Сегодня мы живем в совершенно нехристианском государстве, в пока еще не христианской стране, которая, может быть, и готова стать христианской, но путь этот очень непростой. Одна из самых главных задач сегодня – вернуть себе человеческое, считает протоиерей Алексей Уминский.
Протоиерей Алексей Уминский уже давно совмещает служение в церкви с активной просветительской и медийной деятельностью. Он нередкий участник разговорных передач на общественные и религиозные темы, выступал в роли автора и ведущего телепрограмм, в настоящее время ведет передачу «Православная энциклопедия». Он автор книг и богословских комментариев, в которых пытается донести до читателей понимание смысла самих понятий «вера», «церковь», «христианская жизнь». Его мысли далеки от гладких, казенных рассуждений, а потому часто оцениваются эмоционально. Впрочем, взгляды на роль религии и церкви в российском обществе и современном мире, порою нуждаются в подобной эмоциональной заостренности. Это, по крайней мере, позволяет оценить, насколько нам самим важно разобраться в этих вопросах.
— Как вы относитесь к понятию «постсекулярное общество», которое, по мнению ряда философов, описывает отношения светского и религиозного в современном мире?
— Мне кажется, в понятии «постсекулярный» есть нечто надуманное и неопределенное. Мы привыкли понимать слово «секулярный» как светский, нерелигиозный, а часто — антиклерикальный, вполне отдаленный по своему мировосприятию от религиозного сознания. Что такое постсекулярный мир? Он квазиотдаленный? Или два типа сознания смешались друг с другом и перестали осмысляться вообще как религиозное и светское?
— С тех пор как атеизм и общее стремление к светскости перестали восприниматься как единственно верное направление, грань между религиозным и светским начала стираться — взять хотя бы социологические опросы: респонденты могут ответить, что не верят в Бога, но признают себя православными.
— По-моему, дело не столько в новой форме сознания, сколько в бессознательном. Многие наши соотечественники перестали понимать значение слов. Когда мы называем мир секулярным, или религиозным, или постсекулярным, то должны как-то осмыслять его внутри себя. Сегодня же складывается общество релятивизма, где все относительно. Я — некий такой Понтий Пилат, который при встрече с Христом смотрит на него свысока и говорит: «Ну что есть истина?» Понимаете? Когда 75 процентов опрашиваемых говорят: «Мы православные», — но при этом не понимают, о чем идет речь, это еще не значит, что общество достигло новой стадии самоидентификации, самоосмысления. Напротив, общество до сих пор в самом элементарном смысле не знает ответа на вопрос «Кто я такой?».
— И кто вокруг меня?
— Кто вообще те люди, которые меня окружают. Что за страна, в которой я живу. Что за язык, на котором я говорю. Что за картины, которые висят в Третьяковской галерее, или вообще что значит «Третьяковская галерея». И так далее, и тому подобное. Сегодня можно говорить только об обществе, лишенном смысла. Об обществе людей, которые не научились вообще понимать, осознавать себя в элементарных понятиях человечества. И тогда говорить о религиозности или нерелигиозности, о выборе человека либо об отказе от этого выбора бессмысленно. Поскольку человек не сформулирован для самого себя, о чем-то большем говорить трудно. Самая беда, что к такому обществу и к такому человеку очень сложно обращаться даже с проповедью о Христе, потому что совершенно непонятно, к кому обращаться. И так же сложно обращаться с любой другой идеей, кроме какой-нибудь совсем уж архетипичной: «моя пещера», «моя дубина». Иные идеи такое общество, боюсь, вообще не способно воспринять.
— Вы имеете в виду новозаветный образ человека, который «ни холоден, ни горяч»?
— О, это слишком высокие понятия для современного общества. Вот как раз «ни холоден, ни горяч» — это, наверное, как раз то постсекулярное сознание, о котором вы говорите. Я не холоден и не горяч, мне на всех, по большому счету, наплевать. Моя позиция: хочешь в церковь — пожалуйста! И я с тобой могу пойти в церковь, мне даже интересно посмотреть, что там происходит. Я даже готов восхититься мыслью какого-нибудь вашего философа и со смаком процитировать, например, Бердяева, потому что я интеллектуал и мне есть что сказать. Но, с другой стороны, что бы я ни говорил, по большому счету, мне все равно. Завтра я от сказанного откажусь, потому что мне неинтересно. Постсекулярное сознание — это сознание такого выхолощенного всеядца, решившего, что самое главное — быть вне всего. И это он в себе бережно хранит.
Сейчас часто можно услышать, что мы живем в православной стране. Когда-то давно эта страна действительно была православной. Но теперь это другое пространство и другое сознание. Со всеми нами произошло страшное, я назвал бы это расчеловечиванием сознания. Вернуть себе человеческое — одна из самых главных наших задач. Государство этим заниматься не будет, ему выгодно недочеловеческое общество: им легко манипулировать, оно живет инстинктами толпы, не задумывается о будущем. Для спокойствия ему достаточно небольшого количества пропитания и каких-то самых низменных удовольствий. Церковь, которая пытается взять на себя очень высокие смысловые задачи, рискует быть не услышанной. К кому мы обращаемся, с кем говорим — неизвестно.
Ужас одиночества
— Сможет ли гуманизм, включая светский атеистический, стать лекарством от описанных вами состояний умов? Важно ведь любое свидетельство о человеческом достоинстве?
— Всякое слово о достоинстве, будь оно сказано человеку, далекому от церкви или воцерковленному, прежде всего несет в себе понятия, определенные христианством. Именно христианство сформулировало значимость человека на сегодняшний момент таким образом, что его достоинство и права оказались возможными для защиты.
— Современные представления о человеке восходят все же не только к христианству, но и к Античности.
— В Античности на человека смотрели иначе. Те же стоики, в чем-то близкие к христианству. Как они относились к человеческому телу? Как к темнице для души! У человека есть низменное и есть возвышенное. Конечно, учение стоиков о человеке весьма интересно. И неоплатоническое учение интересно. Но все же: человеческое тело в Античности. Оно что-нибудь значит, кроме сосуда для греха? Человек либо тело, либо дух. И только христианство смогло определить, что человек целостный, в нем объединены тело, дух и душа, он создан по образу Божьему. Христос становится сыном человеческим. Именно христианство довело самые высокие прорывы языческой мысли до подлинного совершенства.
— Как бы то ни было, люди нуждаются в обретении достоинства, и не важно, каким образом.
— Вы точно определили проблему. Идея человека как ценности сейчас должна быть главной. Потому что я не знаю другой страны, где человек был бы унижен настолько, что даже церковь его может не замечать, даже там он стесняется. Я был глубоко поражен и восхищен фильмом «Елена» Андрея Звягинцева. История о том, как люди перестали быть людьми, как в них исчезло человеческое, и это стало нормой. Это ад — благополучный, нормальный, он всегда рядом, но его не замечают. Все пожирают друг друга, но при этом считают себя людьми.
— Церковь ставит перед собой большие задачи, но рискует быть не услышанной?
— Сегодня это меня заботит больше всего. Мы привыкли обращаться к идее, а не к человеку. Мы выходим в мир с большими амбициями, прекрасными пожеланиями и планами, говорим о нравственных ценностях, о том, как правильно жить, и так далее. Но к кому мы обращаемся? Кому надо жить правильно? Вот сегодня, например, мы начинаем разговор о миссионерстве. Это выход в пространство, к людям, которые должны услышать о Христе. Нам хочется, чтобы нас услышало как можно больше людей, а на каком языке мы обращаемся к большинству? Да на языке тех же массмедиа! Выпускаются футболки с цитатами из Священного писания, устраиваются флешмобы, на улицах городов развешиваются билборды с фотографиями важных персон, которые сообщают, что они христиане. Кажется, мы идем в ногу со временем, но ведь мы говорим на языке массовой рекламы! Где же Христос? Он там, где конкретный человек, где слово, обращенное не к толпе, а к человеку. А нам кажется, что, начни мы говорить о самом Христе, нас не поймут. Надо что-то попроще, жвачку какую-то.
— Похоже, это общий подход к самым разным сферам и институтам в современном обществе. Пытаются создать систему, в которой все человеческое становится малозначимым или даже помехой. В каком-то смысле это происходит в образовании, медицине и так далее.
— Есть такие электрички, управляемые автоматом, он не ошибается, человеческий фактор исключен. Но когда понимаешь, что рядом нет человека, который тебя везет, охватывает внутренний ужас одиночества. Мне лично стало не по себе, и я подумал: «Господи, помилуй, лучше бы я пешком дошел».
Нас мало
— Сейчас Русскую православную церковь часто упрекают не в произносимых ею словах, а в повышенном внимании к своему материальному воплощению в мире.
— Да. Церковь заботится о своем фундаменте, о земной опоре. Сказывается тысячелетняя историческая привычка церкви находиться на подобных материально-базовых основаниях. Это настолько вошло в некий внутренний церковный менталитет, что избавляться от него на самом деле очень тяжело. Потому что люди все-таки материальные существа, по крайней мере наполовину — кто-то больше, а кто-то, из святых, меньше. Мы стоим на земле, и нам кажется сегодня, что это самая удобная опора. По-настоящему применить к себе образ Петра, идущего ко Христу по воде, — это так неприятно и некомфортно, что хочется о нем думать как о неком исключении, нежели о правиле.
В истории достаточно много примеров, когда церковь, крепко стоящая на материальных основаниях и имеющая хорошие отношения с византийскими императорами-христианами, была во многом удачна в своей миссии по просвещению народов других стран. Однако среди великих византийских императоров были и еретики, и гонители церкви. Но мы помним только хорошее — это идеальная симфония церкви и государства, некая новелла императора Юстиниана, написанная в шестом веке, о двух великих благах, ниспосланных нам: священстве и царстве; и что душа для тела, то священство для царства.
Но почему-то никто за все это время не смог сказать простую вещь: Юстиниан допустил обычную онтологическую ошибку. Ведь если душа и тело соприродны друг другу, то церковь и государство разной природы. «Царство мое не от мира сего». Нельзя сравнивать несовместимые вещи и делать это чуть ли не догматом церкви, который сегодня пытаются всячески воспроизводить. Более того, когда эта благочестивая иллюзия воспринималась как догмат, это всегда заканчивалось катастрофой. Пример — Алексей Михайлович и патриарх Никон. Когда патриарх становится «собинным другом» царя. Казалось бы, ну такая симфония — симфоничней быть не может. И все заканчивается расколом — катастрофой для Российского государства, которая отзывается до сих пор и еще долго будет отзываться.
— Современная католическая мысль сейчас часто обращается к словам о христианах как о соли земли. Бенедикт Шестнадцатый сказал, что христиане должны считать себя творческим меньшинством, которое должно служить в чем-то чужому миру. Вы разделяете его слова?
— Взгляды церкви на этот счет разные. Но я бы не хотел, чтобы это воспринималось как свидетельство раскола. Напомню в связи с этим слова Блаженного Августина о церкви, процитированные патриархом Кириллом в своей интронизационной речи: «В главном — единство. Во второстепенном — свобода. Во всем любовь».
Я думаю, с этим надо согласиться. Мне сложно говорить о других православных странах, например о Греции. Но мы всегда должны реально смотреть на мир и судить по реальным его плодам, по тому, как живет народ, что он ценит и от чего легко отказывается, как легко он действительно может оправдать свои самые низменные поступки. Мы должны признать, что живем в совершенно нехристианском государстве, в пока еще не христианской стране, которая, может быть, и готова стать христианской, но путь этот очень непростой. И когда мы поймем, что в нашей стране активных христиан немного, тогда мы поймем, как говорить со всеми остальными, теми, кто, может, частью души, исторической и культурной памяти ощущает себя христианином. И тогда надо искать к каждому человеку конкретную дорожку.
Нас очень мало — это очень важно говорить. Нас мало, и это хорошо. Потому что тогда слова о нравственных ценностях и о том, что значит быть настоящим христианином, должны быть прежде всего обращены внутрь самой церкви. Нам самим надо наконец-то стать по-настоящему христианскими людьми. В последнее время я отчетливо слышу слова Христа: «Я сын человеческий». Христос во всей полноте стал человеком и дает нам возможность, тоже через Него, стать такими же. Что это значит? Любимейшие мои слова апостола Павла: «Братья, в каждом из вас должны быть те же самые чувствия, что и во Иисусе Христе». Во Христе мы, христиане, способны научиться чувствию (у нас их всего пять: обоняние, осязание и так далее), то есть видеть, слышать, вдыхать, ощущать мир, как Христос.
У Клайва Льюиса есть роман «Пока мы лиц не обрели», он, может, к христианству не имеет отношения. Так вот, пока мы по-настоящему не обрели христианских лиц, как мы можем обратиться ко Христу? Но как только лица человеческое и Христово встретятся — тогда состоится все! Человек, смотрящий на Христа, необыкновенно красив. А как только он от Христа отворачивается, он теряет внутреннюю красоту и человечность.
Мы потеряли все человеческое в нашей ужасной российской истории, когда в человеке все уничтожалось, до сих пор люди считаются грязью под ногами. Мэр Читы сожалеет, что нет лицензии на отстрел бомжей. И мы во многом с ним согласны: бездомные мешают нам своим запахом, они не люди для нас, лучше бы их не было. Но как только не будет их, не будет и нас. Если мы видим в них людей — мы существуем, если нет — нет.
— Напрашивается наивный вопрос: а что значит увидеть в человеке человека?
— Когда вы воспринимаете человека целиком, вне зависимости от его облика и взглядов. Например, я верующий, а он агностик, он либерал, а я-то другой. Он мой враг. И все: я не увидел в нем человека, а он — во мне.
Нужны друг другу
— Что можно сделать с той окрошкой, которую представляет собой сейчас общественное сознание? Может, как представитель церкви, вы посоветуете вернуться к религии или укажете хотя бы приблизительный путь?
— К религии нельзя вернуться исключительно при помощи погружения в нее или ее преподавания. Есть много иных способов. Путь к Богу — это прежде всего путь осмысления самого себя. Часто он начинается с воспитания чувств: ощущения, понимания, переживания собственной боли и другого человека, сострадания. Волонтерское движение, например, очень этому способствует: вспомните Крымск, сбор средств нуждающимся в соцсетях и так далее. Люди просыпаются. Они могут чувствовать, могут вернуться к религии через осмысление себя.
— В Западной Европе, в отличие от России, человеку сочувствуют. Но это человеколюбие принципиально светское.
— На самом деле на Западе происходит примерно то же, что и в России. Но в России всегда все делается с ужасающей обнаженностью. Это страна контрастов и резкости. На Западе же все под определенным гламурным флером, под таким симулякром настоящего гуманизма. По сути же процесс один и тот же. Мы говорим о тех социальных гарантиях, которые есть на Западе. Действительно, в Европе, например, невозможно представить, чтобы где-нибудь в интернете висели картинки с детьми, умирающими от болезни, потому что у них не хватает денег на операцию. Там другие социальные дома для престарелых, нищих, но суть-то все же немножко другая. Несмотря на то, что основа всего этого все-таки христианские потенции, не разрушенные европейские традиции, которые еще долго будут по инерции работать. Благополучному и уверенному в себе европейцу гораздо проще заплатить деньги за свою безопасность: чтобы бомж был накормлен, а преступник в тюрьме был окультурен и адаптирован к нормальной жизни. Еще какие-то вещи пусть будут сделаны так, чтобы лично это касалось обывателя в самой малой степени. Идея такая: иди, я заплачу деньги, то есть я не буду отстреливать тебя, как губернатор Читы. Но я лучше заплачу, чтобы тебя не видеть и не слышать, чтобы ты в мою жизнь не входил. Просто система-то более развита и цивилизована. Но осмысление, по сути, сводится все больше и больше к одному и тому же: я не хочу тебя видеть.
— Возникает вопрос: в какой-то период истории христианского мира, западного либо восточного, испытывали ли люди другие чувства и приводило ли это к каким-то сдвигам и важным эффектам?
— Мир не может двигаться такими векторами. Либо он идет туда, либо в другую сторону, и все идут строем. Все идут ко Христу, к светлому Царствию Небесному, или все такими же стройными рядами с плакатами идут в противоположном направлении. Я думаю, это всегда сложный процесс, потому что человечество — это потрясающе сложный организм взаимодействия. Если мы говорим о человеке как об образе Божьем и говорим о Боге как об источнике человека и человечества, и видим сотворение мужчины и женщины, то примитивно думать, что это просто творение полов. Потому что до человека сотворен животный мир, и сотворен он в образах разных полов. То есть полы совершенно животного мира, который уже есть, плодятся и размножаются. А когда мир творится в двух человеческих ипостасях, то мир творится как человечество и как Церковь. Мир творится в двух разностях.
Образ того, как творится Ева, — это из человека Адама изымается его ребро, часть его берется. Это значит, что Адам без Евы уже не полон. Ева без Адама не полна, и только вместе они целое. Люди все разные, и именно потому человечество становится человечеством — мы друг в друге нуждаемся. Происходит взаимное проникновение: я богат, ты беден, но ты мне нужен, потому что ты беден, а я тебе нужен, потому что я богат. Ты умен, я глуп, но я добр, а ты не очень. И вот это понимание друг друга дается через Церковь, через Бога. Церковь — она вот в этом. Не в том, что кто-то кадилом машет, и не в том, что колокола звонят, а в том, что человечество — это постоянная полнота любви. Это и есть Церковь.
Поэтому нельзя спрашивать, был ли такой период. Это наша потенция, возможность. И мы в какой-то момент ее достигаем, может быть, в части нашей истории, в красоте нашей культуры. Это свидетельство нашего прекрасного человечества в Боге. Осознание того, как мы друг друга дополняем в музыке Баха, картинах Рафаэля, или передвижников, или импрессионистов, или Кандинского, в поэзии Мандельштама, Гарсиа Лорки — где угодно. Вот оно, наше человечество! Вот она, наша Церковь, в том числе в культуре нашей. Это все — проявление церковности, заложенной в нас Богом, как проявление любви и восполнение друг друга. И мы можем от этого отказаться, мы можем стать индивидуумами, атомами, неделимыми такими, в себе заключенными, и друг от друга отстраненными. В этот момент кончается Церковь, и в этот момент кончается человечество.