Священник Петр Коломейцев
Советское время, 70–80-е годы. Последние дни Страстной седмицы были заполнены «подготовкой» к Пасхе. В пятницу люди по домам пекли куличи и весенние кексы, варили яйца. В субботу шли их освящать. Практически никто не постился: приходя из храма, народ тут же разговлялся освященными яйцами и куличами – чего тянуть.
Помню, как в МАРХИ, где я учился, однажды студенты на стол преподавателя марксистко-ленинских дисциплин и научного атеизма поставили кулич в форме ягненка, пасху в виде пирамидальной церкви и разноцветные яички.
Лектор, не моргнув глазом, провел семинар, а под конец встречи заявил: «Ваши провокации на меня не действуют». И удалился. Студенты, надо сказать, тут же радостно стали уплетать пасхальные яства. Я отказался, за что услышал в свой адрес: «А мы-то думали, ты верующий».
История моя случилась, когда я уже был человеком крещеным (крестился я сам в 18 лет), студентом архитектурного института. Идет Страстная седмица. Ни для кого она никакая не Страстная, понятное дело. Никто ее как повторение событий Священной истории не оценивает – совсем никаких ассоциаций. По телевизору же идут фильмы типа «Праздник святого Иоргена», такие жестко антирелигиозные ленты.
В один из дней Страстной недели я случайно натыкаюсь в магазине и тут же покупаю томик из собрания сочинений Антона Павловича Чехова. Открыл книгу где-то на середине. Тут же, на месте, прочел рассказ «Студент». Наверное, это самый короткий рассказ Антона Павловича, всего полстраницы, но очень емкий.
Рассказ этот про студента духовной академии, сына дьячка (не дьякона, а именно дьячка, то есть пономаря) из бедной деревушки. Сам факт, что он учится в духовной академии – это перспектива его будущей карьеры. Видимо, он уже какой-то был человек успешный, потому что успел приобрести некоторые барские замашки.
На Страстной седмице у семинаристов каникулы. И наш герой с ружьишком стоит на тяге. Это когда вальдшнеп идет, он обтягивает территорию, то есть издает звук, помечая свою территорию. Стоять на тяге на вальдшнепов было популярной дворянской забавой, которая требовала много сопутствующих аксессуаров: хорошее ружье, желательно ловкого спаниеля.
Словом, нашему студенту хорошо, весело, настроение прекрасное. И погода стоит прекрасная. Выстрел раскатисто и громко звучит, радостно. Все хорошо. Но вот солнце зашло за тучку, начал моросить мелкий дождик, стало ветрено, прохладно, противно. И все – настроение нашего студента ушло. Он тут же вспоминает, что он всего лишь сын бедного дьячка…
Бывает, что человек свое состояние транслирует на весь окружающий мир. Если ему хорошо, то во всем мире все хорошо и всем хорошо. А как стало плохо, то тут же плохо и здесь, и в Питере, и в Нью-Йорке, и в Париже, плохо было и во время Ивана Грозного, и Петра Первого. Именно это проговаривает, продумывает про себя герой рассказа. И всегда плохо, и везде плохо, и всегда было мрачно, и лютая бедность, и нищета, и невежество, и тоска, и мрак. И тысяча лет пройдет, а лучше не станет.
В таком подавленном настроении он возвращается в свой нелюбимый деревенский дом, где простуженный папа-пономарь на печке греется, а босая мать чистит самовар, сидя на полу. По дороге юноша выходит на «вдовьи огороды». Они так назывались, потому что их содержали две вдовы. Видит двух женщин – не поймешь, кто из них мать, кто дочь, обе старухи, Василиса и Лукерья. Они греются у костра.
Студент подходит к ним, смотрит на этих забитых и безрадостных женщин, и вдруг что-то у него щелкает. Он вспоминает, как в Страстную Пятницу Петр в претории, где люди грелись у огня, отрекся от Христа. У студента возникает ассоциация. Он смотрит на женщин, понимает, что ведь и за них пострадал Христос, и за него, который получасом ранее в каком-то смысле отрекся от Радости.
Тогда он начинает женщинам рассказывать последовательно о событиях Страстной Пятницы. Он же не просто студент семинарии, он студент академии, как сейчас бы мы сказали, магистрант. Излагает происходившее в ту страшную ночь красочно, страстно. А женщины стоят перед ним и рыдают. Они рыдают над историей Христа. У юноши внезапно перед глазами выстраивается связь времен. Все для него смыкается в одном моменте.
Много позже этой удивительной мысли Чехова дал философскую жизнь Анри Бергсон: есть время механическое, пустое, исчисляемое в минутах, часах, годах, которое как Хронос поедает своих детей (часы, минуты, секунды и есть его дети), а есть событийное. Механическое время проходит, и не понятно сколько его было. Но оно может вырасти в событие, и тогда Хронос сменяется Кайросом, то есть временем событийным.
Перед глазами студента все происходящее – от отречения Петра до сегодняшней минуты – как бусинки нанизалось на нитку, как одно вытекло из другого. И в этот момент, глядя на вдовьи горькие слезы, он окунулся в те события, которые пронеслись как живые перед его глазами, и там было все: и крестная смерть, и распятие, и развитие христианства, и эти женщины, к которым эти события внезапно стали иметь непосредственное отношение… Все выстроилось в единый контекст. Студент как будто коснулся двух концов этой цепи и почувствовал себя не потерянным, не брошенным и не несчастным, но причастным к этому времени, этим событиям. Он осознал, как происходившее много веков назад имеет отношение к настоящему, к нему настоящему.
Этот рассказ взволновал меня. Я закрыл книгу и внезапно осознал, что сегодня – Страстная Пятница. Тем же вечером я был на службе в одном кладбищенском храме. Было совсем мало народу, почти не было мужчин. Была служба Боготелесного погребения Спасителя. Меня поставили идти с фонарем перед плащаницей. Я с удивлением обнаружил, что впервые участвую в настоящем крестном ходе: до этого каждый год меня отсекал комсомольский патруль.
Я боялся неприятностей (они позже все равно меня настигли из-за моей религиозности), но в тот момент это было не главным. Прямо сейчас – крестный ход. Нас несколько человек. Мы обходим храм под пение, как «Иосиф с Никодимом погребают Тело живоносное, не вместимое во гробе малом».
Мы несли плащаницу и погребали Христа. Здесь, посреди Москвы, мы вдруг оказались в том самом времени. Это было потрясающе: Никодим, Иосиф Аримафейский и несколько жен-мироносиц шли по Москве крестным ходом.
Я потом не мог никому доказать, что в пятницу бывает крестный ход. Мне не верили: «Никакого крестного хода по пятницам не бывает, чего ты там свистишь».
До сих пор помню тот день, потому что он стал удивительным и ярким моментом проживания Истории, когда для меня ожили события двухтысячелетней давности. Я почувствовал, что наша Страстная седмица – это настоящее проживание тех страшных событий. Я видел людей, которые «празднуют» Пасху, но заняты чем угодно, только не этими важными событиями, думают, как испечь куличи, яйца.
После той Пасхи я стал ходить на все службы Страстной седмицы, начиная с четверга. Тайная Вечеря, омовение ног, Страсти, Боготелесное погребение. Это стало возможностью не просто соприкоснуться с теми важными для человечества событиями, а почувствовать, что они продолжаются прямо сейчас, сегодня, что в истории есть ниточка, вектор, который соединяет все эпизоды тогдашние и теперешние в один смысл и делает их СОБЫТИЕМ.
Записала Дарья Рощеня