Они были большие, твердые и немного холодные. Потому что из больничного холодильника. Я не хотела их брать, было неловко. Но мама Мадины уговорила, протянув еще два апельсина: «Нам много принесли».
Мадина выздоравливала, улыбалась, и все понимали – теперь будет только хорошее. И радовались, и готовы были щедро делиться. Конечно, семья Мадины и раньше наверняка была по-кавказски гостеприимна, но сейчас – особенно. Коротко стриженная голова Мадины, на лбу – зеленка, свежий шрам на бедре. Но все это казалось пустяками. Сегодня сняли швы, скоро домой.
Где Беслан, а где Ростов-на-Дону. Нас соединял только телевизор. Сентябрьские кадры, от которых на щеках долго не высыхали мокрые дорожки. Плакать не стеснялись (стыдно было не плакать).
Через несколько дней после того, как случилось самое страшное, из Беслана в разные города страны полетели санитарные самолеты. В Ростов доставили пятнадцать детей. Злой рок преследовал их даже здесь. После того как на аэродроме детей на носилках погрузили в машины «Скорой помощи», и автомобили с сиреной понеслись в больницы, где уже приготовили лучшие палаты, одна из машин попала в аварию. Рок догонял маленькую девочку. Она была без сознания. Когда машина упала набок, врачи вцепились изо всех сил в носилки, и те устояли. Малышку перенесли в другую машину, и эта «Скорая помощь» устремилась дальше, обогнав хищный рок.
После того как в городе узнали, что из Беслана привезли маленьких страдальцев, в больницу хлынули люди, игрушки, деньги, сладости… На входе в отделение больничная администрация посадила санитарку, через которую приходившие ростовчане передавали свои подарки и пожертвования.
Бесланские матери, прилетевшие к своим детям чуть позже, не ожидали от незнакомого русского города такого участия. Игрушки уже не помещались в палатах. Тогда огромные легкие тюки с медведями и зайцами стали отсылать домой. В больничных палатах оставались только самые любимые, те, кого дети ставили в изголовье кровати или клали с собой под одеяло.
Наверное, ни в каких других больничных палатах мира такого нельзя было увидеть: игрушки и иконы. На всех подоконниках и тумбочках. Строгие лики православных святых. И разноцветные веселые звери.
Старшеклассница Мадина в игрушки давно уже не играла. Но звери и яркие рисунки, принесенные детьми из какого-то кружка, в ее палате тоже были. Я не знала, сможет ли она мне рассказать про самое страшное – то, что произошло с ней в захваченной боевиками школе. В редакции моей газеты настаивали: надо спросить. Но я решила оставить вопрос на потом.
Сначала заговорили об осколке в ее бедре, о хобби, любимых уроках. Но и мне, и Мадине, и ее маме-учительнице школы №1, было ясно, что самый главный вопрос висит в воздухе, он растворен в нем, и не замечать этого – глупо. Тогда я спросила Мадину: «Ты что-нибудь помнишь?» Она кивнула. И начала рассказывать:
– Меня, наверное, Бог спас потому, что я не боялась детей в туалет водить. Пока боевики разрешали детям ходить в туалет, я как-то попыталась принести во рту воду для своей двоюродной сестры. Жаль, что не получилось…
Я записывала. А она вдруг поинтересовалась: «Трудно поступить на журфак? Я хочу стать журналистом». Мама Мадины достала откуда-то листки, и Мадина стала читать свое сочинение – письмо бесланцам. «Родные мои, любимые мои учителя, одноклассники, соседи. Простите меня за то, что не смогла с вами проститься, не смогла проводить вас в последний путь. В моей памяти вы всегда останетесь живыми». Это было детское письмо-прощание. «У тебя талант, – сказала я ей. – Ты обязательно поступишь на журфак!» Что еще я могла ей сказать?
Саша из соседней палаты хотел быть спецназовцем. В больнице Саша играл в стрелялки. Он почти поправился. Я пыталась шутить с ним, он улыбался. Но его мама смотрела на меня пустыми глазами. Я не сразу сообразила, в чем дело. А когда поняла, села поближе к ней на кровать. Она не выпускала из рук фотоальбом.
Я попросила показать фото ее детей, и того ребенка, которого она потеряла. Женщина листала страницы, гладя пальцами лицо погибшего мальчика. Вот он на утреннике, вот дома. Она смотрела на эти фото с утра и до вечера. Маленькая дочка и муж остались в Беслане, Саша был рядом. Но женщина могла думать только об Олежке, погибшем во время штурма школы.
Сначала она не верила в смерть сына, но муж показал его нательный крестик.
Саша слушал мать, и у него был виноватый вид. Я сказала, что помолюсь за Олежку. Женщина молча кивнула.
– Мы уже решили, что обязательно отдадим деньги на восстановление или строительство какого-нибудь храма. Я в Бога оч-ч-ень верю! – Ашот, отец троих спасшихся детей из соседней палаты, был очень взволнован. – Посмотрите, вот эта иконка всех моих детей спасла!
Ашот показывает иконку, с которой не расставался ни на секунду, пока Мариам, Оганес и Сирануш находились в заложниках:
– Я иконку сначала положил в нагрудный карман, но чувствовал, как будто мне грудь что-то жжет. Тогда зажал иконку в руке, и стрельба прекращалась. Я это одному французскому журналисту показал. Он удивился. Достану из кармана иконку, зажму в руке – все вокруг стихает. Бог меня направил, когда я после того, как штурм начался, побежал туда, где была Мариам, и смог ее найти.
Яблоки Мадины я принесла домой. Они долго лежали в вазе. Мне казалось, что я не имею права съесть и кусочка. Потом решила, что, если мне их дали, то, значит, захотели поделиться теплом, переданным Мадине другими людьми. И тогда я вгрызлась в его сочный бок…
Елена Оленина, сентябрь-октябрь 2004 г.