Меняется лицо мира, меняется…
В 1996-м году искал я английский фильм «Священник» режиссера Антонии Бёрд. Фильм нашумевший, призёр Берлинале 1995 года… Интернета в ту пору у меня не было, зато были студии видеозаписи, и в одной такой минусинской студии у меня был, как это когда-то называлось, блат – специально по заказу этот фильм для меня нашли и записали на VHS-кассету.
Священник Сергий Круглов
Девушка, искавшая в картонной коробке мой заказ, рылась в кассетах, долго не могла найти, потом заговорщицким шепотом догадалась: «А-а!… Это который про педиков?», воровато оглянувшись, вытянула искомое из укромного какого-то угла и передала мне кассету жестом как бы из-под полы, словно на ней было что-то вроде ужасного снафф-муви…
Обратил ли сегодня кто-то (кроме некоторого числа моих православных друзей и знакомцев) хотя бы вполовину столь же возбужденное внимание на выход фильма «Голгофа» Джона Майкла Макдонаха, не знаю… Вряд ли.
За двадцать лет и в кино, и в обществе, и в европейском, и в российском, изменилось многое, и темой нетрадиционной сексуальной ориентации сейчас уже никого не поразишь. Тем более в «Голгофе» эта тема и не главная, так, слегка обозначена… И те, кого традиционно считали изгоями 20 лет назад (тема фильма Бёрд), стали мейнстримом, нормой (фильм Макдонаха).
Там, в 1994-м – острота постановки проблемы изгоев в церковной общине. Здесь, в 2014-м – сама Церковь как изгой перед презирающим ее, тяготящимся ею, но никак не могущем не домогаться ее, не цепляться за нее, не быть к ней привязанным миром сим…
Изгой, какими бывают – вернее, вдруг становятся – родители перед лицом подростков-детей («предки», «черепа», «родаки» – как там сегодня именует маму-папу молодежный сленг?..).
Всё, он вырос. Он не знает жизни, ничего не умеет, он капризен, лжив, амбициозен, чувства его фонтанируют во все стороны в диапазоне от щенячьего восторга до депрессии, потребности тела прут изо всех прыщей, а умом – все еще ребенок, иногда он просто опасен для окружающих, еще более – для самого себя…
Он перестал слушаться. Он рычит, если я войду в его комнату без стука. С кем он дружит, что происходит в школе, что он слышит в своих наушниках (не мои взывания, уж это точно!), что прячет под матрасом, кем хочет быть после школы, знает ли, откуда берется еда в нашем холодильнике – ни о чем поговорить с ним невозможно, или язвит, или отмалчивается… Он не здесь, он в своем компе или в своей компании (кто они? Кто их родители? Где ты был до двух ночи, почему не отзвонился?! Телефон сел – да ты вчера весь вечер его заряжал, я сам видел!…).
Я для него больше не авторитет в силу того простого и самоочевиднейшего факта, что я – отец, а он – сын. В ответ на моё: «Да я в твои годы!..» он презрительно хмыкает, и я обмираю, вспоминая, каким я сам-то был и в его годы, и во все прочие годы, как часто я лгал ему – не словами, а всей своей жизнью, уверенно изображая из себя безгрешного и всезнающего бэтмена…
Как, как научить его тому, что да, все мы грешны, но стремиться надо к свету, а не смиряться с тьмой, и что жизнь не так проста, нельзя делить ее на черное и белое и судить сплеча, надо быть мудрым и милосердным и снисходительным, надо принимать и понимать многое – когда я сам толком не научился принимать, понимать и миловать?..
Что делать, как наладить с ним контакт, избежав (я же умный человек) и дешевого панибратства, и окрика, ремня, бессильных угроз, нудного морализаторства? Контакт?.. А какого контакта я хочу?.. И я понимаю, что мне в общем уже не нужно то, чего я чаял еще вчера в малыше – послушания. Мне нужна его любовь. А любовь – она ведь… Да-да… Она возникает в ответ на любовь. На мою любовь. Как мне доказать ему мою любовь, какими подарками, карманными деньгами, чем?
И я начинаю понимать, что любовь нельзя – доказать, доказать – это снова из области «авторитета», из области насилия. Любовь можно только – явить. А иногда (всегда) ее невозможно явить иначе, как – умереть за того, кого любишь. Умереть, но потом, конечно, воскреснуть – не оставишь же его одного лицом к лицу с этой сволочью-жизнью, с беспощадным и бессмысленным злом падшего мира!.. А потом – умирать снова и снова, сколько понадобится. Но каждый раз – воскресать.
Так поступил – и поступает до сих пор Христос, Спас наш.
По образу Его, так подобает поступать и Церкви по отношению к подростку-миру.
Именно это (не только это, конечно, но это – в первую очередь) я и увидел, собственно, в фильме «Голгофа». Отец Джеймс – это и есть Церковь. Церковь-отец, много веков пестовавший европейскую цивилизацию, поколения и поколения всех этих людей, сына-мир, ставшего в одночасье прыщавым пубертатом-бунтарем…
Церковь-отец, постаревший, ощущающий на своих плечах груз своих собственных грехов, мучительно ищущий взаимопонимания с чадом, возможности оправдать себя перед ним, бессильный в попытках поиска этой возможности, и – бессмертный, потому что живет всё-таки Христом, верою в жизнь вечною – и любовью.
Жертва отца Джеймса – не натужная и не умственная, это вполне естественная жертва любящего, подобная жертве Христа (фильм поделен на главки – дни недели от воскресенья до воскресенья, и, думаю, не мне одному пришло в голову, что интересно было бы сравнить эти главки с днями Страстной седмицы, но это тема отдельного разговора…).
Кто-то из православных скажет: «Ну, это же про Запад и про католиков, у них там полная апостасия и беспредел, к нам это не относится!…». Увы, и к нам относится. Не случайно, думается, фильм возник именно на ирландском материале – католическая Церковь веками была в Ирландии традиционной, как сейчас модно говорить, скрепой общества, его куратором и пестуном, авторитетом и вождем, в этом ее роль сравнима с ролью православной Церкви в России.
И события последних лет, напоминать о которых детально, думаю, нет надобности, показали: в России перед Церковью стоит одна из насущнейших задач – искать и найти, на каком языке говорить с обществом, на языке ли привычно учительном, на языке ли непререкаемого авторитета, а то и окрика и ремня – или на каком-то ином…
У кого-то остался после просмотра фильма «Голгофа» мрачный привкус печали и уныния, мол, хорошего – убили, и все плохо? У меня – нисколько. Потому что жизнь-то жительствует. И за Голгофой, мы знаем, следует Воскресение.
