То, что происходит с человеком перед смертью, почему-то кажется особенно важным, как будто это какое-то послание вечности… Как будто обращение к тем, кто остался здесь, с каким-то назиданием, с какой-то проповедью. Вроде завещания. Сидишь так и отгадываешь непонятный ребус. А что ещё остаётся делать? Думать, вспоминать…
Так получилось, что с Толей мы разговаривали в среду — о каких-то будничных делах, как обычно. Мы вообще разговаривали в основном о проектах, планах, взглядах на развитие дорогого журнала Матроны.РУ. Вот и в среду было всё так, как обычно: «Толь, а как мы вот это сделаем? А вот это когда запустим? Ну обсудим ещё, да». А в четверг его не стало.
И только после его ухода стало понятным, как много вопросов было задано… То и дело то в переписке всплывает: «Это Толя знает», или в мыслях: «Ой, к кому теперь адресовать этот вопрос? У кого спросить? Кто поможет?» Надо взрослеть, надо самой отвечать на разные вопросы, которых вроде и не было. Сама себе задаёшь вопросы, сама на них и отвечаешь.
Сначала, конечно, сковывает страх смерти. Я не знаю про своё будущее ничего определённого, кроме одного: однажды я тоже умру. И это как-то совершенно непонятно. Сначала казалось, что смерть случается с кем-то, а я смогу её обмануть и остаться жить вечно (тем более, что до настоящего момента получалось). А потом однажды приходится сталкиваться с её неизбежностью. Через смерть друзей, родных, близких.
Смерть не была задумана первоначально, оттого она обезоруживает, не вписывается как-то в повседневность, в эгоистичное представление маленького ребёнка, будто мир существует только тогда и там, где есть я, где я могу его видеть и контролировать. В детстве хочется дотянуться до рая и создать его здесь и сейчас, но потом наступает взросление. Рай возможен только для тех, кто перешёл в вечность из этого мира.
***
Однажды я спрашивала священника, как можно чувствовать себя червем, если я – человек? Не хочу я быть никаким червем. Не помню, что он мне ответил, но утром после этой беседы прошёл дождь, весенний дождь, и отовсюду выползли кольчатые червяки. Я шла в храм, пытаясь как-то не наступить на живую тварь, а они всё ползли и ползли куда-то из-под земли.
Я не сильна в зоологии, но насколько я помню, учёные так и не пришли к однозначному выводу о том, что заставляет дождевых червей вылезать из-под земли. Говорят, что с насиженных мест их гонит страх.
А потом вспомнились слова учительницы по биологии, что именно у кольчатых червей появляются зачатки головного мозга – ганглий. Прототип того, что должно стать проводником ума. Образ будущего разума, но не сам разум. Видимо, червь так же похож на человека, как человек – на Бога. Хотя вроде по образу и подобию…
И как-то душа приняла этот образ: да, червь. Такой же слепой и вечно боящийся, выползающий на свет, куда-то стремящийся, но сам толком не понимающий, что где находится и когда всё это кончится.
***
Вот, помню, между делом мы обсуждали отдых, поездки на море. В одних и тех же числах. В одну и ту же страну. Помню, ещё я подумала: «Вот смеху будет, если в отеле столкнёмся или хотя бы в самолёте». Но вышло всё как-то совершенно иначе. Не столкнёмся и не встретимся. Но отпуск, который мы с мужем никак не смогли организовать уже четвёртый год, вот-вот наступит.
И даже становится как-то стыдно и неудобно ехать отдыхать. И уже как-то неудобно жить и получать удовольствия, смеяться над шуткой, планировать покупки… Как-то неудобно оставаться живой и настоящей рядом с горем потери, рядом с возникшей и очень ясно ощущаемой пустотой от этого экзистенциального «Был человек – нет человека».
Встречается среди людей такое поведение, так называемая вина выжившего. Особенно этот комплекс затрагивает тех, кто выжил в катастрофе, хотя кто-то рядом умер, среди узников концлагерей, людей, чьи сестрёнки и братишки были абортированы. Дар жизни, который принять слишком сложно. В нём нет справедливости.
«Почему моего друга на войне разорвало в клочья, а я рядом был и остался жив?» или «Почему моих братишек и сестрёнок мама убила, а меня решила рожать?». На эти вопросы есть один ответ, не дающий никого ответа: «А нипочему!» Так получилось. В этом есть какой-то промысел.
Но промысел – это ответ не на вопрос «почему», а на вопрос «для чего». Он обращён в будущее. То самое будущее, которое неопределённо и вообще неизвестно сколько продлится. И привычное «я подумаю об этом завтра» может не сработать. Потому что завтра наступает далеко не для всех.
***
Смерть ближнего – это то, что оборачивает человека к его настоящему, что заставляет буквально щупать воздух, таким плотным он становится. Это то, что заставляет его жадно вдыхать, слушать биение сердца и буквально прослеживать, как бегает по телу кровь. Это наблюдение за тем, что делает человека живым физически. Это размышление о том, что делает человеческую жизнь ценной, осмысленной и способной стать жизнью будущего века.
За последние несколько дней мы стали разговаривать на новом уровне. Стало легче прощать и не требовать, стало проще и как-то совершенно естественно простить и понять. То и дело кто-то говорит: «Знаешь, я как-то иначе взглянул на свою жену, как будто раньше она казалась чем-то таким, статичным и постоянным, ну куда она денется? А сейчас я настолько остро чувствую, что она рядом – и это реальное чудо. Это какой-то новый уровень любви». Или такое: «Сначала привычно прикрикнула на него, а потом задумалась – в самом деле, на какие мелочи я обращаю внимание. Может, и правда – любить его таким, какой он есть? Люблю ведь».
И я видела эти лица… Когда, люди на отпевании подходили друг к другу и говорили: «Извини меня, я был тогда не прав». И получал в ответ: «Да уж, я тоже тогда дров наломал. Какая же это была ерунда».
Рядом со смертью особенным образом проявляется правда, и её не спутаешь с ложью. Рядом с ней сложно жить вполсилы, сложно тратить себя на какие-то склоки и выяснения отношений, заниматься чем-то бесполезным, халтурить и халявить. Рядом с чужой смертью, рядом с чужим гробом, с чужой могилой особенно чувствуется особая ответственность за свою собственную жизнь.
Мне кажется, что после смерти душе человеческой никто не будет читать нотаций, выставлять счета или тем более винить и стыдить. А просто покажут, из чего тот при жизни делал выбор. И не всегда этот выбор будет про какое-то геройство. Возможно, там будет что-то совершенно бытовое, но настолько меняющее жизнь, как тот эффект бабочки. И тогда всё, совершенно всё, что со мной происходит, это разговор Бога со мной. Что Он хочет мне сказать? Вопросы, вопросы, вопросы… И пока они есть, жизнь человеческая имеет цель.
***
Человеческая смерть – это последний дар тем, кто остался доживать. Это завет, заповедь, разговор, послание. Это какой-то удивительный урок, одновременно трагичный («осиротели» — это именно то слово, которое чаще всего произносилось на похоронах) и одновременно с тем сакральный, ведь присутствуешь не где-нибудь. В эту секунду твой брат знакомится со своим Отцом.
Говорят, на том свете совершенно иная любовь, совершенно непостижимая для нас. И как будто сейчас просто касаешься отблесков этой удивительной любви.
В одной своей песне Юрий Шевчук пел: «Я не знаю, как жить, если смерть станет вдруг невозможной». Именно благодаря смерти жизнь наполняется смыслом.
Томас Кинкейд, «Сад Обетования»