В минувшую среду, после службы «Марииного Стояния», ехали в автобусе, разговорились с прихожанкой.
Она сказала:
— Читаю то, что вы пишете на «Правмире», слушаю ваши проповеди… Вот вы часто говорите, что Церковь – это семья. И что Церковь – преодоление одиночества…
-Про преодоление одиночества – это не я, это Сергей Фудель сказал.
-Ну да. Красивые слова… Но ведь всё равно каждый человек по своей сути одинок. И живет, и умирает в одиночку… Вот мы сегодня слушали житие Марии Египетской, ведь не зря оно из века в век предлагается верующим как пример, как образец. Она почти полвека прожила одна в пустыне, без всякой «семьи», и причащалась-то всего два раза, один раз перед тем как в пустыню уйти, а второй – в конце жизни, но достигла такой святости, такого единения с Богом, что и старец Зосима, опытный монах, поразился.
Пустыня
Фото о. Игорь Пчелинцев
-Такова сила ее покаяния…
-Да. Когда человек кается, он по-настоящему одинок… Но вы не думайте, я-то понимаю, что Церковь – это семья. Просто вот не знаю, как это совместить: одиночество – и семья…
А я подумал: да, Церковь Христова — семья.
Но ведь семья не есть уравниловка, единство в безликости. В самой большой и дружной семье дети – все разные. Кто-то всегда на виду, а кто-то уединился в углу с книжкой или со своими думами, кто-то активен и любит пошуметь, а кто-то молчалив и застенчив, но всех объединяет не тождественность , как в сказке Андерсена, «солдатиков – детей одной оловянной ложки», а любовь ее членов меж собою. Все дети в ней – неповторимые личности, а тайна личности до конца непознаваема, сколь долго ее ни изучай и ни описывай. Потому что корень ее – в Боге.
«Когда человек кается, он по-настоящему одинок»…
Это действительно так.
«Одинок» не в смысле того одиночества, источенного грехом состояния человека в тюрьме своего «я», в которое замыкает человека гордынная самость и следование своим похотям, погибельного одиночества, спасение от которого – в исходе человека наружу, в соединение-в-любви с Богом и ближними. Мария Египетская за 17 лет блудной жизни, вроде бы, никогда не была одна, всегда – среди множества людей, которым отдавалась, жила жизнью в определенном смысле «публичной», но при соприкосновении со Святыней ее пронзило осознание отсутствия в этой жизни любви, осознание страшного одиночества…
Кающийся (под этим словом я разумею не просто формально «говеющих», но действительно пытающихся изменить не столько свое внешнее поведение, сколько саму свою жизнь и свое сердце) воистину одинок.
Это и одиночество на кресте, на котором кающийся распинает свои страсти и похоти.
Но сквозь эти муки пробивается свет иного одиночества, одиночества в том высшем смысле, в котором одинок и Сам Бог, потому что Бог есть Личность, неслиянная ни с кем и ни с чем, не обусловленная ничьим бытием, и одинок человек, дитя и творение Божие, потому что и он есть личность тоже.
Человек, правда, вроде бы и «обусловлен», и многократно: прежде всего, тем, что не имеет бытия-самого-по-себе, но бытие дано ему Творцом, во многом обусловлен, увы, и грехопадением, впадением в зависимость от последствий грехопадения: смертности, уязвимости, законов наследственности, сил природы, давления общества и так далее. Но , тем не менее, человек не «слиян» ни с обществом, как учили марксисты-ленинисты, ни с природой, как то видится иным агностикам, ни с Богом, как трактуют пантеисты.
Человек — образ Божий, но не тождественен Богу. Он рожден свободным и потому может стать и подобием Бога, в каком-то смысле равным Ему, в том смысле, в котором святитель Афанасий Великий говорил о вочеловечении Бога как о залоге обожения человека. Именно этому обожению человека так противится сатана: каждый грех по сути своей есть исковерканное, испорченное добро, и на важнейшем Богоданном свойстве, на личностности, в нас и паразитирует то, что мы называем «гордыней».
Человек есть личность, и онтологическое одиночество, терзая его как следствие падения , становится во Христе одиночеством-спасением, одиночеством – свободно принятым и осознанным следованием за Христом во мрак гроба за светом Воскресения, одиночеством, принимаемым отныне не как проклятие, а как нелицеприятное порой, тяжкое, но целебное познание самого себя перед лицом Божиим и свободное принятие ответственности за самого познанного себя, за свою душу и свою жизнь, за свое преображение.
Именно это одиночество («монахос» — «одиночный») уводило многих христиан в пустыню, именно оно проводило их через ад покаяния и самопознания к свету Богообщения и к раю самопознания, в котором человек пребывает уже не «один», но «един», исцеленный и преображенный Богом. Ведь в человеке – и как часто мы об этом забываем — есть не только ад падения, но и рай той урожденной красоты, которую Бог любит в нас…
Именно потому к подвижникам-монахам в свое время притекали те самые ближние, от которых монахи вроде бы и бежали в тишину пустыни . Притекали по промыслу Бога, Который желал, чтобы старшие дети, прошедшие сквозь темную ночь покаяния и научившиеся по-настоящему пребывать с Богом как личности, пребывать в свете Царства, передали навыки этого делания и другим, младшим детям.
В этом плане понятия «личность», «свобода» и «ответственность» соединяются воедино, и это единство как раз и приводит человека в Церковь, живущую любовью к Богу и ближнему – но и к себе самому: свобода есть ответственность за тех, кого любишь, но КТО будет любить, если нет тебя-любящего как личности, если ты – не ты, а бессильное полумертвое нечто, изъеденное порчей греха, тем самым «ничто, которое ничтожит?»
Один из подвижников ХХ века, опытно прошедший этот путь, монах-траппист Томас Мертон, писал о тайне соотношения одиночества и единства Церкви так:
«Внутреннее одиночество требует от нас прежде всего веры и решимости самим отвечать за свою внутреннюю жизнь ,готовности предстать перед ее тайной в присутствии неведомого Бога. Мы должны в одиночку, непостижимым и невыразимым путем, пройти сквозь мрак своей собственной тайны и открыть, что она сливается с тайной Бога в одну – и единственную – реальность. Мы должны увидеть, что Бог живет в нас, и мы – в Нем. Как это бывает, словами передать невозможно, потому что слова не могут охватить реальность.
Только слова Бога, собирающего всех верных в «одно Тело», способны выразить тайну нашего одиночества и нашего единства во Христе. Только они способны указать нам путь во мрак и дать нам хоть немного света. Правда, при этом они теряют форму слов и становятся неизреченным биением Сердца в сердцевине нашего бытия».
…Действительно, подвиг преподобной Марии Египетской, который видится нам уникальным, предлагается для рассмотрения всем христианам, из поста в пост читается ее житие на Богослужении. Но предлагается, конечно же, вовсе не как лозунг: «Делайте точно так, как она, все бегом в пустыню, а кто не сдюжил – тот чмо и слабак, тому в Церкви не место!» Чужую жизнь, даже самую святую, механически наложить как кальку на свою собственную – невозможно. Нам предлагается подумать о том, ЗАЧЕМ бывшая блудница ушла в пустыню, и что, а вернее, Кого она там искала – и нашла. Она нашла не только Бога – она нашла саму себя. Прийти в себя, стать собою, личностно ожить в свободе и любви – к этому зовет нас Христос, потому что любит нас. А всё, что есть в Церкви, в том числе и таинство покаяния – лишь средство для этого бесценного обретения.