Владимир Щелкачев. Дорога ученого к Истине.

Вашему вниманию предлагаются отрывки из книги «Дорога к истине» (М.: Изд-во «Нефтяное хозяйство», 2007) замечательного человека и педагога, выдающегося ученого в области разработки нефтяных месторождений, лауреата Государственной премии СССР, профессора Владимира Николаевича Щелкачева (3.11.1907-13.04.2005).

Читайте также:

Владимир Щелкачев: Путь ученого к глубокой вере через 20 век. Часть 1.

Владимир Щелкачев: Путь ученого к глубокой вере через 20 век. Часть 2.

В.Н. Щелкачев. Наука и религия

В.Н. Щелкачев. Религиозная жизнь в Московском Государственном Университете в годы гонений

В.Н. Щелкачев родился 3 ноября 1907 г . в дворянской семье в г. Владикавказе. В 1928 г . молодой Володя окончил математический факультет Московского государственного университета и поступил на работу в Государственный исследовательский нефтяной институт (ГИНИ), где под руководством профессора Л.С. Лейбензона, будущего академика АН СССР, стал проводить исследования в области нефтяного дела.

Начало научной работы В.Н. Щелкачева совпало с активизацией гонений на техническую интеллигенцию и Церковь. Несмотря на молодость, Владимир Николаевич прекрасно осознавал подоплеку этих событий, надуманность обвинений против крупнейших представителей отечественной науки, известных инженеров и отказывался принимать участие в массовых демонстрациях «ненависти к двурушникам и наймитам». Это хорошо представлено в его воспоминаниях.

Владимир Щелкачев вырос в религиозной семье. Пройдя период религиозных сомнений в подростковом возрасте, он сохранил и пронес свою веру в Бога через всю жизнь. В 1920-х годах он принимал активное участие в жизни одного из московских приходов. Этого было достаточно, чтобы объявить его членом «церковно-христианской монархической организации». В 1930 г . В.Н. Щелкачев был арестован. По одному делу с ним проходили профессор-математик МГУ Д.Ф. Егоров, философ А.М. Лосев, протоиерей В.Н. Воробьев и многие другие. В камере с ним находился цвет инженерно-технической интеллигенции Советской России рубежа 1920-х – 1930-х годов. «Тюремный» период своей жизни Владимир Николаевич называл «школой человековедения», потому что нигде не познавалась человеческая душа так, как в период сложнейших испытаний.

Проведя несколько лет в тюрьме и ссылке в г. Алма-Ате, В.Н. Щелкачев продолжил научную и педагогическую работу в г. Грозном, в нефтяных институтах – научно-исследовательском и учебном. Исследования, проведенные Владимиром Николаевичем в 1930-х – начале 1940-х годов, существенно продвинули теорию разработки нефтяных месторождений. Однако заслуга молодого ученого была в том, что некоторые положения разработанной им теории можно было применить на практике с огромным экономическим эффектом. Позднее в 1946 г . многие идеи, предложенные В.Н. Щелкачевым, были реализованы при составлении схемы разработки крупнейшего нефтяного месторождения Башкирии – Туймазинского. Суть этой схемы – поддержание пластового давления за счет закачки воды по границам нефтесодержащего пласта (технология законтурного заводнения). Закачиваемая в нефтяной пласт вода оттесняла нефть к добывающим скважинам и позволяла значительно увеличить время фонтанирования добывающих скважин. За участие в этой работе В.Н. Щелкачев в группе инженеров и ученых был удостоен Сталинской (Государственной) премии. Позднее он принимал участие в обсуждении схем разработки крупнейших нефтяных месторождений СССР, твердо и последовательно, не взирая на лица, отстаивал истину в научных дискуссиях.

С 1946 г . и до конца своей жизни Владимир Николаевич преподавал в Московском нефтяном институте им. И.М. Губкина (ныне Российский государственный университет нефти и газа). Он был блестящим лектором и вырастил не одно поколение инженеров-нефтяников. А об отношении к нему его учеников говорит заключительная часть книги, где собраны воспоминания тех, кто учился и работал вместе с ним.

Скончался В.Н. Щелкачев в Москве в возрасте 97 лет 13 апреля 2005 г .

Моя религиозная жизнь в Москве. Арест.

Из дома я уезжал в религиозных сомнениях. Шел 1923-й год, мне было 15 лет. В Москве я жил в Карманницком (тогда – Большом Толстовском) переулке на Арбате. Он упирается в храм Спаса на Песках , и я, конечно, пошел в этот храм исповедаться и причаститься. Пришел к батюшке – старенький батюшка, отец Сергий , фамилии не знаю. Я ему искренне рассказал, что колеблюсь в вере, потому что прочитал книгу вице-президента Академии наук СССР Стеклова, в которой тот писал о вреде христианства. Батюшка был проницательным и мудрым человеком. Он сказал: «Я дам тебе книгу, ты ее прочитай, а потом зайди ко мне».

Это была книга английского автора А. Г. Табрума «Религиозные верования современных ученых». Она была переведена на русский язык и издана в 1912 году. Начинается с того, что автор поставил перед собой вопрос: действительно ли есть противоречия между естествознанием и религией, действительно ли все ученые являются неверующими или нет?

Он отправил более 160 анкет крупнейшим ученым Англии и США с вопросами: «Верите ли Вы в Бога или нет? Противоречит ли наука религии или нет?», – и получил ответы, из которых следовало, что ученые в подавляющем большинстве своем глубоко верующие люди

В книге есть оглавление, которое указывает, к каким ученым обращался автор. Например, президенты Королевского общества (в Англии Академии наук нет, а есть Королевское общество). Приведены ответы трех президентов Королевского общества, таких величайших ученых, как Стокс, Кельвин, Релей. Они работали в той же области, что и Стеклов – занимались дифференциальными уравнениями математической физики. Однако Стеклов внес небольшой вклад в науку, а он совершили в ней переворот. Дальше идут химики, физики, геологи, биологи, физиологи, ориенталисты. Прочитав эту книгу, я нашел то, что мне было нужно и все встало на свои места. Перевел эту книгу и отредактировал ее Николай Михайлович Соловьев, о нем речь будет дальше.

Как-то Н.Н. Бухгольц пригласил меня к себе домой. Он жил в Николо-Плотниковом переулке, а я – почти рядом, перейти Арбат. Я прихожу, встречает меня его жена Нина Александровна (как я потом узнал – дочь Дорогобужского священника) и провожает в кабинет Николая Николаевича. Я вошел и остолбенел: он сидит за письменным столом, а в углу – киот с иконами. Икона Спасителя и лампада горит. Он спрашивает: «Что Вас так удивило?» Я говорю: «Николай Николаевич, Вы – профессор, я как-то не ожидал, что увижу у профессора икону с лампадой». Он говорит: «Напрасно, напрасно Вы так считаете», и дал мне книжку, за которой я пришел.

Мы с ним потом часто беседовали. Я узнал, что он очень хорошо знаком с отцом Павлом Александровичем Флоренским . Павел Александрович Флоренский – это величайший наш философ, ученый, человек очень многосторонних знаний. Когда ему запретили служить, он поступил в научно-исследовательский электротехнический институт и написал замечательную книжку о диэлектриках. Это был человек, который мог заниматься самыми различными науками и в каждую из них внести свой вклад. Потом он был арестован, сослан сначала в Сибирь, затем на Соловки и потом расстрелян.

Николай Николаевич читал мне некоторые письма, которые Флоренский ему присылал. Потом я часто бывал в доме у Николая Николаевича и как-то у него на дне рождения познакомился со священником отцом Владимиром Воробьевым, настоятелем храма Николы в Плотниках . Этот храм был расположен недалеко от того переулка, где я жил. Когда я пришел в храм, то увидел, что свечу из алтаря выносил Николай Николаевич Бухгольц. Я понял, что профессора могут быть религиозными людьми.

Николай Николаевич Бухгольц познакомил меня с замечательным человеком – Николаем Михайловичем Соловьевым , переводчиком и редактором книги «Религиозные верования современных ученых». В конце этой книги был напечатан список книг, которые должны были выйти и какие уже вышли. Величайший французский математик Пуанкаре написал книги: «Наука и метод», «Наука и гипотеза» и «Ценность науки». Их переводил на русский язык Н.М. Соловьев, и я их все прочитал.

Николай Михайлович был математиком, но всю свою жизнь посвятил апологетике – защите православия, защите христианства . Он переводил на русский язык очень много книг, под влиянием которых у человека складывались религиозные убеждения. Он и сам был человеком крепкой веры. Я с ним познакомился, был у него в гостях, и он очень помог мне укрепить православное мировоззрение.

Его женой была Варвара Андреевна (урожденная Титова), дочь крупного промышленника из Ростова Великого. Он был известен как меценат, поскольку проводил все крупные реставрации Ростовского Кремля и местных храмов. Его там очень уважали и в его память там, где он похоронен, сейчас восстанавливают часовню.

У Н.М. Соловьева было два сына и дочь. Старший сын – атеист, он с ним беседовал, но потом запретил появляться у себя дома, отверг его. Второй сын – религиозный человек, был арестован, сослан. Он кончил юридический факультет Московского университета.

Такому совпадению, что я сначала прочитал книгу, переведенную Н.М. Соловьевым, а потом познакомился с ним самим, я считаю, что я обязан молитвам моей матери. Она, конечно, молилась за меня.

В 1928 году я окончил Московский университет и продолжал посещать храм, который очень любил. В один прекрасный день в 1929 году отец Владимир Воробьев – настоятель храма Николы в Плотниках – обратился к прихожанам и сказал: «Братья и сестры! Вышел указ о том, что храм может существовать, если найдется «двадцатка», то есть 20 человек, которые возьмут на себя ответственность за храм, заполнят анкеты с указанием: фамилии, имени, отчества, адреса и места работы. Кто согласен, подойдите к свечному ящику».

Отец Владимир был замечателен тем, что его проповеди, беседы могли дойти до каждого. Храм посещало очень много интеллигенции. Например, его прихожанином был великий художник М.В. Нестеров , который расписывал храм Святого Владимира в Киеве, расписывал многие московские храмы, его картины широко известны. В храм приходили его жена, дочь Наталья, которая сейчас еще жива, его сын Алексей. Храм посещал профессор Игумнов , замечательный пианист, преподаватель Московской консерватории, его ученики получали первые премии на международных конкурсах. Много приходило людей совершенно простых: и служащие, и рабочие, и домохозяйки. И до всех проповедь отца Владимира доходила.

Через неделю, вторую отец Владимир опять обращается к прихожанам: «Братья и сестры! Набралось в списке «двадцатки» 18 человек, но это все старушки и старики. Может сложиться впечатление, что храм посещают одни только старики. Разве нет молодежи, которая заинтересована в существовании храма? Надо дополнить требуемый список «двадцатки». Я подошел и тоже записался.

Что за этим последовало?

Этот список был передан властям и потом в одну ночь отца Владимира Воробьева арестовали и посадили на Лубянку. Однако, сначала арестован был я. Это случилось в ночь с 9 на 10 октября 1930 года.

Меня арестовали и повезли в « черном воронке » на Лубянку. Утром завели в камеру, которая была перераспределительной, и вдруг в нее ввели профессора Московского университета Дмитрия Федоровича Егорова. Он вошел согбенно и сказал: «Мне очень больно, у меня язва желудка». В камере стояла только одна скамья. Он положил на пол свою шубу и лег. Всем, кто сидел в камере, я сказал, что это – профессор, почетный член Академии наук СССР, президент Московского математического общества. Люди, не знавшие его раньше, чтобы его развлечь, стали задавать вопросы. Кто-то спросил: «Дмитрий Федорович, а вот скажите, есть ли талантливая молодежь?» «Есть, – говорит, – самым талантливым я считаю Колмогорова».

А потом вдруг открылась дверь, и раздался возглас: «Щелкачев, Егоров – выходите!» Дмитрий Федорович поднялся с пола, я подошел к нему и предложил помочь, взял его под руку и говорю: «Дмитрий Федорович, я – Ваш бывший студент, я три экзамена Вам сдавал, по аналитической геометрии, по интегрированию дифференциальных уравнений и по вариационному исчислению». Он говорит: «Так, немножко помню».

Завели нас в комнату, там стояло два стола, за которыми сидели молоденькие девчушки. Они нам властно приказали раздеться догола. Дмитрий Федорович сказал: «Какое унижение, зачем же такое безобразие?» «Раздевайтесь!» – повторили нам. Разделись. «Заходите в соседнюю комнату!» Вошли: там был предбанник, дальше – душ. Нам сказали: «10 минут!». Приняли душ, оделись и опять зашли в камеру.

В этот же день, к вечеру Дмитрия Федоровича забрали, и живым я его не видел. Знаю, что он сидел какое-то время в Бутырской тюрьме, может быть на 2 – 3 недели меньше меня (я просидел один год), потому что он был болен. Его выслали в Казань и этим, якобы, предоставили возможность читать в Казанском университете лекции. Я потом часто ездил в Казань и узнал, что Дмитрий Федорович вскоре после прибытия в этот город тяжело заболел и умер. Там он и был похоронен на Арском кладбище. Когда я во второй половине сороковых годов был в Казани и впервые посетил могилу Н.И. Лобачевского на Арском кладбище, то недалеко увидел могилу Дмитрия Федоровича Егорова. На памятнике Егорову было написано: «Почетный член Российской Академии наук».

Оказалось, что в тюрьме мы с Д.Ф. Егоровым проходили по одному делу. Обвиняли нас по статье 58 пункт 11 в том, что мы члены «контрреволюционной церковной организации», о чем я узнал еще до начала допросов, т.к. мне принесли и предложили подписать эти обвинения. Конечно же, я не стал ничего подписывать.

Первые допросы начались приблизительно через две недели заключения на Лубянке, и это было мое великое счастье. В это время допрашивали других людей, некоторые из них потом « раскололись ». Из их рассказов я понял, что могут быть самые дикие, лживые обвинения, что на допросах могут выпытывать вещи, которые никогда не существовали.

Через две недели меня вызвал на первый допрос следователь-чекист – некий Полянский (с ромбом в петлице, то есть «генеральского звания»). Он, кстати, был потом председателем комитета по делам религиозных организаций. С самого начала допроса следователь заявил мне, что я – член «церковной подрывной организации», на что я сразу отрезал: «Никакой такой организации не существует!». «Как не существует?! А нам известно, что профессор Бухгольц организовал молодежный кружок, и Вы в нем состоите». Я категорически отрицал это. «Как же Вы – молодой человек, с высшим образованием – и верите в Бога?!» – взвился тут Полянский. Я подтвердил, что я – верующий человек, во-первых, потому, что родители меня так воспитали, а во-вторых, в университете я прочитал многие книги, которые еще больше утвердили мои религиозные убеждения.

Вскоре после моего ареста я заболел, и меня перевели в тюремную больницу. Там со мной оказался профессор-этнолог Кухтин и экономист Петр Павлович Маслов, который во всех энциклопедиях отмечен как лидер меньшевистской партии. С Кухтиным мы вели беседы на религиозные темы, а Маслов, естественно, все слышал. «Я Вас не понимаю, – как-то сказал он моему собеседнику. – Вы – историк и должны знать, что религия – это темнота. Как такое возможно?». А я привел ему в пример Булгакова, который также как и Маслов был экономистом, но это не помешало стать ему священником.

Я прожил долгую жизнь и благодарю Бога не только за долготу своих дней, но и за то, что Он позволил заглянуть мне в две Свои Книги. Ведь в мире есть две Книги – Библия и Природа. Так что я был счастлив вдвойне – и как христианин, и как ученый.

Настоящая вера – тоже знание. И в этом меня (от обратного) убедили когда-то три человека: Бухарин, Энгельс и Ленин. Нас, студентов, заставляли перед экзаменом конспектировать их книги, и, как оказалось, это было презанятное чтение! Они пытались опровергнуть существование Бога, но не приводили при этом ни одного научно обоснованного довода. По существу получалось, что они просто верили, что Бога нет.

Настоящая вера сродни науке. Ведь что такое наука? Это совокупность знаний, основанных на наблюдениях, опыте и умозаключениях. А что есть религиозная вера? Религиозная вера – это убеждение, также основанное на наблюдениях, опыте и умозаключениях.

Дело о Церковно-христианской монархической организации

«Истинно православная церковь»

В конце 1920-х гг. начался новый этап гонений на христиан. До этого были массовые аресты христиан, но всех их арестовывали и судили по одиночке, теперь же массовые аресты продолжались, но дела заводились уже на целые «организации». Так, где-то в ОГПУ возникла идея о якобы существующих «религиозных организациях» и возникло дело № 7377 «О Церковно-христианской монархической организации «Истинно православная церковь».

По материалам дела, с которым мне в начале 1990-х годов дали ознакомиться, следовало, что во главе всей организации стоял «Церковно-политический центр», который создавал свои филиалы в различных местах – в Крыму, Украине, Башкирии, Тверской области и др. В этот центр входил мой духовный отец – о. Владимир Воробьев, я, как оказалось, тоже входил в него. Аресты по этому делу начались 18 апреля 1930 года с ареста А.Ф. Лосева; затем 5 июня арестовали его жену и И.А. Сверчкова; в ночь с 20 на 21 сентября – А.Б. Салтыкова, 23 сентября   – Н.Н. Андрееву; в ночь с 9 на 10 октября Д.Ф. Егорова, А.В. Сузина, Ушакова и меня; 3 ноября – о. Владимира Воробьева.

В то время во главе ОГПУ стоял В.Р. Менжинский, однако он сильно болел и всеми делами занимался его заместитель Г.Г. Ягода. В системе ОГПУ существовал секретно-политический отдел (руководитель – Я.С. Агранов), в который входил «антирелигиозный» отдел (руководитель – Е.А. Тучков). У Тучкова был помощник И.В. Полянский, еще оперуполномоченный Казанский и несколько следователей. Вот цепочка сотрудников ОГПУ, которые были связаны с нашим делом. В материалах дела сохранилось письмо Я.С. Агранова Г.Г. Ягоде с просьбой продлить следствие, т.к. оно раскрывало все новые обстоятельства. В результате последний арест был 2 марта 1931 года. А 9 июля 1931 года на 116 страницах было составлено обвинительное заключение, которое было утверждено Ягодой 27 июля.

Состав организации: «кулаков – 416, монахов – 358, попов и дьяконов – 243, политбандитов и бывших белых – 88, бывших торговцев – 74, бывших помещиков – 32, антисоветской интеллигенции – 27, бывших офицеров – 21, бывших дворян – 20, антисоветских профессоров и преподавателей вузов – 14, бывших членов «Союза русского народа» – 20, епископов – 11, бывших царских чиновников – 10, бывших полковников – 5, бывших адмиралов – 1, митрополитов – 1, прочих – 264».

В эту группу входили «имяславцы», которыми являлись и Д.Ф. Егоров, и А.Ф. Лосев. Они не считали себя организацией, просто собирались для чтения творений святых отцов. К делу присоединили «неповиновенцев», несогласных с митрополитом Сергием (призывал к сотрудничеству с Советской властью). Михаил Александрович Новоселов был самым ярым «неповиновенцем». Он был философ, в начале века создал философско-религиозную библиотеку, написал книгу «Забытый путь опытного богопознания», где доказывал, что самый верный путь к Богу – опытное богопознание, личные молитвы, чтение святых отцов.

Обвинительное заключение начиналось с Новоселова, как главы всей организации. «Новоселов М.А. – 1864 г . рождения, бывший реакционный литератор, происходящий из семьи педагогов Тверской губернии Вышневолоцкого уезда, находящийся на нелегальном положении. Осужден в 1929 г . Коллегией ОГПУ на 3 года концлагеря, отбывающий наказание. На протяжении ряда лет был участником Церковно-политического центра Всесоюзной контрреволюционной организации «Истинно православный центр». По заданию центра вместе с реакционными церковниками Ленинграда создал Всесоюзный церковно-административный центр. Разъезжал по периферии, создавал филиалы, создавал контрреволюционные документы и руководил их распространением».

Некоторые обвинения А.Ф. Лосеву – «являлся наиболее активным членом Церковно-политического центра Всесоюзной контрреволюционной организации «Истинно православная церковь»; «издал и распространял ряд брошюр, в которых называл советскую власть «сатанинской».

Егоров Д.Ф. – 1869 г . рождения, сын преподавателя, уроженец Москвы, обвинялся в том, что «был активным участником Церковно-политического центра Всесоюзной контрреволюционной организации «Истинно православная церковь», «устраивал у себя систематические собрания членов организации», «руководил совместно с Лосевым повстанческой организацией «имяславцев», «занимался вербовкой новых членов» и т.д.

Бухгольц Н.Н., родился в 1870 г . в Рязани, сын чиновника, «являлся активным участником Церковно-политического центра Всесоюзной контрреволюционной организации «Истинно православная церковь», «создавал кружки контрреволюционной молодежи», «помогал проводить молодежь, примкнувшую к организации в аспирантуру».

Сверчков И.А., штабс-капитан царской армии, член Научно-технического центра РВС, участник «Истинно православной церкви».

Щелкачев В.Н. – «являлся активным участником кружка молодежи, созданного участником Церковно-политического центра Бухгольцем с целью подготовки надежных кадров для борьбы с Советской властью», «вел активную пропаганду в пользу унии православной церкви с римским папой для организации борьбы с Советской властью».

Булгаков Ф.С., сын известного философа С.Н. Булгакова, – «сын известного белоэмигранта, попа Булгакова, в том, что имел связи с белоэмигрантами и ложно информировал о положении церкви в СССР, выполняя указания контрреволюционного активиста попа Воробьева».

Воробьев В.Н. – из крестьян, окончил духовную семинарию, «был связан с отдельными участниками Церковно-политического центра, поддерживал связь с белоэмигрантом попом Булгаковым через его сына; будировал среди церковников и интеллигенции мысль о необходимости извинения перед папой римским за послание митрополита Сергия; во время антисоветской кампании «крестовый поход против СССР» передал константинопольскому патриарху документы, указывающие на гонения на церковь в СССР». Он единственный обвинялся кроме п. 11 ст. 58, еще и п. 3.

Все участники дела были реабилитированы в 1994 г . Меня реабилитировали 7 апреля 1994 г . с формулировкой «доказательств его виновности в деле нет».

Жизнь в Лубянской и Бутырской тюрьмах

Мне было предъявлено упомянутое выше обвинение, но я не признавал себя виновным ни на одном допросе, и никогда бы не признал. Ко мне не применяли никаких пыток, но я был настроен так, что как бы меня ни пытали, я все равно не признал бы себя виновным. Но гарантировать это я, конечно, не могу, т.к. потом узнал, что делали с людьми на допросах. Может быть и я, потеряв сознание, признался бы. Но мне лишь угрожали, что « арестуют мою сестру, что я науки своей никогда не увижу, как своих ушей, что меня в тартарары зашлют…» . Это было психологическое давление, за исключением еще тяжелых условий в камере Бутырской тюрьмы.

Когда меня перевезли в Бутырку, и я вошел в камеру, то в ней было 105 человек! Как я узнал потом, при царском правительстве в этой камере сидело 23 человека. По обеим сторонам длинной камеры вдоль стен стояли сплошные нары; в середине был проход. В камеру меня ввели ночью, дверь сразу закрыли, а передвигаться было некуда: слева и справа около входной двери стояли высокие «параши», а дальше, в проходе между нарами, на уложенных на пол досках валетом лежали люди: головы в середине прохода, а ноги – под нарами. Когда они проснулись, эти доски уложили штабелями вдоль прохода, чтобы освободить его. А на нарах спали люди только на боку, потому что места не хватало.

Я начал свой путь в камере от места под нарами, далее постепенно продвигался по полу, по мере того, как из камеры кого-то уводили. Люди передвигались, и я добрался сначала до конца прохода между нарами, а потом попал уже на нары, но начиная с места около «параши». Когда я выходил из тюрьмы, мое место было на нарах, но уже четвертым от окна. Это было, сравнительно, привилегированное место! Но спал, конечно, все равно на боку.

Когда я сидел в тюрьме, было много вшей. Староста камеры два раза в день давал команду: «Искать вшей!» Все раздевались догола и в складках одежды били вшей. Как-то в камеру пришел санитарный врач и сказал, что ему надо проверить состояние здоровья заключенных. У него был пузыречек. Он говорит: «В него положите вшей». Пузырек был заполнен в один момент. Водили в баню, чтобы как-то избавиться от этих паразитов.

В юности, до ареста, я носил золотой крестильный крест, но, когда пришли меня арестовывать, я понял, что у меня его отнимут, и оставил дома. Поэтому в тюрьме я был сначала без креста, но однажды в бане увидел, что на ручке шайки привязан крест (до нас в бане мылись монахини). Я надел его.

Время пребывания в тюрьме было самым счастливым периодом моей жизни, потому что тюрьма была школой человековедения, и, кроме того, я убедился, что находился среди самых порядочных людей, каких только мог себе представить. Находясь в экстремальной ситуации, эти, совершенно разные и по складу характера, и по образу жизни, и по профессии, люди делились своими воспоминаниями, рассказывали о своей жизни. Некоторые знали, что их расстреляют.

Это был период, когда многих крупных специалистов обвиняли в том, что они члены « Промпартии» или члены « Трудовой крестьянской партии» . Я был еще очень молод, мне было 22 – 23 года, и во мне никто не заподозрил, что я – « стукач» . Тем более что я вел себя независимо. Люди, возвращавшиеся с допроса (когда я еще сидел на Лубянке), меня спрашивали: «Володя, ты ведь только что окончил университет, поэтому должен был бы знать, существовала ли « Промпартия »?» А спрашивали люди, которым было по 50 – 60 лет. Я отвечал, что никогда не слышал о такой. Об этом меня, например, спрашивал профессор по теплотехнике Михаил Михайлович Щеголев : «А вот меня обвиняют в том, что я член этой «Промпартии».

В Бутырской тюрьме сидели профессора, инженеры разных специальностей, текстильщики, элеваторщики, работники мукомольной промышленности, энергетики, агрономы, бывшие офицеры, священники. Рабочих было мало, но со мной рядом на нарах спал бывший рабочий Гришка Ларин – убийца.

Среди арестованных был, например, Валентин Любавский – года на три старше меня. Он был сыном почтеннейшего профессора Московского университета Любавского, который даже был ректором Московского университета. В газете «Вечерняя Москва» в девяностые годы печатали « расстрельные списки »; я сохраняю все их экземпляры. Я видел в этих списках фамилии тех, кого знал в тюрьме. Судя по этим спискам, действительно, Любавского расстреляли. Его очень грубо допрашивали; в очень резкой форме ему говорили, что его расстреляют. Он знал это, но держался хорошо. Одет он был по-летнему, а было холодно. Заключенные давали ему одежду.

И еще нескольких людей, которых я знал, находясь в камере тюрьмы, расстреляли. Например, заключенный Сергей Михайлович Кремков был большим другом маршала Тухачевского. Он был тоже офицером «с ромбом». Каждый раз, куда бы Тухачевского ни назначали командующим военным округом, Сергей Михайлович назначался начальником штаба того же военного округа, очевидно, по просьбе самого Тухачевского. На допросах Кремкова спрашивали, о чем он вел разговоры с Тухачевским, склоняя его к тому, что Тухачевский имел бонапартистские настроения. А ведь Тухачевского расстреляли только в 1937 году.

Кремков просто боготворил Тухачевского. Он мне рассказывал, что это – гениальный человек, не только просто военный, но и прекрасный экономист, знаток истории и хороший музыкант. Я о нем тогда был очень хорошего мнения, но позже узнал, насколько Тухачевский негуманно покорял восстания тамбовских крестьян, или как он действовал во время Кронштадтского восстания. Но это я узнал позже. А Кремков, может быть, этого не знал, или не хотел мне об этом рассказывать, и говорил только о положительных сторонах деятельности Тухачевского.

Здесь интересно отметить следующее. Как я уже говорил, я был тесно знаком с Н.Н. Бухгольцем, бывал у него в семье. Его жена Нина Александровна, уроженка Дорогобужского уезда, Смоленской губернии. Она мне рассказывала: «У нас в уезде ходила легенда, что быть роду Тухачевского на престоле. И вот смотри, как Тухачевский поднимается!» Но Тухачевский до престола так и не дошел. Жена Бухгольца была дочерью священника Дорогобужского уезда, а Тухачевские были помещики того же уезда, большие помещики.

Один человек, сидевший со мной в Бутырской тюрьме, я считаю, меня просто спас. Это был Сергей Осипович Цедербаум, родной брат лидера меньшевистской партии, некогда друга Ленина Л. Мартова, которого на самом деле звали Юлий Осипович Цедербаум.

Сергей Осипович был тоже меньшевистский деятель, еще до революции сидел во многих тюрьмах царской России: и в Бутырках, и в Крестах (в Петербурге), и в Ярославской тюрьме, и в Сибири – в Иркутской тюрьме; и почти отовсюду бежал.

Один раз я сказал кому-то в камере, что хочу объявить голодовку. Я был возмущен: сколько же времени можно сидеть по ложному обвинению? А Сергей Осипович мне говорит: «Володя, не делай этого. Это, ведь, не царская тюрьма. Ты знаешь, как мы, сидя в тюрьмах, делали голодовку? Были свидания с родственниками, и мы им говорили, что через 12 – 15 дней мы, заключенные такой-то тюрьмы, объявим голодовку по такой-то причине. Причины голодовки были разными: либо нам не давали нужной литературы, или кормили не так, или к нам проявлялась пристрастность какая-то, или к политическим заключенным подсаживали уголовника.

Через пять – шесть дней после свиданий в заграничных газетах, в Англии, Германии, Франции, появлялись статьи с извещением о том, что в такой-то тюрьме политические заключенные объявляют голодовку. И к нам сразу приходил представитель прокуратуры и спрашивал, чем мы недовольны и как-то все улаживал. А чего ты теперь хочешь?» Я послушался совета С.О. Цедербаума и голодовки не объявлял.

Через некоторое время в камеру привели человека по фамилии Волков, он был сотрудником газеты «Правда» и учеником известного политического карикатуриста Дмитрия Моора. Он также возмущался тем, что его посадили по лживому обвинению, и объявил голодовку. Голодал он день, два, три; ничего не ел, не пил. Сначала ходил с нами в туалет, потом обессилел и стал пользоваться только «парашей» в камере; потом ему трудно было встать с нар. Староста камеры постучал в дверь и сказал, что у нас в камере человек, который объявил голодовку и к «параше» подойти не может. Вошли два человека в белых халатах с носилками. Положили его на носилки и унесли.

Прошел месяц или полтора, и вот, входит в камеру человек, которого мы сначала не узнали: он был совершенно худой, как скелет. Видно было, что долго прожить он не мог. Это был Волков. Оказалось, что в тюремной больнице ему делали искусственное питание – принудительные клизмы. Сергей Осипович сказал мне: «Ты видишь? И ты бы такой был, если бы объявил голодовку». Так С.О. Цедербаум спас меня.

Как-то через много-много лет после всех описываемых событий я рассказал об этом эпизоде по телевизору. Через месяц раздался звонок от внучки Цедербаума, Тамары Львовны Поповой. Она пришла ко мне. Я рассказал о ее дедушке, который бегал из всех царских тюрем. Сергей Осипович хорошо ко мне относился, я к нему тоже. У нас были разные убеждения: он был меньшевик, социал-демократ, я – человек верующий. Но мы друг друга уважали. Когда вечерами в камере было время докладов, то иногда вместо какого-нибудь «научного» сообщения, я, как культорг камеры, просил его рассказать что-нибудь интересное из «беглого» прошлого. И Сергей Осипович рассказывал много интересных эпизодов. Я рассказал ей обо всем.

Его выпустили из тюрьмы, чтобы потом неоднократно возвращать обратно в камеру. Его арестовывали потом много раз. Во время одного из арестов его стали сильно пытать (это мне рассказывала его внучка), пытали так, что Сергей Осипович, несмотря на его оценку советских тюремных голодовок, сам публично отказался от приема пищи. Думаю, таким образом он хотел поскорее умереть.

Поскольку я был самый молодой, меня выбрали в камере так называемым « культоргом ». Я читал лекции о числах, какие они – целые и дробные, положительные и отрицательные, рациональные и иррациональные, мнимые и комплексные, гиперкомплексные, то есть излагал историю числа; делился воспоминаниями о Московском университете. Люди, которые сидели, были профессорами, крупнейшими инженерами, специалистами, а я был мальчишка – ассистент, но слушали меня с удовольствием. Слушали и сами рассказывали.

Например, строитель Свирской гидроэлектростанции Котомин мог рассказать о «сиговодах», по которым после строительства плотин по реке могла бы ходить ценнейшая рыба – сиг. Котомин был командирован в Швецию и изучил там опыт сооружения сиговодов. Как только он вернулся оттуда, его тут же в аэропорту арестовали и посадили как шпиона.

Сидел со мной в камере доцент геолого-разведывательного института Александр Владимирович Сузин , замечательный человек, который потом стал крестным отцом моего старшего сына Саши. Интересно, как протекал его допрос. Следователь Полянский спрашивал его: «Как Вы, геолог, палеонтолог, как Вы можете верить в Бога?» Он отвечал: «Я верю в Бога, до лампадного масла верю». Как-то в камеру привели нового человека – Романа Владимировича Ольдекопа. Фамилия его не русская, но сам он был чисто русским человеком, глубоко православным. Мы с ним разговорились, и он мне сказал, что всю жизнь посвятил изучению истории православных богослужений. Он мне сказал: «Хочешь, я тебе буду об этом рассказывать?». Я говорю: «Конечно!». И, лежа на нарах днем, он мне многое рассказывал. Я ему очень благодарен за это. Он мог бы быть великим учителем православных богослужений.

Инженер Домантович – крупнейший энергетик, который строил многие наши энергетические мощности, в камере делал доклады об энергетике. Один текстильщик рассказывал о каждой ткани, элеваторщик – как строить элеваторы. Казачий офицер, которого потом расстреляли, был кролиководом и рассказывал о кроликах, шиншиллах и т.п. Я там «университеты» прошел.

Еще я читал вслух книги. Один раз в неделю нам приносили большой фанерный ящик. Я складывал туда прочитанные книги и потом в библиотеке брал новые. Лампочка – одна на всю камеру, в середине камеры, слабая. Чтобы мне быть ближе к лампочке, надо было сидеть выше, поэтому под меня подкладывали шубы и другие вещи. Этим чтением я старался поднять дух людей и называл это «контрреволюцией». Ведь целью людей, которые нас арестовывали, была подавить волю человека. Я, как и подавляющее большинство сидевших там людей, считал себя невиновным, поэтому поднятие духа считал «контрреволюционной» деятельностью.

Вслух я как-то читал Салтыкова-Щедрина «Историю города Глупова». Один из губернаторов у Салтыкова-Щедрина, обратился к горожанам с речью и начал ее так: «Учтите, что все те, кто хочет что-то делать, будут мной уничтожены. А кто ничего не будет делать, будет мной почитаться». Когда я кончил читать, ко мне подошел колхозник и сказал: «Ты, Володя, думаешь, что и зачем ты это читаешь? У тебя статья какая? 58 пункт 11. Это – пункт по обвинению в контрреволюционной организации!»

А надо сказать, что это был признак моей собственной невиновности, что мне дали такую статью, потому что всегда пункт статьи 58 – это организация, а какая? Надо было мне дать ту же статью, но, например, с пунктом 10 – это агитация против советской власти с целью ее свержения, или пунктом 7 – это вредительство, или пунктом 6 – это шпионаж, или пунктом 1 – это терроризм. А мне не могли даже придумать, в какой организации я состою, так же, как и профессор Егоров.

Так вот этот крестьянин мне говорит: «Ты хочешь своим чтением еще пункт 10 заработать? Что ты читаешь? Откуда ты взял эту вещь?» Он не понимал, что читавшееся мной была старая сатира, что Салтыков-Щедрин – это классик русской дореволюционной литературы.

Как-то раз мы просыпаемся и видим, что в камеру вошел человек, седой, но – глаза! Разговорились, оказалось, что это – раскулаченный, ему около 20 лет, его послали в концлагерь к финской границе. Потом он узнал, что жену его послали в другой лагерь, а детей – в третий. Дети были совсем малые. Таких крестьян было несколько человек. Они бежали из лагеря, но не знали, не понимали, куда идут. Шли лесами, вдоль железной дороги, хотели попасть в Москву, чтобы потом попасть на Украину. Однако власти стало известно, что есть беглые из лагерей; на них делали облавы, ловили и возвращали в лагерь. Он поседел от горя, когда его пытали и потом посадили в Бутырку. Дальнейшей судьбы его я не знаю.

Был еще человек, простецкого вида, веснушчатый, рыжеватый, по фамилии Гавренков. Спрашиваем, за что же тебя арестовали? Он отвечает: «За хверестический ахт. Был я выпивши и шел по Минскому шоссе. Вдруг сзади – гудки, останавливаются, подбегают, хватают. – Ты такой-сякой! Стукнули. Оказывается, ехал на автомобиле по шоссе Ворошилов. Гудки сзади были, а я шел, думаю – пусть гудят». Машина Ворошилова из-за него чуть не заехала в кювет, и за это Гавренкова посадили в Бутырскую тюрьму.

20 сентября 1931 года в Бутырской тюрьме меня вызвали из камеры и зачитали приговор коллегии ОГПУ: три года заключения в концентрационный лагерь. Через шесть дней меня опять вызвали, но уже с вещами. Комендант тюрьмы спросил фамилию, имя и отчество, а затем сказал, что я – свободен. Я сидел и не двигался, считая, что комендант надо мной глумится. Потом он повторил еще раз и добавил: «Только подпишите, что на следующий день явитесь в комендатуру Лубянской тюрьмы и подойдете к окошку». Мой первый приговор изменили, заменив концлагерь ссылкой в Казахстан с учетом времени заключения в тюрьме.

Я вышел. Домой нужно было ехать на трамвае, а денег нет. Я сказал кондуктору, что только что из тюрьмы и без денег. Дома я оставил вещи и первым делом пошел в храм . Меня там узнали старушки и на следующий день принесли кто шарф, кто шапку, кто носки…

Не так давно было собрание. Меня пригласила жена профессора А.Ф. Лосева, с которым я был знаком до ареста и после. Она сказала, что найден весь архив, который был отобран в 1930 году, и что из всех 48 членов этой «организации», которая якобы существовала, в живых остался я один, и что мне нужно выступить. О моем выступлении узнали, и потом ко мне обратился директор Института истории естествознания Демидов. Он сказал, что глубоко занимается историей математики, особенно в Московском университете, и, в частности, религиозной жизнью ученых. Оказывается, в Америке в университете г. Сент-Луис есть профессор высшей алгебры Форау, который интересуется жизнью Егорова. Демидов сказал ему, что есть такой Владимир Николаевич Щелкачев, который знал Егорова и сидел с ним в тюрьме. А Форау уже написал статьи о Егорове в Америке, о том, как тот был арестован, и что потом происходило. Он захотел со мной встретиться. У меня есть несколько его статей. Одна из них называется «Дмитрий Егоров – математика и религия в Москве». Вторая статья, переведенная на русский язык, называется «Дмитрий Федорович Егоров – материалы из архива ГПУ». Он собрал «Дело Егорова». Институт истории естествознания и техники получил из КГБ все дела всех заключенных, в частности, и мое, и мои допросы [пока этот факт не подтвердился. – Прим. ред.].

Оказывается, через некоторое время после ареста Егорова нашлись люди, которые написали декларацию с обвинением Егорова «в косности», «в консерватизме», «в том, что он является контрреволюционером». Кто же подписал ее? – Крупные математики: Люстерник, Шнирельман, Гельфонд, Понтрягин. Это было в конце 1930 года. Были комсомольские собрания, осуждавшие Егорова как вредителя, а он им никогда не был.

По вопросам приобретения книги В.Н. Щелкачева «Дорога к истине» обращаться в издательство «Нефтяное хозяйство» к Евдошенко Юрию Викторовичу: (495) 730-07-17; editor 3@ oil — industry . ru

Цена: 350 рублей