хранительниц!
— За них!
Чокаемся и выпиваем.
Читайте также: