Философия подкаблучника
Перед интервью – обязательный для всех журналистов ритуал. Пару недель ежедневного посещения всех спектаклей Театра на Таганке. Потом – экскурсия по закулисью. Также желательно поприсутствовать хотя бы на одной репетиции или прогоне, тихонько наблюдая за мэтром. Мэтр восседает аки Диоген – с вечным фонариком в руках. Диоген при свете дня искал людей. Любимов – сквозь темноту зрительного зала – лишь направляет своих актеров.
Ему еще так много нужно успеть сделать, поэтому длительная подготовка будущих интервьюеров – суровая необходимость: чтоб не отнимали зря времени. В кабинет главрежа – такой же знаменитый, как и его хозяин, – любой журналист попадает подготовленным. Но от этого – еще более неуверенным. Встреча с живой легендой – всегда немного испытание.
…Юрий Петрович дает мне время осмотреться по сторонам. Взгляд невольно скользит по стенам, на которых от автографов не осталось, кажется, свободного места. Так, где же то самое знаменитое четверостишие Вознесенского про баб с Таганки? Интересно, а какая из этих записей принадлежит Гагарину? И что из иностранных закорючек написано рукой Фиделя Кастро? Этот рисунок у входа наверняка сделал Эрнст Неизвестный. А еще, говорят, не так давно сам Путин оставил здесь свое послание – кто, кстати, знает, как расписывается ВВП?
Любимов ждет еще пару минут и, довольный произведенным эффектом, протягивает для приветствия руку. «Здравствуйте, я – Юрий Петрович Любимов. Начнем?»
Роковой поединок
— Начнем издалека. С юных лет. Неужто и вправду сохранились воспоминания о похоронах Ленина? Ведь это было… Да это было в другую эпоху! Нет, такое решительно невозможно. Биографы что-то напутали.
Любимов: «Почему же, я все хорошо помню. На похороны меня повел мой старший брат Давид. Он был комсомольцем, таким очень идейным. А вот отец наш – буржуй. Поэтому он очень ругал брата – за то, что пошел хоронить этого скверного человека, за то, что и меня с собой потащил. На дворе стояли лютые холода, и я действительно очень сильно обморозил нос и щеки».
Сын буржуя из-за своего непролетарского происхождения был многого лишен. Его даже в десятилетку не взяли: после семи лет обязательного образования Любимов пошел в училище, где получил профессию электромонтера. И позже морозил нос и щеки, лазая на столбы с помощью «кошек».
Актером Любимов стал случайно. Он уже шел подавать документы в Энергетический институт, но увидел объявление о приеме в театральную студию. И – прощай, карьера энергетика…
– Юрий Петрович, вы ведь и всю войну прошли?
Любимов: «Да, вместе с Ансамблем песни и пляски НКВД. Мне повезло – меня не ранили, а я никого не убил».
После войны был Театр Вахтангова, на сцене которого молодой статный красавец переиграл, кажется, все роли героев-любовников. Особым успехом у театралов пользовалась постановка «Ромео и Джульетта», где Любимов играл в паре с Людмилой Целиковской. Именно во время этого спектакля молодой актер чуть не убил Бориса Пастернака.
Любимов: «О! Это знаменательная история! В сцене поединка Ромео с Тибальдом кусочек моей шпаги отлетел в зал и вонзился в ручку кресла, где сидел Пастернак. После спектакля он пришел ко мне с этим кусочком и обидчиво так произнес: «А вы меня чуть не убили». Он очень оригинальным был человеком, даже внешне: одновременно и всадником, и лошадью. Марина Цветаева его образ замечательно нарисовала».
Вот ведь какой зигзаг закрутила судьба: на том спектакле лауреат Нобелевской премии Борис Пастернак сидел рядом с начинающим поэтом, никому не известным мальчишкой Андреем Вознесенским. А на сцене блистал молодой Любимов. С того самого вечера эта троица оказалась связана почти мистической связью. Позже в Театре на Таганке Любимов поставит спектакль «Гамлет» в переводе Бориса Леонидовича и его же «Доктора Живаго», а Вознесенский будет сам выходить на легендарную сцену – в постановке «Антимиры». Так кусочек шпаги, словно волшебная стрела, поэтически соединил таких разных, казалось бы, людей…
Любимов: «Вся моя жизнь – цепочка совпадений. Между прочим, именно Пастернак у себя на даче познакомил меня с Вознесенским. Когда я рассказал, что собираюсь заниматься режиссурой, он посоветовал мне присмотреться к Андрею. А ведь Вознесенский был совсем еще молодой – лет пятнадцать, не больше. Но Пастернак уже тогда знал, что у него талант».
О первой встрече с режиссером Вознесенский написал такие строки: «Мой кумир меня взял на премьеру, и Любимов – Ромео». Он же дал начало целой галерее автографов на стене любимовского кабинета, начертав историческую фразу: «Все богини как поганки перед бабами c Таганки!» И именно Вознесенский, когда начались гонения на Любимова, посвятил ему четверостишие:
«Когда ввели в культуру танки,
Я не подыгрывал подлянке –
Не преступал порог Таганки,
Когда в ней не было Таганки…»
– Вы были Ромео на сцене. А в жизни?
Любимов: «Нет, не думаю. Просто, видимо, актеры все чувствуют более тонко – в том числе и любовь. Но чувство это странное. Вот по каким причинам одна женщина нравится, а другая – нет? Это ведь не изучено, не понято… А список донжуанский, как Александр Сергеевич, я не веду, уж увольте».
Венгерская рапсодия
Хотя о романах молодого Любимова когда-то судачила вся театральная Москва, сегодня Юрий Петрович говорит только об одной женщине в своей жизни – Каталин Кунц, которую он ласково называет Катей. Журналист и переводчица из Венгрии, она прошла вместе с мужем все годы его оглушительных побед и не менее оглушительных провалов.
Любимов: «В свое время меня, конечно, осуждали. Мол, неужели не мог нашу, советскую, жену найти? К тому же у нас большая разница в возрасте – целых тридцать лет».
– Вас эта цифра не пугала?
Любимов: «Меня почему-то нет. Но это вы лучше у Катерины спросите. Здесь такие дела, интимные».
Их знакомство – тоже из цепочки совпадений. Юрия Любимова очень долго не выпускали в Венгрию. И однажды он устроил в Министерстве культуры скандал: почему вы не хотите, чтобы я ехал в Венгрию? Может, оттого, что там меня ждет какая-то награда, которую вы пытаетесь от меня скрыть?
Все-таки не зря Любимов добивался своего – награда в лице Каталин совсем заждалась его в Будапеште.
– Ваша супруга иностранка. Разница менталитетов сильно влияет на отношения внутри семьи?
Любимов: «Тут характер важен, а не национальность. Ведь в любой нации есть разные характеры. А она у меня очень властный, волевой человек».
– Так и вы, говорят, властный и волевой… Двум таким личностям нелегко уживаться вместе.
Любимов: «Ну, если бы тяжело было, мы бы давно разошлись. Но я часто шучу, что в семье моя роль – подкаблучник. Это, между прочим, очень удобно – прикинуться иногда подкаблучником. Жена успокаивается, теряет бдительность, а в нужный момент ты говоришь, что и как нужно делать».
– Странно, обычно женщины на такие хитрости идут…
Любимов: «У меня профессия такая: надо быть и дипломатом, и психологом. Силой в нашем ремесле ничего не сделаешь».
Рекламная пауза
Ну это Юрий Петрович, конечно, скромничает. Недаром Любимова называют режиссером-диктатором. Во время репетиций может и крепким словечком припечатать, если что не так. Да и в интервью нередко повторяет: актеры – лишь инструмент в руках режиссера.
Любимов: «Не надо забывать, что диктат режиссера принимается актерами добровольно. Каждый из них волен уйти, если подобное распределение ролей ему не по нраву. Конечно, я иногда прибегаю к грубости, но это – лишь форма, а не содержание».
Удивительно, но в качестве режиссера Любимов дебютировал лишь в сорок два года, поставив на вахтанговской сцене пьесу Александра Галича «Много ли человеку надо». А в сорок семь он возглавил Театр на Таганке. В 1964 году спектаклем «Добрый человек из Сезуана» Брехта открылся новый храм Мельпомены. И кто сейчас вспомнит, каким был Театр драмы и комедии до прихода Любимова?
Любимов: «Господин Станиславский говорил, что зрелый режиссер начинается лет с сорока пяти, когда он уже жизнь знает со всех сторон. Так что я не считаю, что начал заниматься этой профессией поздно».
– Почти вся история Театра на Таганке – вечное противостояние власти. Чуть ли не каждую вашу постановку запрещали. Как удавалось не срываться? Ведь пережить уничтожение своего спектакля – это как родного ребенка потерять…
Любимов: «Или как ухо отрубить. Палец отрезать. Да, у нас это могли спокойно сделать. Нет, на самом деле я срывался. Я сам себе ставил рамки – что я могу вычеркнуть, а за что буду бороться. И когда цензура была слишком жесткой, говорил: «Все, закрывайте спектакль».
– Я читала, что власти вообще хотели решить вопрос кардинально: просто снести с лица земли здание театра…
Любимов: «Хотел Гришин (в те годы – первый секретарь московского горкома партии. – Авт.) нас разрушить – вроде как в этом месте собрались расширять дорогу. Но когда он пришел в мой кабинет, я показал ему на стены – а они уже тогда были исписаны автографами – и говорю: «Вот это писал Лоуренс Оливье, это – Артур Миллер, а здесь – все члены политбюро итальянской компартии. Он посмотрел, подумал и кивнул согласно: «Да-а-а. Ломать вроде нельзя».
– Раньше ваш театр называли «островком свободы». Какое определение вы бы дали ему сегодня?
Любимов: «Вот все говорят – «островок свободы», «островок свободы». А по мне – это звучит как минимум глупо. Как нас называть? Да никак, мне совершенно все равно. Не хочу показаться наглым, но Театр на Таганке – это известная фирма. А помните, что сказал Форд про свою компанию? «Наша фирма в рекламе не нуждается».
– Но вы читаете рецензии на свои спектакли, для вас это важно?
Любимов: «Читаю. Как у Чехова: «Когда хвалят, приятно, а когда бранят, потом два дня чувствуешь себя не в духе». Но сегодня редко кто может даже побранить профессионально – так, лишь скользят по верхам. Поэтому когда кто-то из критиков вдруг высказывает то, что, может, и половина зрителей не поняли, я, конечно, проникаюсь уважением».
– О преемниках думаете?
Любимов: «Расскажу такую историю. Когда умер Вахтангов, на сцену театра прямо во время спектакля «Летучая мышь» вышел конферансье и объявил: «Несколько минут назад скончался великий режиссер Вахтангов». Из зала крикнули: «Ничего. Заменим». «Как жаль, что вы его не заменили несколько минут назад», – был ответ».
Наказание без преступления
Ситуация вокруг Театра на Таганке накалилась до крайности в начале восьмидесятых. И когда Любимов уехал в Англию ставить «Преступление и наказание», его предательски, за спиной, освободили от должности художественного руководителя. А заодно и лишили советского гражданства. Позже в своих записках к сыну Юрий Любимов так напишет об этом дне:
«1984 г., 16 июля. В этот день, Петя, стал я человеком без гражданства. Пришла итальянская полиция. Сообщила, что звонил советский консул Турина, настойчиво просил позвонить. Сухо, твердо довел до моего сведения указ о лишении гражданства СССР. Потребовал встречи и сдачи паспорта. Оставлю как сувенир, а потом посмотрим, что будет через год-два. Спросил, кем же вы меня сделали: грузином, таджиком, французом. Я как был русским, так и остался. Совсем распоясались после смерти Андропова. «В России нет закона, есть столб, а на столбе корона. А.С. Пушкин». Вот и закончилась двадцатилетняя борьба с обалдевшим советским правительством».
Свои записки Любимов начал писать, чтобы успеть лично рассказать сыну о каких-то важных событиях в своей жизни, – ведь Петр появился на свет, когда режиссеру шел шестьдесят второй год. «Я не думал, что я буду так долго жить. Я все искал форму книги, чтобы ребенок смог прочесть. Очень хотелось, чтобы он вспоминал отца, хотя бы через эти записки», – сам же пояснит Юрий Петрович свое решение начать вести дневник.
Сыну сегодня двадцать пять лет. Только в прошлом году он переехал жить в Россию.
– Вас позвали обратно в родной театр в 1989-м. Почему семья не вернулась вместе с вами?
Любимов: «Они тогда приехали со мной. Но начался горбачевский период, потом – хаос царя Бориса, да еще разгорелись эти глупые страсти вокруг раздела театра. Поэтому я сам сказал Катерине и сыну: «Вам сейчас лучше уехать». На что они, надо сказать, охотно согласились. Катерина присоединилась ко мне, когда ситуация была уже не такой критической. Петр ждал дольше…»
– А сейчас что его сподвигло перебраться в Москву?
Любимов: «Он понимает, что папа стал старый, что надо быть поближе к нему. Хотя, конечно, первые месяца три ему пришлось очень тяжело – он ведь воспитывался совсем в другой обстановке, учился в Англии, потом осел на какое-то время в Италии. Но я ему сказал: «Привыкай жить в экстремальных условиях». Петр свободно говорит и читает на русском, английском, венгерском, итальянском и иврите. Знание пяти языков да еще высшее образование ему очень помогают. Как-никак фундамент – достойный».
– Чем занимается Петр?
Любимов: «Как это у них называется? Маркетинг, кажется. Или что-то в этом роде, не помню. Одним словом, работает в иностранной фирме».
– А жена Каталин?
Любимов: «Она мне тут, в театре, помогает – я ее называю моим «министром иностранных дел». Ведь Катя тоже знает несколько иностранных языков. Но – заметьте – за свою работу она не получает ни копейки. Конечно, обижается, но в данном случае я категоричен».
– За что вы ее так?
Любимов: «Не хочу, чтобы ходили разговоры: мол, жена в театре работает, у других сотрудников кусок хлеба отнимает. Хотя многие капиталисты поступают именно так. Пусть считают меня старомодным, я буду делать по-своему».
– Какие обязанности возложены на Каталин как на «министра иностранных дел» своего мужа?
Любимов: «Например, когда в театр приезжал Владимир Путин, она готовила все угощения, накрывала стол».
– По какому поводу Владимир Владимирович пожаловали?
Любимов: «Спектакль посмотреть. «Высоцкий». Конечно, нас за несколько дней предупредили, что будет президент. Но не для того, чтобы устроить здесь потемкинские деревни, – на это ни времени нет, да и ни к чему такая показуха. Просто проинформировали. Еще с утра охрана проверила все здание. Владимир Владимирович посмотрел спектакль, потом зашел в гримерку Высоцкого. А после экскурсии оставил свой автограф в этом самом кабинете: «Не время и не пространство, один восторг – это Таганка». Катя угостила его блинами с икрой, а я предложил рюмку своей фирменной грушовки».
– Выпил?
Любимов: «Конечно. Сказал, что замечательный напиток».
Чужой среди своих
В вынужденной эмиграции Любимов провел долгих семь лет. «Как бродяга мотался по Европе», – скажет он позже. Но Европа, а также Америка с Японией были в восторге от решения советских властей: его спектакль «Преступление и наказание» в Австрии, Англии, США и Италии удостоен высших театральных премий, по приглашению Ингмара Бергмана в Стокгольмском Королевском драматическом театре он поставил «Пир во время чумы» и «Мастера и Маргариту», а «Бесы» очень долго и успешно гастролировали по всему миру.
Любимов: «Когда я вернулся в Россию, здесь началось не пойми чего, но у меня было как минимум одно преимущество перед другими режиссерами. В то время как другие судорожно пытались перестроиться, я уже точно знал, как работают при капитализме в разных странах».
– Но, похоже, приобретенный опыт не всегда удается применить на родине. К примеру, на Западе вы ставили много опер, а в России в этом жанре не работаете. Почему?
Любимов: «Ну, одну я здесь все-таки поставил, вторая лопнула. А за границей – действительно, у меня в общей сложности около тридцати опер, там я в этой области известен. Но у нас действует формула «свой-чужой», меня в этот мир не пускают».
– Я тут перед интервью начала подсчитывать ваши звания и регалии и где-то на пятидесяти сбилась со счету. Скажите, от такого обилия наград радость получения новой не притупляется?
Любимов: «Я думаю, любому человеку в какой-то мере приятно, что его не забывают. Но особенного восторга, такого телячьего, я не испытываю. Это же просто знак – он же не прибавляет, не убавляет таланта. Талант дается совсем в другом месте».
– А как же человеческое тщеславие?
Любимов: «Вы знаете, это как с женским шармом. Вот бывает, сколько ни вкладывает барышня в себя денег – и грудь у нее с силиконом, и личико все перекроенное, – а если силы небесные что-то ей не дали, тут уж ничего не поделаешь. Так и с наградами. Сколько их ни вручай, как ни стимулируй человека, а без таланта – все впустую. Я часто задумывался о природе таланта – как, почему, отчего; и с людьми умными – крупнейшими учеными современности – об этом беседовал. Но ответа так и не получил. Сейчас у нас все научились измерять. Вот и я все надеюсь: изобретут когда-нибудь такой приборчик, чтобы измерять степень таланта и сразу понимать – годится человек в артисты или нет. Так можно хотя бы на приемных экзаменах времени зря не терять. Потому что времени, признаюсь вам, катастрофически не хватает. Оно меня сжимает, сжимает, сжимает. А хочется еще успеть так много. У меня, к примеру, сегодня еще репетиция, потом надо решить кучу административных вопросов, а вечером – спектакль».
На этих словах Любимов очень выразительно посмотрел на часы, висящие прямо над входной дверью. Они – на пару с режиссером – явно давали знак: аудиенция закончена.