Липецкий молодежный культурный центр «Экклезиаст», возглавляемый протоиереем Димитрием Струевым, ежегодно, в конце зимы, собирает друзей – поэтов и музыкантов, проповедников и просто хороших людей на цикл встреч, бесхитростно названный «Фестивалем Друзей “Экклезиаста”». В рамках фестиваля, прошедшего перед постом, состоялась эта беседа…
Чудо от отца Димитрия Смирнова
Протоиерей Дмитрий Струев. Мне «возмечталось» познакомить очень любимых мною людей – дорогой батюшка отец Артемий Владимиров и замечательный поэт, музыкант, лингвист, переводчик Псой Галактионович Короленко, которого еще называют Павел Эдуардович Лион. И захотелось познакомить, наверное, потому, что при их совершенно разных, в чем-то даже противоположных взглядах, настроениях, вкусах, при этом различии, я обнаружил очень интересные переклички. И идея, которая мне пришла – попробовать это обсудить всем вместе. Я, наверное, даже вместо заявления темы обсуждения вспомню историю. Вместо заявления темы, вспомню историю. У меня есть замечательный друг, поэт и музыкант Сергей Александрович Калугин, лидер рок-группы с милым названием «Оргия праведников». Так вот, Сергей Александрович мне рассказывал историю – рассказывал, как бывшую в реальности. Как некий молодой человек, очень сердитый, зло так в упор на батюшку глядя, гневно сказал: «Отец Артемий, скажите честно, вы – правда идиот, или придуриваетесь?».
Батюшка Артемий так пару секунд постоял, потупив взор, потом поднял на этого молодого человека свои ясные, светлые, любящие глаза, с ласковой улыбкой сказал: «Придуриваюсь!» – и ушел. Батюшка, это могло быть в реальности? Или это фольклор, который на реальных фактах не основан?
Протоиерей Артемий Владимиров. Я знаю только один такой случай, не тождественный, но реальный. Однажды отец Димитрий Смирнов (он мой начальник по ракетной академии на факультете православной культуры) в облачении, ехал в поезде, и к нему подошел пьяный человек небольшого росточку. И вот он, снизу вверх смотря на богатыря русского, батюшку, говорит: «Поп, ты поп, чудо покажи, а?»
Отец Димитрий спокойно посмотрел на него глубоким ясным взором и говорит: «Хорошо. Сейчас поезд остановится, мы выйдем с тобой на станцию, я тебе в глаз дам». Вот это точно было.
О. Д. Может быть, конечно, это и вымышленный эпизод, а может быть, батюшка не придал значения и не запомнил: мало ли странных молодых людей подходит и задает вопросы. Кто-то из этого некий сюжет делает …
О. А. Вряд ли бы я сказал: «Придуриваюсь». Я бы сказал, наверное, мягким и вежливым голосом, что дуракам кажется, что все вокруг них придуриваются.
О. Д. Прекрасно. Но этот вариант, на мой взгляд, более верный, чем… я, батюшка, теперь верю, что Сергей Александрович все-таки, так сказать, пересказал сплетню, которая к действительности мало имела отношения.
Зачем надо уметь шутить – из древнего патерика
Бывают случаи, когда для человека, который не может вместить слово с прямым смыслом, священнику приходится изрекать нечто неожиданное и парадоксальное. Может быть, таким образом человека удастся пробудить, а может быть, поможет сдержать какие-то свои неправильные и неадекватные эмоции. У неожиданной реплики могут быть самые разные цели и смыслы.
Вы знаете, что эпизод с вашим ответом детям о неопознанных летающих «объедках» в Интернете набирает количество просмотров, конкурирующее с видео со всевозможными поп-звездами? Кто-то восхищается, кому-то… кажется, что все вокруг придурки – по вашему очень точному замечанию.
И мне бы хотелось поговорить об этом — в каких случаях правильно, приемлемо для священника находить подобные пути: неожиданная реакция на запросы извне?
Другая тема: иногда очень неожиданные находки в творчестве, в том числе музыкально-поэтическом, вызывают в не меньшей степени противоречивые реакции. Мне бы хотелось провести некую параллель — или наоборот противопоставить эти явления.
Иногда бывает очень трудно понять: где то юродство, о котором говорит Павел: «мы безумны – «юроди» – ради Христа», – а где то, что называется стебом. Где мы сами скорее обличаем безумие, как в Тропаре блаженной Ксении, безумием мнимым безумие мира обличившая? Где понятия «юродства» и «стёба» пересекаются? И могут ли они пересекаться, как в духовной жизни, в пастырстве, в проповедничестве, так и в творчестве?
О. А. Коль скоро мы будем говорить о подлинных «fools in Christ», юродивых Христа ради, о тех, о ком читаем в «Житиях» – Василий Московский, святая Ксения Петербургская – в этих случаях мы имеет дело с исключительным и неподражаемым явлением, на которое равняться невозможно. Это сосуды Божьей благодати, перекалившие свои страсти, в сердцах которых действительно раскрылись цветы неземной красоты, подлинные дары Духа Божьего.
Человек, воистину имеющий Христа за пазухой, человек, в котором Бог живет своей благодатью — безусловно, и сокроет себя от мира, и воспримет на себя образы – парадоксальные, совершенно не вяжущиеся, на первый взгляд, с тем, что царствует в глубинах его души, и по непосредственному внушению Божьему, или по благословению от наставника, он понесет свой подвиг в этом мире. И может быть, только последующие поколения вполне смогут разгадать то, что он делал, то, что он говорил.
Очевидно, что, применительно к нашему веку и к нам самим, никак этот пример не идет.
В «Древнем патерике» есть эпизод. К одному древнему старцу-анахорету подошел ученик и вопрошал, как ему жить, и тот ответил: «Если ты живешь в уединении в пустыне, то делай то, что тебе велит душа. Хочешь, подними руки — и встречай рассвет, покуда солнце не взойдет к полудню в зенит. Хочешь, крестом лежи на песке, молись, подобно святой Марии Египетской. А если живешь среди людей, в миру, умей с ними шутить».
Слово «шутить» совсем не простое. Речь идет не о балагурстве, не о массовике-затейнике. Наверное, старец хотел сказать, что истинный христианин не может быть «лопухом». Наивность всегда признавалась за грех, а невинность – за добродетель. Христианин не должен обнаруживать на своем лице, в мимике, в жестах то, что он реально переживает. Первое аскетическое правило: знай себя и довольно с тебя, молчи, скрывайся и таи свои заветные мечты.
О вампирах и батюшках
Мы, общаясь с окружающими нас, встречаем бесконечное разнообразие характеров, настроений, нестроений. Сегодня популярные книги психологов полны классификаций так называемых психологических вампиров – людей, которые рады бы подсесть и потихонечку высосать из тебя твои жизненные соки. При этом у них разные амплуа: есть разновидность безвинного страдальца, который перекладывает на тебя все свои нужды, от неоплаченных счетов за воду до несбывшейся мечты о женитьбе. И батюшка должен, приняв участие по-христиански в судьбе этого человека, начать со счетов, а закончить невестой. «Батюшка, но вы же можете все! Сказано: «Верующему священнику все возможно!»».
Выступление отца Артемия. Справа — протоиерей Димитрий Струев, слева — Псой Короленко. Фото: игумен Агафангел (Белых)
Без улыбки, без какой-то искорки, а иногда – доброй смешинки нашим батюшкам придется сразу отправиться нестройною толпою в психосоматическое отделение, потому что если воспринимать каждого за того, кем он себя являет, не хватит никаких душевных ресурсов. Столько страстей, эмоций, аффективных состояний.
Иоанн Златоуст в одном из слов о священстве говорит, что приходской пастырь увидит пучину, разверзающуюся пред его очами — бездны человеческих душ. Погибнуть батюшке гораздо легче, чем спастись. «Не мню, – говорит святитель, – что много среди иереев спасающихся». Священник должен быть докой — и жнецом, и швецом, и всех дел хитрецом. Нужно уметь выставлять хоть какую-то защиту. А если ты еще не опытен, то вот вам история про отца Артемия подлинная.
Васса Железнова в мамином халате
Когда я был дьяконом, я служил на улице Неждановой у «Взыскания Погибших». Дамы, охотившиеся за владыкой Питиримом, а это был самый красивый архиерей Русской церкви, на него приходили смотреть, и он был этого достоин!
Будучи молодым дьяконом, я, волей-неволей, общался с этой изящной публикой, творческой интеллигенцией. Некоторые из них, дамы неопределенного возраста со следами былой красоты на лице, говорили: «Отец Артемий, мы мечтаем, чтобы вы поскорее стали батюшкой». Меня это удивляло. «Почему вы об этом думаете? Я не дерзаю никуда спешить». «Мы будем у вас исповедоваться». Ну, мне это было просто страшно.
Будучи академическим преподавателем, я как-то пил чай в монастырской гостинице Троице-Сергиевой Лавры со своим покровителем, архимандритом Евлогием (впоследствии владыкой, строителем Данилового монастыря, Оптиной Пустыни), пересказал ему эту историю и спросил: «Если я стану батюшкой, то, как же я смогу их исповедовать?» Он говорит: «Первая твоя задача, отец Артемий, определить, нормален ли человек, который стоит пред крестом у Евангелия рядом с тобой». «А как же я разберусь? Я же не психиатр, не психотерапевт, а это на лице не всегда написано?» «Отец Артемий, ты меня послушай! когда вот к тебе придет первый человек на исповедь, ты должен сразу для себя определить, он нормальный или нет».
Придя священником в этот самый храм, где кто-то мечтал у меня исповедоваться, я встречаю высокую женщину со внешностью Вассы Железновой, с густым баритоном вместо женского голоса.
– Отец Артемий, вы помните, в бытность дьяконом обещали мне книгу?
– Книгу? Я вообще выполняю свои обещания, напомните.
– Вы должны помнить, что вы обещали.
– Ну, простите, у меня столько событий, я и преподаю в лавре, и так волновался сейчас перед рукоположением, может быть, вы мне напомните, какая книга?
– Хорошо, я напомню вам. Это книга святителя Феофана «Путь ко спасению».
– Ну, конечно, я дам вам эту книгу, только у меня сейчас ее нет с собой, давайте завтра?
– Мне нужно сегодня.
– Ну хорошо, если вам нужно сегодня, после службы мы поедем на 36 троллейбусе по Бульварному кольцу прямо на Остоженку, где живет моя мама, и она ждет меня сегодня у себя, и я вам эту книгу дам.
– Хорошо, я буду вас ждать.
Едем на 36 троллейбусе, молчим, я думаю, как бы поскорее отдать эту книгу. Входим во Втором Обыденском переулке, квартира 30 (без обмана!), мама: «Батюшка Темочка!» «Мама, я не один. Здесь вот прихожанка нашего храма Воскресения Словущего, я ей сейчас книгу передам». Мама у меня прекрасно воспитана, говорит: «Вы заходите, пожалуйста, неудобно, не на лестничной же клетке».
Входим, я бегу за книгой, у нас стеллаж во всю стену коридора. Между тем прихожанка проходит в ванную комнату, руки вымыть, закрывает за собой дверь, что вполне естественно. Это не эвфемизм, это сейчас такой эвфемизм распространился, по-моему, лет за шесть-семь: «Вы не хотите вымыть руки?» «Вы знаете, хотел, уже поздно». И я сам не прибегаю к этому эвфемизму, потому что ежу понятно, что не за руками мы сюда пришли.
Я нахожу книгу, возвращаюсь в переднюю, спрашиваю маму: «А где она?» «Так там, в ванной». «Почему так долго?» Не совмещенный санузел. «Ну, ты спроси, может быть, помощь нужна». Я подхожу к ванной и слышу душ: ш-ш-ш-ш…
Это первая моя исповедь. После чего я стал прибегать ко всяким приемам психологическим.
«Простите, а что там у вас?» «Ничего, я просто под душем», – сказала милая женщина. «А книга-то вам нужна?» «Вот вымоюсь и возьму». Она явилась в мамином халате.
Так что очень важно, общаясь с человеком, чувствовать, на что он способен.
Сколько у отца Артемия матушек
На второй день после всенощной выходим мы с моей строгой матушкой (она – директор школы, и я, простой учитель, нахожусь у нее в субординационном положении по профессиональному признаку, но все равно, я – глава, а она – ребро, и она мне совершенно доверяет, никогда не просматривает содержимое мобильного телефона, и если я ей говорю: «Матушка, я поехал в Липецк», — спрашивает только: «А что у тебя будет в Липецке?». А я ей отвечаю: «Ну, как всегда, помолимся со старушками». – «Со старушками? Знаю я твоих старушек…»), я держу ее под локоточек, и проходим к машине нашего прихожанина, который обещал нас подвезти. Буквально перед нами появляется милая женщина, и садится в раскрытую дверь, открытую для матушки.
Прихожанин спрашивает: «Простите, а вы кто?» Она говорит: «Матушка». А моя матушка стоит здесь же, и мы наблюдаем эту жанровую сцену. «Но чья вы матушка?» — «Отца Артемия». Матушка смотрит на меня: «Так это чья матушка?»
Ситуация — не придумаешь нарочно. «О, сколько нам открытий чудных готовит просвещенья дух». Вот такой парадокс вдруг залез вместо моей законной матушки и говорит: «Я – матушка отца Артемия».
Здесь – не иметь чувства юмора? Превратиться в верблюда: «Матушка, я у тебя один! И ты у меня одна!» А эта дама будет сидеть: «Да что вы говорите!».
Таким образом, какие-то жизненные коллизии, совершенно парадоксальные ситуации, по мере накопленных вами ошибок, учат вас, придают вам определенные навыки, качества. Нужно уметь по этим волнам житейского моря как уточка переплывать и снимать напряжение с острых ситуаций примерно так, как это делал Сирано де Бержерак – известный литературный герой. Когда внезапно перед ним появился человек со шпагой и говорит ему: «Подлец! Мерзавец!» — он ответил: «Очень приятно. А я – Сирано де Бержерак».
Абстрактная живопись на пленарных заседаниях
Но есть еще другой жанр и уровень общения, я могу вам про себя рассказать, коль скоро, батюшка, вы в лоб задаете такие вопросы исповедального характера.
Я очень не люблю жанр человеческого общения, который называется «конференция», где всем правит одна большая дура под названием «процедура», где общение ранжировано: «Регламент. Регламент!».
С забравшимся на кафедру всегда что-то происходит. Он думает, что то, что он сейчас выдаст на-гора, настолько важно, эпохально, космично, что вот этот жлоб, простите, двуногое, которое говорит: «Регламент» – это уже просто помеха твоему ослепительному счастью. «Сейчас, сейчас, я быстро», – говорит он, и продолжает что-то читать по приготовленной бумажке. И наконец аудитория начинает хлопать, чтобы согнать его с кафедры.
Вот наши рождественские образовательные чтения. Люди приезжают с Чукотки, из Калининграда, на последние средства – епархиальные или личные. Пленарные заседания… Наш Патриарх говорит на порядок, не просто лучше, а иначе, чем все, у него, безусловно, дар в этой области — он, может быть, не рассказчик, но говорит по-писаному и от сердца.
Смотришь это пленарное заседание — народ недоспавший, или после Камчатки наполовину вынесены мозг и вестибулярный аппарат, программкой прикрылся – и мерное дыхание. И всегда переживаешь: ну как же можно так организовывать такие встречи, брать на себя ответственность за стольких людей, чтобы вот здесь их гипнотизировать, как сирены наводили забвение на античных моряков.
Вся страна сегодня «читает»: чтения бузулукские, чтения тьмутараканские, чтения приокские, чтения казанские. Хорошо, конечно. Темы ставят: «Вопросы о соработничестве государственной структуры и церковной организации в области оптимизации образования». Абстрактная живопись, какие-то квадраты, расплывы сознания.
Чтобы повеяло весною…
Во мне, когда я являюсь участником этого процесса, всегда просыпается (батюшка, примите как исповедь) какая-то озоринка. Потому что все приносится в жертву Процедуре, и потом с серьезным видом говорят, что на второй день этих мучений будет составлен меморандум всем народам. Где-то под Оренбургом собрались эти чтения, и вот мы пишем в ООН. Архиерей просит дополнить то, что его пресс-секретари уже накатали до начала чтений.
Когда ты сидишь на этом корабле дураков, и думаешь: «Куда ж нам плыть?», то всегда начинаешь отчетливо понимать, что на самом деле главная ценность, главное непреходящее достоинство этого собрания в том, что мы друг друга видим. «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались». Болото этой оптимизации образования пусть вместе с модернизацией идет ко дну, но важно, чтобы повеяло весною.
И поэтому когда меня просят дать тему, я всегда даю ее с интригой. Может быть, в этом и есть неприкаянное юродство.
Например, помню, где-то в Волжске недавно собрались ведущие педагогические кадры – завучи, директоры школ. Я дал тему: «Директор – тоже человек». И вот появился отец Артемий, директоры вынули свои записные книжки и ручки. У них расплавленный мозг, и они привыкли на планерках все записывать тезисно, и зачастую, когда им говорят в свободном духе, размышляя на ходу и обращаясь к сердцам слушателей, их берет оторопь, потому что они уже приготовились модернизировать и выпадать в осадок. У них уже вместо мышления коагулятивный раствор, если кто химией серьезно занимался. А вы пробуждаете мысль, вы апеллируете к чувствам. И они воспринимают за безумие и юродство слова здравого смысла, которые совершенно необходимы для того, чтобы натянуть ниточки общения.
Вот я встал перед ними и говорю: «Друзья, первый мой тезис очень важный, его нужно обязательно записать, потому что в противном случае дальнейший материал не может быть усвоен адекватно. Друзья, прекрасен ваш союз! Он, как душа, неразделим и вечен».
И вы видите, что гамма в глазах совершенно различная. Какая-то директриса сложила так ручки и начала плакать, потому что она услышала, наконец, правду. А у кого-то какое-то отпадение нижней челюсти. И после этого распространяют миф, что отец Артемий юродствует.
Кастинг и билдинг
Недавно я приехал в Казань. Там возрождается чудный Благовещенский монастырь, где сияет, как звезда в ночи, Казанская чудотворная икона, возвращенная предыдущим Римским Папой в Россию. И все тузы, все шишки, все назарбаевы и гастарбайтеры к этой иконе приезжают прикладываться. Это главное сейчас в Казани место посещения. Недавно там взорвали двух муфтиев, закрылся мусульманский комплекс, и показывать стало нечего, кроме Казанской иконы.
И вот там нас встретил молодой архимандрит из Москвы, приятной русской наружности, такой классический типаж священника — породистый, с невероятным чувством юмора. На мой взгляд, даже зашкаливающим, потому что все хорошо в меру, а масло не должно быть слишком масляным. А в этом батюшке то ли живет, то ли умер Хазанов. В отличие только от Хазанова, у него более высокий уровень его jokes, креативных оборотов. Он не скажет: «Вы не хотите помыть руки?» – он скажет: «Вы не хотите вымыть ноги?».
И вот ему объявили, что его ждет преприятное известие: к нему едет отец Артемий. «А, этот отец Артемий? Встретим».
Мы встречаемся с ним вечером, и я чувствую, что он меня изучает, как биологический вид. Всегда чувствуется такой прицельный оценочный взгляд: «Сейчас мы его пощупаем, каков он есть, ваш обесцененный отец Артемий».
Начал мне рассказывать:
«Когда ко мне приезжают бонзы, тузы и шишки, и я смотрю на их глаза, вижу в них эту преждевременную усталость от жизни – у них такой скользящий взор, они как Мэри Поппинс по жизни планируют. Я всегда хочу зацепиться за что-то живое. Мне хочется пробудить в них какую-то человеческую эмоцию. И я начинаю хулиганить. Вот недавно Никита Сергеевич Михалков приезжал. Если честно, он мне не понравился. Приехал – черная курточка, мех такой не поддельный. Красивый. Но ничего его не удивляет в этой жизни, он видел все, и ел все, и пил все, и знает все о жизни.
Подхожу к нему, а он говорит: «Ну, как живем, как спасаемся?» У меня все перевернулось — Никита Сергеевич показал, что он свой в доску. «Спасаемся? Ну сейчас я тебе скажу, как мы спасаемся». И отвечаю: «Никита Сергеевич, вы знаете, я хочу вас спросить: вы английский язык изучали?» — «Ask!» — «Я вам на ваш вопрос отвечу двумя словами из английского лексикона, если вы меня поймете, мы будем с вами друзьями не разлей вода, и для вас сегодняшняя встреча будет действительно приобретением. Если вы меня не поймете, я все равно проведу экскурсию, покажу вам все, что нужно – все палаты, к иконе вас подведу. Но у нас с вами ничего общего не будет».
Никита Сергеевич смотрит на архимандрита, который поставляет его перед каким-то выбором: «Ну, так что же, как спасаемся, как дела?» — а тот говорит: «У меня, собственно, две проблемы: кастинг, билдинг».»
Кастинг – это, стало быть, персонал, послушники, трудники, служащие священники — ротация кадров. Кастинг. А билдинг – вечное строительство. (Я бы сказал не «билдинг», а constructing; «билдинг» – это уже выстроенное здание.) Когда Никита Сергеевич услышал от него «кастинг, билдинг», он расхохотался, бросился ему на шею, стал мять ему ребра, целовать его. Они подружились.
Вот такой юродивый архимандрит.
Еще о психиатрии в пастырстве
Резюме: если мы видим, что люди зашорены, закованы, играют какую-то роль, как взрослые дети, прячутся за процедурой, слова живого не услышишь, и главная радость – единение во Христе – совершенно отсутствует, потому что все на откуп отдано каким-то внешним параметрам — здесь есть место чему-то, что явно выбивается за эти условности.
Может быть, это и можно назвать своего рода юродством, какая-то озоринка, какая-то искорка, которая пробуждает людей.
О.Д. Батюшка, две истории: про Вассу Железнову, которой был нужен Феофан Затворник и про псевдоматушку – остались без финала. И теперь уже придется рассказать, чем и та, и другая закончились. Почитала Васса Железнова Феофана Затворника? Вернула ли она его потом?
О.А. Что касается первой истории, то там, конечно, присутствовала если не половина, то четверть диагноза. Но у меня мама – удивительно милая и радушная, подружилась с этой женщиной, спросила, как ей халат, и эта дама впоследствии у нас бывала дома. У нее тяжелая жизнь, неудавшаяся судьба возрастного сына. Она несколько лет как-то у нас на горизонте (не хорошо говорить) маячила. Я с ней контачил, то есть, как священник мог поговорить по-человечески. Дело не разошлось, но имело определенное мирное продолжение.
Что касается этой дамы, то это уже вопрос пастырской психиатрии. Есть такой раздел в книге архимандрита Киприана Керна «Пастырское богословие». Я потом вспомнил, что эта милая и симпатичная молодая дама на исповеди всегда стояла у колонны, где-то рядом с исповедующимися, и внимательнейшим образом осматривала каждого человека, который подходил ко мне на исповедь. Притом, сама не порывалась идти на дух. День, второй, неделя, третья…
Как-то я к ней сам подошел и спросил: «А почему так вы внимательно смотрите на происходящее?» Она говорит: «Я вам, батюшка, помогаю. Я вам помогаю исповедовать». И тогда я понял, что, конечно, есть определенная сложность в ее строении души. И в наших храмах всегда находятся люди, которые привлекаемы теплом Божьей благодати или каким-то пастырским добрым расположением. Они как рыбы-прилипалы к киту присосутся и путешествуют с ним.
Но, конечно, когда она сказала: «Я – матушка отца Артемия», – и так с независимым видом села – это уже был форс-мажор. Матушка у меня мудрая и проницательная, она поняла, что я невиновен.
Речь к мужьям: за вами следит скрытая камера!
Ну и последняя история, совсем недавняя. Есть такая певица Светлана Копылова. Удивительно трудоспособная, энергичная, она бороздит пространство как астероид. Интенсивность ее выступлений обратно пропорциональна человеческой способности вынести такую нагрузку.
Она воцерковилась в нашем храме, и я счастлив, когда меня спрашивают: «А правда ли, что Светлана Копылова – ваша духовная дочь?» Подозреваю, что в энциклопедии звезд постсоветской эстрады петитом где-то будет набрано: «Протоиерей Артемий Владимиров – мелкий церковный деятель, трудившийся в эпоху Светланы Копыловой».
Мы с ней в прошлом году отправились на молодежный съезд в Кельн. Там есть чудный батюшка, отец Андрей, из Санкт-Петербурга, уже 25 лет он живет в Германии. Физик, преподает в университете в 15 минутах от Кельна, в одном из самых престижных высших учебных заведений. Он изобрел адронный коллайдер и два раза в неделю ездит в Швейцарию и толкает этот коллайдер, разгоняет эти частички, потом приезжает и служит в воскресенье.
Молодежный съезд, на который мы поехали, проходит в июне. Очень хорошая молодежь, интересные вопросы, много можно было бы рассказать по этому поводу. Светлана, уже шоу-леди, путешествует куда хочет, говорит: «Батюшка, ну, что мы будем в этом Кёльне два дня сидеть? Давайте, я вас свожу в Канны. Один мой поклонник мне предложил лучший отель, и у меня есть возможность и вам заказать номер. Мы еще три дня прибавим, и я вас свожу на набережную, как раз недалеко от красной дорожки, где восходят и нисходят звезды мирового кино. И я вас накормлю устрицами». Я говорю: «У матушки спрошу».
«Матушка, как ты смотришь, чтобы после молодежного съезда, я еще два-три дня, может быть, по Европе поездил?» – «Отец Артемий, жалованье в конце месяца будет?» – «Матушка, никаких нет даже сомнений на этот счет!». – «Ну, поезжай, куда хочешь».
Ну, и поехали. И действительно после этого молодежного прекрасного собрания Светлана Копылова везет меня в Канны. Бриз морской, какой-то ресторанчик на берегу, где эти устрицы шевелятся, бутылочка хорошего белого вина местного разлива… Все это изящно, благородно, достойно. Я думаю, Иван Сергеевич Тургенев мог так с Полиной Виардо сходить. Возвращаемся по набережной. У меня белый подрясник, белая шерстяная кофта и большая шляпа с полями, тоже белая. Подходим к этому семизвездочному отелю, я говорю: «Светлана, такое умиротворение после этих устриц — можно я просто немножко постою, подышу и посмотрю на округу, что тут происходит? А вы уже отправляйтесь почивать». – «Хорошо, батюшка».
Стою около этого отеля, то ли «Карлстон», то ли «Чарльстон», старинная архитектура — что-то замечательное! Подъезжает шуршащая машина, выходит какая-то миллионерша с бигудяшками, выносит негроид болонку на подушке, несет перед ней, входят в этот «Карлстон». Двери то ли вращаются, то ли раздвигаются.
Я смотрю на все это — тишина, спокойствие. И никого, только Бог, и я, и устрицы во мне.
Но я сейчас обращаю свою речь к мужьям. Дорогие мужья, не думайте, что вам возможно скрыться, ибо камеры видеонаблюдения установлены за вами. Пока я стоял, дышал тем воздухом и смотрел на жизнь знати европейской, в белой шляпе, мимо проезжал туристический вагончик. В вагончике сидела лучшая подруга моей матушки Людочка. Она привезла из Ирландии своего сыночка, в совершеннолетие ему устроила турне по Европе. И вот, пока сыночек расслаблялся в этом вагончике, экскурсовод говорит: «А сейчас мы проезжаем мимо уникального отеля города Канны. Туда, вообще, невозможно попасть, потому что номера закуплены до 2015 года. Здесь останавливались Мэрилин Монро, Майкл Джексон, Шварценеггер. Поэтому вы только можете посмотреть издалека на этот отель, и считайте, что вы приобщились к самому цвету европейской жизни». Людочка смотрит на этот отель из бинокля: «А это что такое?!» Я для нее, к сожалению, только Артемий, потому что мы со школьных лет знакомы. «А это что?» — будит своего Пашу, который спит на ходу: «Паша, смотри, это кто?! – «Артемий, кажется». Она тотчас набирает мобильный телефон и говорит: «Ленусик, а твой где сейчас?» Она говорит: «Где-то в Европе». – «В Европе, я поверю. А что он делает в Каннах у отеля «Карлстон»?»
Приезжаю с чемоданом домой, матушка спрашивает: «Отец Артемий, как зарплата?» – «Матушка, но еще не 25-е число». – «И каким старушкам ты проповедовал?» – «Матушка, это был молодежный съезд!» – «А потом ты куда поехал?» – «Так я же говорил, что после Кёльна и деревенской жизни будет какой-то маршрут по Европе…» – «Так знай, батюшка, что я вижу тебя везде и всюду».
Без юмора жить невозможно.
Все ли можно странненьким?
Псой Короленко исполнил песню «Странненький» и рассказал ее историю.
Эту песню я написал давным-давно, когда был студентом филфака, на третьем курсе. В какой-то мере она отражает дух эпохи – конец 80-х. В то время было много бытового юмористически окрашенного постмодернизма, и это очень важный период переходный, который нужно было пройти, потому что он сочетался с тоской по различным смыслам.
О. Д. Есть ли предел того, что можно странненьким? И можно ли определить принципы этой осторожности, применительно к тому, что уже прозвучало?
О. А. It depends – это зависит от того, в каком формате странненький человек существует. На этот вопрос каждая конкретная личность по-разному отвечает. Достаточно часто подходят сейчас люди и спрашивают об участи Ивана Охлобыстина. Очень умный человек. Те, кто знает его поближе, не откажут ему в остроте ума, но харизма священства, раз излившаяся на сердце, переводит в иную плоскость облагодатствованное лицо. Поэтому все зависит от того, какую нишу занимает человек среди людей, каков его message, послание, его служение.
Мне нравится пушкинское определение искусства. Он говорит, что искусство должно быть величаво. Безусловно, хотя жизнь наша соткана из парадоксов, важен результат: с чем человек уходит, соприкоснувшись со странненьким? Каково звучание души? Какое эхо, обертоны?
Мы знаем, что сейчас смеховая культура, о которой писал еще литературовед Бахтин, заполонила официальную эстраду. Эти вечера смеха – это гогот, это то, что сопряжено с понятием «всесмехливый ад». Можно со смехом не только собственную гастроэнтерологию изблевать, но и собственную душу — когда высмеивается, вышучивается абсолютно все.
Старцы Нектарий и Амвросий Оптинские всегда носили в душе огонек, но их прибаутки и шутки не лишены были нравственной соли. Все их действия спасительны. Старец Нектарий, который играл с куколками, уподобляя себя мальчику в песочнице, заходит в келью, где живут супруги Нилусы. В отсутствие этой четы, гулявшей где-то вдоль Жиздры, старец на мольберте видит зарисовку ландшафта, и каким-то штрихом очень искусно, одним движением, пририсовывал облачко на чисто небосводе. Потом он появляется вечером, признается с детской улыбкой, что это он нашкодил. Но Сергей Александрович Нилус знал, что если старец облачко нарисовал, значит, быть какому-то искушению. Был провиденциальный смысл, духовный посыл со стороны странненького и загадочного батюшки.
Все у нашего собрата, у священства, должно определяться нравственной пользой. Мы, за малым исключением, а они имеются, конечно, в жизни Русской Церкви, призваны быть в хорошем смысле классичными. Мы не можем нырять в ту нишу и занимать то русло, в котором водятся совершенно другие рыбы. Музыкант, певец, рассказчик, несущий свое служение, в выражении чувств более свободен.
Я думаю, что одной гребенкой нас с Вами не причешешь, хотя нас с вами роднит филология. Но, когда я увидел ваш пиджак и особенно вот этот удивительный галстук, мне почему-то захотелось жить и работать, и молиться, и продолжать служение. Я очень люблю красивые галстуки.
За круглым столом: протоиерей Димитрий Струев, протоиерей Артемий Владимиров, Псой Короленко. Фото: игумен Агафангел (Белых)
Стёб в поисках смысла
Псой: Мне придется говорить немножко о себе любимом. Я утешаюсь тем, что это не только обо мне, но и о цехе, и о поколении. Эпоха конца 80-х — начала 90-х, когда мы формировались, особенно, когда учились в университете, очень важна. Это освоение огромного количества разных новых смыслов, которых прежде не было, и появление многих текстов, которые до этого были мало известны — как например, тексты Серебряного века в русской религиозной философии и огромное количество других текстов. Они огромным массированным потоком пришли к нам. Мы все их читали.
Они по-разному влияли, создавали огромное, как теперь говорят, «облако».
Постмодернизм – это слово широкое, я не хочу сейчас подробно о нем говорить. Во многих культурах и субкультурах, которым мы принадлежали, он часто отождествлялся с такими стилями как концептуальная и, в том числе, ироническая поэзия. Он ассоциировался с некоторой иронизации.
Было еще такое интересное слово «стёб». Отец Димитрий говорил о связи юродства и стёба. А что это такое?
Стёб связан с культурой хиппи — особенно он важен в ее русском варианте. Были разные его виды. Появилась своя классика: этим дискурсом оперировали митьки — для них как художников и поэтов, это был очень важный стимул. У концептуалистов было много иронизаций на грани того, что тогда называли стёбом.
Вместе с этим стёбом существовала тоска по необходимости вырваться из этой ситуации тотального стёба, была потребность в некотором стержне, в осмысленности. Я помню как свою реакцию, так и реакцию поколения: многих друзей, которые вскоре уже тоже стали авторами текстов. Это было поколение, настроенное творчески реагировать на поток информации.
Смех как рефлексия
Я думаю, что в беспричинном смехе ради смеха, а также смехе над другим по преимуществу, таилась опасность, возможность уныния. Была потребность вырваться из этого — то есть сохранить все наработки этого пласта, но направить их на некоторый позитивный смех. Если ирония — то самоирония. Ирония и юмор, направленные против снобизма, элитизма, напыщенной чрезмерной серьезности, так сказать, серьезности себя. Использовать весь широкий спектр стёбовских, панковских и других наработок, которые тогда очень активно появились в культурном и медийном пространстве — использовать их для обретения какого-то происходящего смысла. Тогда было важно это.
Псой Короленко исполняет песню «Странненький». Слева — протоиерей Артемий Владимиров. Фото: Дмитрий Малахов
Здесь проходит некая граница. Если это по преимуществу смех над другим либо смех ради смеха — этого, по меньшей мере, недостаточно. Я даже не хочу давать этические оценки, но даже эстетически здесь будет какой-то недобор, не будет цельности. Но может возникать преодоление себя, в том числе, как смех над собой, над своей ситуацией, над своим языком. Можно, использовать смешной язык, пародийные, странные, гротескные, нелепые слова, какие-то формы, по внешней видимости, агрессии. Это иногда может быть момент рефлексии, это может быть пародирование себя.
В то время у меня появилось много песен. Сейчас я пишу одну песню в год, а тогда я писал почти каждый день. Многие из них были очень активно «хулиганскими» (я в кавычках говорю в лексическом смысле и в другом), но это была пародия на себя. Это была попытка смешно отрефлектировать что-то серьезное. У Лескова, у Ардова, у многих других авторов изображается, как смешон может быть церковнославянский язык. На самом деле, это не значит, что он смешон. Просто показывается какая-то грань, как он может быть смешон.
Рассказ или высказывание об этой смешной грани и попытка ее отрефлектировать может быть попыткой, спародировать себя, свое восприятие.
Если есть насмешка над чем-то или над кем-то, то дальше может быть насмешка над смеющимся, насмешка над самим сарказмом. Преодоление сарказма через пародирование сарказма — вторая производная.
О. Д. Замкнутый круг не получится?
Псой. Здесь всегда есть риск. Надо, чтоб не было замкнутого круга. Это вопрос серьезности намерений, честности и может быть, чувства юмора автора и его способности посмеяться над собой. Для зрителя – это во многом вопрос доверия. Здесь важно, конечно, пройти между крайностями – безответственной всеглядности и снобизма, элитизма – хорошего вкуса, за которым часто скрыта негативность. «Я не люблю это и не люблю то», — такое закрывание себя, бесконечная защита. Хотя, в то же время, нужны определенный стержень и определенная открытость.
Юродство и сквернословие: отец Павел Груздев и блаженная Мария Дивеевская
О.Д. Возвращаемся к теме юродства. Архимандрита Павла (Груздева) даже тогдашний архиепископ ярославский Никодим (Ротов) вызывал на ковер по доносу по поводу того, что батюшка матом ругается. Батюшка этого не отрицал. Батюшка действительно на язык был суров. Отец Павел не канонизирован, но из прославленных святых юродивая Мария Ивановна Дивеевская сквернословила так, что сестры, которые ухаживали за ней, тем более, келейницы, не выдерживали ее брани, бежали из кельи, указывая на портрет ее предшественницы, блаженной Паши Саровской, говорили: «Что же ты, Мария Ивановна, так ругаешься? Вот маменька-то так не ругалась». На что блаженная Мария говорила: «Хорошо было маменьке блажить при Николае. Поблажила бы она так при советской власти».
Я эти примеры привожу не для того, чтобы оправдать сквернословие, отнюдь. Но так ли все однозначно? Опять-таки я не хочу уравнивать использование жесткой лексики в творчестве и использование ее в юродстве блаженных подвижников. Но можно ли провести некую параллель хотя бы в том, что и то, и другое – принципиально иной случай, нежели просто брань человека, невоздержанного на язык, который не умеет иначе выражать свои эмоции?
О. А. Я читал у одного из архиереев, проповедников Русской Церкви, кажется, у Вениамина (Милова). Молодым человеком, студентом, он был у Марии Саровской. Она встретила его страшной бранью, и он в ужасе ретировался. Прошло два или три десятка лет, и он попал примерно в этих местах в зону, в лагерь особого назначения. Когда, лежа на нарах, он вдруг среди этого моря брани, вспомнил эпизод, связанный с Марией юродивой, и однозначно ему сердце подсказало, что она как будто провидела события трех десятилетий, как будто ему словесно начертала то пространство, в котором он будет в лагере пребывать.
Об отце Павле Груздеве: быть его учеником невозможно.
Трудно ответить на ваш вопрос. Отец Павел состоит не столько из каких-то соответствующих речений, сколько из милующего сердца. Я сам помню, как прибыл к нему вместе со знаменитыми ныне батюшками. Мы служили в храме на престол «Достойно есть». Левый боковой придел рухнул незадолго до этого. Слава Богу, никого не задавило. Батюшка служил уже полуслепой или почти ничего не видящий, я там был самый молодой священник. Был конец 80-х или начало 90-х.
Меня поразило, как его глаза потемнели от слез. Он уже служил, в простоте этих возгласов, он, несомненно, обращался ко Христу и причащался со слезами. Это было одним из первых или даже единственным впечатлением Святой Литургии. Это была не просто эмоция или экспрессия. Это было действительно движение Духа.
Затем он вышел на амвон. Полный храм народу. Он, уже причащенный, такой пушистый, светлый, возгласил: «Мужики, бабы! Фасолю посеяли?» – «Посеяли!». Все время он сыпал какими-то народными поговорочками, говорил преимущественно о картошке, общался на сельскохозяйственные темы, но люди со слезами его слушали. Я первый и последний раз слышал с амвона: «Бабы, мужики!» – «Да, батюшка!»
Впоследствии мы сидели в маленькой трапезной. За отцом Павлом ухаживал будущий владыка Читинский, выпускник Троице-Сергиевой Лавры, наместник, по-моему, Спасо-Яковлевского монастыря в Ростове. Он очень трогательно ухаживал за батюшкой, а батюшка вел себя неадекватно, с моей точки зрения. Я как-то едва успел отойти от литургии, где он действительно обращался ко Христу и от имени Господа произносил: «Примите, придите». Тут сидела какая-то то ли регентша, то ли казначейша: «Ну, я тебя лечить буду» – наливает водку в небольшой стакан. «Открывай рот!» – «Батюшка, да я не пью». – «Открывай рот!» – «Да, я не пью, батюшка». И так приставлял к ней: «Открывай рот, так держи» – приставлял так руку. «Это первый. Еще два».
Женщина понимала, что происходит что-то святое. Но я в уголке немножко был ошарашен. Мне было трудно это понять.
Батюшки один за другим подходили к нему, задавали ему вопросы. Подошел батюшка из Клина, отец Анатолий, очень изящный, европейски образованный. «Ну, ты, пушистый, сиди на месте. Никуда ничего не пиши архиерею, понял?» — «Понял». – «Иди отсюда!».
Отец Аркадий Шатов: «Батюшка, вот у нас четыре дочки. Очень стесненные условия квартирные…» – «Ну, давай, помолимся. Господи, дай ты Аркашке с бабою квартиру с паркетом. Чтоб с паркетом была, ты понял? А ты как получишь, скажешь». – «Благословите».
Я же вообще не решался к нему подойти.
Да, отец Аркадий получил с паркетом квартиру. Дочки уже все замужем за батюшками.
Образ отца Павла — какой-то удивительный, не вписывающийся никуда. Я думаю, что учеником его быть невозможно.
О. Д. Не поспоришь. Да, и, наверное, вопрос, вменялось ли во грех, что блаженной Марии, что отцу Павлу, сквернословие — праздный. У них свои отношения с Богом, в которые мы, наверное, со своими определениями и не дерзнем вмешиваться.
Вменяются ли поэту словесные грехи?
Вернемся к теме творчества. Мой близкий друг, ныне покойный, Александр Евгеньевич Непомнящий — тоже филолог, замечательный поэт и музыкант, высказывал точку зрения, которая была мне совершенно не близка тогда, да и не близка по сию пору.
Насколько я понимаю, Саша в конце жизни от этой точки зрения отошел и очень серьезно каялся в том, что его творчество не соответствовало христианскому мировоззрению. По крайней мере, отдавая мне диск со старыми записями, он очень просил никому ни при каких обстоятельствах не копировать те песни, в которых была или ненормативная лексика, или какие-то высказывания на грани богоборчества или кощунства – в юношеском еще духовном поиске.
Но это было уже в период предсмертной болезни, а за несколько лет до этого, задолго до болезни и этой перемены сознания Саша высказал мысль о том, что как воину не вменяется убийство в тот же грех, которым убийство является в обычной мирной жизни, так и с поэта совершенно иной спрос за слова, будь то сквернословие или кажущиеся по форме или действительно являющиеся кощунственными или богоборческими высказывания, будто это не вменяется ему в грех.
Псой. Попробую сформулировать свои мысли на эту тему. Я сейчас настроился на то, чтобы вспоминать свои, большей частью, ранние песни, в которых существует гораздо плотнее, чем сейчас, очень много библейских, евангельских и также литургических цитат, которые являются такой просто прямой, немножко полунаивной реакцией на ситуацию неофита, на ситуацию очень быстрого переваривания новых языков и смыслов. Там много есть и и в то же время там очень много есть и другого… Я не считаю это иронизацией. Я бы даже побоялся это называть карнавализацией по Бахтину.
Это не совсем то. Скорее, там есть игровой остранняющий момент, который является личным рассказом, personal story по рефлексии. О том, как церковнославянский может быть смешным в то время, как ты понимаешь, что ничего смешного здесь нет, что это, наоборот, серьезное и высокое.
Об этом очень трудно словами говорить. Я ловлю сейчас себя на, возможно, излишнем пафосе. Рассказывая об этом, я ставлю эксперимент, потому что рассказывать очень трудно. Песней, этими языковыми остраннениями и какими-то помещениями в игровой момент, я очень строго выдерживал, как мне кажется (хотя здесь всегда есть место риску), чтобы вовремя остановиться, чтобы не было игры ради игры, негативности или хулы.
Не должны быть хулы и ненависти
Я по умолчанию совершенно точно понимаю, что не должно быть хулы. Причем не только в виде тех или иных слов. Не должно быть духа ненависти. Мне трудно понять до конца метафору про воина, разве что, если сравнить с любым ремеслом. Почему обязательно с ремеслом убийства?
Можно сказать, что работа с поэтическим словом – это очень сложная переработка слов. Можно ввести гипотезу, что ты можешь употреблять те или иные слова только в тех крайних случаях, когда ты можешь полностью переработать их во что-то другое. Здесь есть риск. По меньшей мере, они должны быть полностью переработаны во что-то, ни в коей мере не подразумевающие хулы и не имеющие к ней в конечном итоге отношения. Это слово должно оказаться трофеем, и только в этом случае оно употребимо.
Если ты берешься это делать, ты должен быть очень осторожен. Это работа в крайних ситуациях, в особых жанрах. Она защищена целым рядом сложных поэтических материй.
Есть другие жанры. Например, в панк-культуре это делается для эпатажа, для выражения агрессии и негативности. Я это никак не оцениваю. Мне лично это жанрово и творчески не близко. Я никогда не работал с эпатажем и не берусь сейчас это оценивать, потому что не хочу сейчас смешивать этику и эстетику, давать оценки художественным произведениям, вводить идеологию.
Я говорю сейчас о себе. У меня в жанрах этого нет. Я работаю с такими материалами, где нет формы ненависти, агрессии, дразнения людей. По умолчанию не должно быть слов, несущих заряд ненависти. Если ты употребляешь такое слово или какое-нибудь другое слово, которое может потенциально нести заряд ненависти — не только табуированную в нескольких славянских языках по историческим причинам лексику (хотя я не знаю, как в сербском обстоит дело с этими же словами), но даже простые слова, слова-насмешки, слова-хулы, слова, которые связаны с называнием людей какими-то именами, с категоризацией людей по группам, что может нести с собой заряд ненависти — проследи, зачем ты это делаешь. Это может быть пародией или чем-то еще.
Это вопрос одновременно психологический, творческого процесса, и в какой-то мере он может быть этическим.
Кажется, я запутался.
О. А. Я могу распутать. Я скажу от себя, что знаю лишь одну поэтическую цитату, которая имела, несомненно, благое воздействие как на произнесшего, так и на того, кому она была направлена.
Когда уместен мат
Мой старший брат, с хорошим музыкальным слухом – сейчас он первый у нас в роду монах, игумен в Иоанно-Богословском монастыре под Рязанью — в свое время был аспирантом в мифическом институте – МИФИ. Я сам убежденный лирик, даже дисциплину школьную звал «мать-и-мачеха». и не мог понять, что он там изучал, в МИФИ, и о чем писал на английском языке статьи. Он мне говорил, что занимается проблемами вакуума. Я искренне не мог понять, что он делает в этой торричеллиевой пустоте, что там можно научно исследовать.
Мы с ним уже ходили в храм в Обыденском переулке, пророка Илии, вошли уже в состав постоянных прихожан, и нам предложили дежурить в храме. Это был как раз конец 80-х годов. Для нас это было откровение!
И вот, мы дежурим. Братец у меня уже аспирант, я учусь в университете. И к нему приклеился какой-то тип, работник знаменитой организации «А и Б сидели на трубе, А упало, Б пропало, И была из КГБ». Сутки через трое брат приходил в храм: надо было отстоять всенощную, проследить за порядком, затем всех выпроводить и сторожить храм. А тот почему-то свободно заходил в служебные помещения. «Андрей Владимирович, нам нужно вернуться к разговору, оборванному на прошлой неделе. Вы уже готовы к серьезному диалогу с нами?» – «Да у нас нет точек пересечения». – «Но, наверное, судя по тому, что по воскресным дням вы ходите в храм, вы решили быть церковником?» – «Я не знаю, кем я хочу быть». – «Имейте в виду, что мы вас и епископом сделаем, только нам нужно договориться обо всем на берегу». – «Мы на разных берегах с вами».
И вот он его мучил. Наверное, четыре-пять раз по два часа с половиной и справа, и слева, и обещал ему блокировать его статьи про вакуум. И угрозы, и посулы, не в дверь, так в окно, не мытьем, так катанием.
И мой братец, который играет на классической семиструнной гитаре, пишет на английском статьи про вакуум, начитан в современной литературе, знает, сколько лет одиночества было у Гарсиа Маркеса, послал его на три буквы.
(Реплика из зала: Так он оттуда же и пришел!)
О. А. И тот, едва лишь услышав реалии, в которых он вырос, и в которых он собирался умереть, сразу собрал чемоданчик, говорит: «Спасибо, я все понял!» – и ничего больше не повторялось никогда.
Эта высокая поэзия, жестокий городской романс были адекватно восприняты этим Коровьевым в пенсне и в полосатых брюках. Цитата была функциональна, спасительна. Она произвела в адресате упорядочение его помышлений.
Но это был, пожалуй, единственный подобный случай. Больше у меня слов в защиту не найдется.
Завершением беседы стала песня Псоя Короленко «Новые приключения прекрасной маркизы».
Текст подготовила Мария Сеньчукова
Читайте также: