Эта последовательность сделала необходимой и Крестную жертву Сына ради нас, и наше пожизненное крестоношение, сораспятие Христу. Потому что, искупив род человеческий и воскреснув, Господь хоть и употребил силу, но на этом Домостроительство нашего спасения не завершилось, и тот же принцип, та же последовательность сохраняется в отношении каждого христианина: в течение всей жизни и самой жизнью доказывается свобода выбора Бога своим Отцом. С той лишь существенной разницей, что на основании победы Христа, человек возрождается в жизнь вечную в Таинстве Крещения, получает дары Духа Святого в Таинстве Миропомазания, продолжает омываться от грехов через Таинство Покаяния, а в Таинстве Евхаристии, принимая под видом хлеба и вина Тело и Кровь Христовы соединяется с Ним и в Нем со всей Церковью (почему, кстати, важно крещение младенцев, при условии, если с этого только начинается их жизнь в Церкви, что уже с самого раннего возраста формирование личности происходит в тесном духовном, душевном и телесном единении с Богом).
Таким образом, отправной точкой христианской жизни является как раз сила Божия, не только избавляющая от мучительства диаволя и освобождающая от греха, проклятия и смерти, но и оснащающая нас в спасительном пути всем жизненно необходимым. А вот сама жизнь во Христе — это непрестанный волевой выбор и осуществление того самого принципа правды, предшествующей силе: прежде, чем «извести нас в покой», Бог дает нам «пройти сквозь огонь и воду» (Пс. 65; 11), т.е. попускает нам всевозможные искушения, создающие условия для духовно-нравственного самоопределения по ту или иную сторону от Него. Искушения — не что иное как необходимое условие для осуществления свободного выбора добра. Потому что, когда обстоятельства благоприятствуют добродетели, мы, конечно, тоже свободно выбираем ее, не под давлением. Однако, тут порой проявляется скорей не любовь к добру, а некая инерция естественной к нему расположенности, в немалой степени катализируемая тщеславием. А вот чем обстоятельства и страсти менее благоприятствуют, чем слабее благодарность тех, ради кого стараешься и, наоборот, вероятней их неблагодарность и другие скорби, чем сильней, страшней и ощутимей видимые и невидимые внешние, а самое главное, внутренние препятствия, тем выбор требует большего усилия воли, тем он менее обусловлен какими-либо посторонними мотивами, тем он более свободен и чист, и свят. Но последнее слово за Ним, не допускающим, чтобы искушения превышали наши силы; за Его силой, которою Он окончательно сокрушит власть князя мира сего «в день Воскресения и Будущего Суда».
Святость — существеннейшее свойство христианской нравственности, потому что один Бог — Свят по природе, а поскольку сущность христианства в богосыновстве, святость — это норма христианской жизни, норма человечности, а обожение, как было выше уже упомянуто — цель вочеловечения Бога, которое мы прославляем в празднике Рождества Христова. Поэтому естественно, когда неофит, узнав о том, что образ Божий составляет сущность человеческой природы, богоуподобление — смысл жизни, а обожение — цель ее, тут же, будучи одолеваем ревностью не по разуму, устремляется в заоблачные выси. По поводу чего сказали некие египетские старцы: «…если увидишь юношу по своей воле восходящего на небо, удержи его за ногу, и сбрось оттуда: ибо ему это полезно». Впрочем, нелишне будет отметить, что увлечение возвышенным порой обусловлено элементарным нежеланием заниматься низменным в себе: работать над фундаментом, чистить канализацию — работать над своей, попросту говоря, человечностью.
Однако «прежде чем обожиться, надо очеловечиться», как настойчиво повторяет о. Андрей Кураев.
Разум и свобода воли — главные черты образа Божия в человеке. Вся аскетическая письменность, уделяющая огромное внимание отречению от естественных привязанностей, послушанию, отсечению воли (на самом деле своеволия и своенравия), уединению и созерцательности, «по умолчанию» предполагает бережное и благоговейное отношение к богоподобным чертам, исходя из того, что наставляемому нет нужды разъяснять основополагающие нормы морали, ибо представления о них уже, по идее, сформированы домашним воспитанием. Ну не обращались отцы-подвижники к той категории современных неофитов, у которых в голове зачастую — каша из уголовных «понятий», либеральных и тоталитарных ценностных моделей вперемешку с поведенческими стереотипами феодальной эпохи применительно к условиям современного общества потребления; иногда вся эта мешанина полита соусом народного благочестия a la Chmeleff и сдобрена маслом «парижского богословия»… Не рассчитывали Отцы, что современные читатели-почитатели, некогда томившиеся под грузом традиционных норм порядочности, вежливости, хороших манер и прочих «порождений падшего естества», обнаружат в их душеполезных творениях точку опоры для освобождения от этих «цепей мира сего» и оправдания своего равнодушия,безответственности, грубости, хамства, бесцеремонности, невежества, жестокости, трусости, подлости, лживости, злоречивости, лицемерия, низкопоклонства, сервилизма (список неполный. Святые подвижники в своих письменных наставлениях обращаются к людям — несовершенным, быть может, грешным, страстным, но имеющим устоявшиеся моральные ориентиры и стремящимся к духовному преуспеянию (а некоторые авторы — к преуспевающим, из-за чего чтение их творений новоначальными чревато вышеупомянутыми крайностями).
Обратим внимание: человечность в читателе предполагается аскетами-писателями «по умолчанию», наставления даются по прополке этой почвы от чуждых сорняков и по взращиванию в ней ростков Духа. Без поправки на этот имплицитный фактор человечности никакую святоотеческую книгу даже раскрывать не стоит.
Несколько ближе и доступней для чтения мирянами — творения свт. Иоанна Златоуста. У него достаточно много (как проповедовавшего в миру) сказано «человеческим» языком. То, что у отцов-подвижников зачастую лишь подразумевается, свт. Иоанном — этим нелицеприятным и мужественным обличителем пороков современного ему общества — выставляется на первый план (к слову сказать, «нелицеприятный» значит: не смотрящий на лица, т.е., объективный, не составляющий мнения и отношения, в зависимости от персоналий; здесь: не выбирающий объект обличения в зависимости от его статуса, связей и способности нагадить, за что, между прочим, и пострадал, исчерпав лимит терпения императрицы Евдоксии и ряда своих «коллег по цеху»).
«Я вижу, что многие после крещения живут небрежнее некрестившихся, и даже не имеют никакого признака христианской жизни», — с горечью отмечает он, настаивая, что «достоинства внешние обыкновенно познаются по внешним признакам, а наши достоинства надобно распознавать по душе. Верующий должен быть виден не только по дару, но и по новой жизни. Верующий должен быть светильником для мира и солью».
Так вот, достойно внимания, что свт. Иоанн, в молодости чрезмерным постничеством подорвавший здоровье, но сохранивший на всю жизнь аскетическое умонастроение и не по книжкам знавший, что такое «обожение», очень много внимания уделяет именно «очеловечиванию» христиан. Он, как «прошедший Афины», логикой владел прекрасно и обращал внимание своих слушателей, что христианин должен быть в первую очередь человеком, но в том-то и проблема, что уже тогда, в эпоху «развитой симфонии», далеко не все христиане походили на людей, не говоря уже, чтобы на учеников Христовых. «Скажи мне, — обращается святитель к воображаемому среднестатистическому христианину, — по чему могу узнать, что ты верный, когда все… уверяет в противном? И что говорю — верный? Даже человек ли ты, и того не могу узнать доподлинно. Когда лягаешься, как осел; скачешь как вол; ржешь на женщин, как конь; объедаешься, как медведь; утучняешь плоть, как лошак; злопамятен, как верблюд; хищен, как волк; сердит, как змея; язвителен, как скорпион; коварен, как лисица; хранишь в себе яд злобы, как аспид и ехидна; враждуешь на братьев, как лукавый демон, — как могу счесть тебя человеком, не видя в тебе признаков естества человеческого? Ища различия между оглашенным и верным, подвергаюсь опасности не найти различия даже между человеком и зверем. Как, в самом деле, назову тебя зверем? Ведь у каждого зверя какой-нибудь один из этих пороков. А ты, совокупив в себе все пороки, далеко превосходишь и их своим неразумием. Назову ли тебя бесом? Но бес не служит мучительству чрева, не любит денег. А когда в тебе больше пороков, нежели в зверях и бесах, скажи мне, как можно назвать тебя человеком? Если же нельзя назвать тебя человеком, то как наименуем тебя верным?».
Эти слова побуждают нас обратить внимание на еще один аспект последовательности, о которой говорил свт. Григорий Палама (принцип правды, предшествующей силе): чтобы человек стал богом по благодати, Бог сначала становится человеком. Рассматривая обожение в контексте Рождественской тематики, мы упускаем из внимания одну важную деталь: даже Бог ради нашего обожения вочеловечивается! Не ясное ли это указание, что нам — людям, тем более, путь к обожению следует начинать с очеловечивания?..