Наталия Нехлебова
Эта женщина, тонкая, голубоглазая, с очень добрым и усталым лицом, первая мне рассказала о том, что произошло в Мариуполе. Она лежала на раскладушке в огромном гулком спортзале и говорила… Говорила, как прятаться у несущей стены, как сливать воду с батарей, как делать фитиль из масла и ткани, как можно разделить четвертинку белого хлеба на мужа, двоих детей и семью соседей из четырех человек…
Она не могла остановиться и рассказывала все снова и снова. Я сидела на полу рядом, ощущая, что погружаюсь в ледяную черную воду, где невозможно вздохнуть.
Потом беженцев из Мариуполя привозили еще и еще, и я говорила с ними до ночи. Я вышла из спортзала, понимая, что теперь буду лежать на дне этого черного ледяного озера всегда.
Я пишу про беженцев уже четыре месяца. Я выслушала сотни историй о чудовищном горе: гибели родных, детей, выкидышах, ампутациях, потере рассудка… Мне казалось, единственное, что я должна сейчас делать, — помогать беженцам. Тратить все свои силы на это. Я не могла улыбаться, смеяться, смотреть кино, читать что-то отвлеченное.
Я сидела в кафе на дне рождения подруги, и стыд жег мне кожу. Передо мной был аккуратный меренговый рулет на блюдечке с ромашкой. Мне пришло сообщение от беженки, с которой я подружилась: «Сильные обстрелы в Светлодарске. Сестра с семьей сидит в подвале без еды. Там маленькие детки совсем».
— Что это ты вся в красных пятнах? — спросила у меня подруга. У нее был день рождения, и она хотела радоваться, а тут я смотрю на нее со дна своего черного озера.
Я перестала видеться с друзьями. Мы всегда общались с помощью юмора, а тут я оказалась к этому неспособна.
Я поехала с семьей в небольшое путешествие. Там в лесу, когда мой сын со счастливым визгом поймал гигантского ужа, мне написала беженка, которой я помогала в Ростове: «Мой сын убит. Я еду на похороны домой. Там сейчас много людей с оторванными конечностями. Вы можете помочь нам с протезами?»
— Мама, уж! Уж, мама! — кричал мой сын и пихал мне в руки теплую змею размером с анаконду.
— Это же уж!!! — возмутился он, когда я слишком вяло оценила его успех как начинающего Ньюта Саламандра.
Меня начали раздражать люди танцующие, люди смеющиеся, люди, выкладывающие в соцсети фотографии своих ног на море.
«Как вы смеете жить, как будто ничего не происходит? — думала я. — Как можете танцевать, когда столько людей убиты и закопаны во дворах своих домов?»
Одна журналистка, которая уехала в другую страну, написала пост об этом. Она сдержанно негодовала по поводу того, что в Москве люди ходят в театры, музеи и прогуливаются по набережным. Как я была с ней согласна! Это же самое естественное и человеческое, что может быть — люди не должны радоваться, когда совсем рядом других людей в клочья разрывают ракеты.
— Ты в шоке от того, что одни люди живут, когда другие умирают? — спросил меня муж.
Я промолчала.
— Так ты хочешь, чтобы никто не жил, как перестала жить ты?
Наше будущее сейчас в плотном тумане. И ясно одно — что этот колокол звонит и по нам.
Мы так же легко можем внезапно оказаться в Сталинграде, как оказались украинцы. Поэтому жить нужно сейчас, потом, возможно, будет поздно.
Я его не послушала. Какая нормальная жена сразу соглашается с мужем.
Я постоянно общаюсь с волонтерами, которые помогают беженцам. Они выслушали гораздо больше кошмарных историй, чем я. Они вывозили раненых и хоронили их потом. Они привозили людям еду, а потом узнавали, что вся эта семья погибла от попадания ракеты в их дом. Они перебинтовывали сами раны, искали врачей, а потом носили передачи молодым мужчинам и женщинам, которым ампутировали ноги.
Волонтеры встречаются в весеннем саду, под цветущей сиренью. Они смеются, пьют пиво и белое вино. Рассказывают анекдоты, говорят о своей работе и учебе, и ни слова о спецоперации. О беженцах только что-то смешное и хорошее. Как нашли им работу, квартиру, как водили их в театр, музей, на набережную, на экскурсию по Москве.
— А я с ребятами из Мариуполя на электросамокатах каталась по Москве! — говорит волонтер Олеся, женщина уже в возрасте. — Щенячий восторг! Мы ехали и ржали всю дорогу.
И мы, конечно, тут же решаем покататься на электросамокатах. Мы едем и ржем всю дорогу. И подолы летних платьев трепещут на ветру. А потом мы едим пирожные. И я облизываю крем с пальцев. И мне вкусно и смешно. И я не чувствую себя на дне своего черного озера. Я там, где лето, где у девушек красивые платья и распущенные волосы. И у меня тоже.
Рядом с нами сейчас происходит столько горя, вокруг столько превращенной в пыль жизни… и что нам остается? Только умножать радость, а не боль.
Гулять под цветущим жасмином и танцевать, если хочется. Что может быть более человеческого, чем жить изо всех сил.
Я смотрю, как жаркой ночью люди танцуют бачату на набережной напротив здания Минобороны. Я чувствую злость и надежду, а еще досаду, что муж был прав и люди не могут не радоваться жизни. Потому что совсем отменить радость было бы предательством жизни. Даже уронив бетонную плиту на цветник, его невозможно уничтожить. Цветы будут прорастать, потому что их тяга к солнцу неистребима.
Мне приходит сообщение от беженки, у которой погиб сын: «Сегодня жена моего погибшего мальчика родила сына! Порадуйтесь за нас! У меня внук!»
Сотни людей танцуют. Я смотрю на них и тоже хочу танцевать. А еще думаю, что мне все равно во что бы то ни стало надо найти ту тонкую и голубоглазую женщину из Мариуполя, узнать, как у нее дела и нужна ли ей помощь.
Фото: из личного архива волонтера Сергея Логвина